Клара, няня au pair из Карлcтада, попросила меня написать ей стихи и забыть её раз навсегдаБруно позвонил рассказать: он вычитал где-то,
будто некоторые амазонские выдры
могут изменить теченье реки силой мысли.
Это липа похлеще купюры в три евро,
в то же время я вспоминаю про вид муравьёв,
которые до двух недель могут жить под водой,
так что пока не теряю надежды.
Отвечаю ему: здесь вот-вот прольётся дождь из лягушек,
никакой город не выдержит этого ливня из тысячи демонов,
обрати внимание, там за деревьями жалобно стонут киты,
их выбросило прямиком к магазинчику на углу.
Мы же только что познакомились, Клара,
а ты уже говоришь мне, что деревьям плевать на дождь
и что тебе бы поспать. Вдруг мне приходит в голову, что из всех животных
самый быстрый любовный акт — у шимпанзе (три секунды),
дальше мышь (пять секунд) и, пожалуй, ты: лишь один бокал —
и уже сопишь у меня в кровати.
Мы пришли сюда утром написать стихи, о которых ты попросила,
в тот самый миг, когда море выгрузило твою улыбку на небо,
перед тем, как в последний раз будильник тебя разбудит,
перед тем, как вылететь в раскрытые окна
(впрочем, мы оба знаем, что пара стрекоз
довершит наше дело прямо в нашей постели). Я — последняя конфета в твоей коробке, твои последние чистые трусики,
или, ведь это одно и то же, —
темнота, где рыбы плачут и жаждут, как лошади.
А ты говоришь: никогда не седлала коня,
но в курсе, что лошадиные слёзы —
начало всех рек, чванливо рассекающих твой Карлстад,
город, где снеговики каждый день идут за покупками,
чтобы приобрести себе новый морковный нос
и погреться в отапливаемом магазинчике. Скоро я не смогу больше выглядеть юным,
попадать пальцем в небо по самый локоть,
но не будем себя обманывать:
твоё сердце, как и моё, закрыто на ремонт
и крутится, как монетка или как чудо,
только что перепавшее бедному попрошайке,
это, кажется, я и есть. Заниматься любовью с рыженькими, Бруно, увы,
не для нас, мы же выпали из руки Господней,
но и вообще заниматься любовью — не дело любви:
вот и звёзды хранят меня от нелепой попытки снять с тебя лифчик,
хранят остатки моего сердца в твоих кошачьих ладонях,
и пусть оно уже ни на что не годится — разве что лопнуть от смеха,
зато из ахейцев с троянцами мы превратились в тех,
кто управляет дорожным движением звёзд
между взглядом твоим и бликом полной луны на твоей
персиковой спине
(и тут ты спрашиваешь, знаю ли я, что в Финляндии
запрещали комиксы про Дональда Дака, потому что он не носит штанов). Отсмеявшись, не могу не думать о том, что там,
где слёзы теряют свою поклажу,
где облака протирают очки, ибо дождь застилает им взгляд,
там, где кончается всё —
и нет ни деревьев, склонившихся, плача, перед птичкой из магазина,
ни Бога (и ничего в этом роде), —
там мы с тобой, Клара или как бы тебя ни звали,
охуительно порознь,
хоть и провели эту ночь в одной постели.
И — да, отлично, дорогой друг Бруно,
ты опять совершенно прав:
а) с точки зрения пингвина никому из крылатых плыть не дано,
б) любовь для нас — как арифметика для философов
(или даже на четверть меньше):
одно большое недоразуменье. Перевёл Дмитрий Кузьмин
Проанализируем невозможность описать полнолуние в стихах
Поэтический факт покидает аптеку,
где старуха на пенсии назначила встречу с этим стихотвореньем.
Нет, это не я гляжу, как она хватается за струи дождя, чтобы присесть, —
это глядит пеликан.
Пеликан — создание воздуха.
Мы это знаем, ведь воздух летит сквозь поля подсолнухов.
Ведь 15000 литров воздуха ежедневно проходят через грудную клетку гориллы,
а раз мы знаем, что существуют гориллы, —
то делаем вывод, что существует и воздух.
В аптеке старухе велят следить за уровнем глюкозы.
Поэтический факт надевает очки для чтения
и позволяет старухе и пеликану болтать о своих проблемах.
Все их можно решить с помощью парацетамола.
Поэтический факт спускается вниз в метро,
проходит бесплатно, как будто бы так и надо.
Бродяга клянчит монету.
«Деньги? — мы будем лишь будничнее от денег», —
Говорит ему поэтический факт.
Он выпускает монету желтком на горячую сковородку,
и она попадает храниться в одну из трещин бродяжьего сердца. Две девчонки
говорят со стрекозой — и, по-моему, она — это я.
Я — или моя реинкарнация? Что вообще за хрень — быть «я»?
Они смеются: я нарисовал одной из них на ладони интерактивную карту, —
и ищут «Торговые центры».
Видно, лицо моё — лицо простеца, верблюда-латиноса.
Пока ожидаю поезда — всё пялюсь в экран телефона,
как и все эти сукины дети,
что едут, как и я, по офисам, одинаковые, как чёртовы оловянные солдатики.
Мы не умеем пользоваться мухобойками и думаем, что наш труд
обеспечит нам тарелку фасоли.
В метро полно чёрных, продающих поддельные сумки.
И мы смотрим на них вдвоём с полицейским, сплёвывающим на пол. Не было этого дня:
ни аптеки, ни бродяги, ни двух девчонок со стрекозой. Поэтический факт возвращается домой, смирившись,
одетый, как я, —
чёртов оловянный солдатик. Следующей ночью он не запишет стихи перед сном. Перевёл Геннадий Каневский
О том, зачем мафия похищает китов
Пора завтракать, и мы с Баламом Родриго*
делим на двоих каплю дождя, разбив её молотком. Льёт не переставая,
и сапотекский пёс приносит в зубах поезд, полный сальвадорцев.
Мы молчим.
Тишина трясёт ветками, словно дерево,
подстреленное при попытке перебраться через стену равноденствия.
Дерево дрожит, на нас льётся роса,
и рыбки падают в дымящийся кофе.
Я придвигаюсь к нему и прошу огонька, хотя знаю, что он не курит.
Балам улыбается и достаёт из кармана морскую звезду,
она мигрирует каждый день из кармана в карман, от сердца к сердцу (чинит их).
Звезду ему подарил отец, пару жизней тому назад,
когда кетцали умели говорить и плакать.
Балам кладёт звезду мне в руки,
и ещё один поезд, полный сальвадорцев, мчит сквозь прохладное утро. Балам рассказывает, как играл в футбол, одевшись монахом-францисканцем,
и как в Чьяпасе мафия похищает китов
и тренирует их пересекать границу с полным брюхом крэка.
Где-то неподалёку сейчас
Мара Сальватруча* охотится на очередного центральноамериканского кита.
Мы это видим по тому, как плачут рыбы — перепуганные —
в наших одноразовых стаканчиках с кофе. Двое полицейских замечают нас и говорят, что мигранты
появились из ребра сапотекского пса,
а не из китовых слёз.
Балам улыбается, он верит, что страны —
это птицы, которые мигрируют с сотворения мира.
Баламу кажется, будто мне смешны миграции птиц,
будто я не верю, что киты спят стоя.
Поэтому он склоняется ко мне и просит закрыть глаза.
И в ту же секунду мы оказываемся в Текун-Умане в Гватемале,
пытаясь пересечь реку Сучьяте*. Моё сердце — морская звезда, что плывёт далеко-далеко.
Я гребу и пытаюсь догнать её, и незаметно мы оказываемся по ту сторону границы.
Кит-горбач замечает меня и думает, что я — рыба, которая плачет.
Я не плачу, но, быть может, я и правда рыба.
Едва подплываю к берегу, кто-то берёт меня на прицел и стреляет из самопала,
потому что у меня нет ни доллара.
Балам ловит пулю в полёте,
и та превращается в бархатного кетцаля.
Он показывает его мне, и я открываю глаза.
И вижу: Балам Родриго стоит вдалеке и глядит в пустоту, что нас разделяет.
Хотя мы всё ещё завтракаем
и всё так же молчим.
Он не знает меня (а я не знаю его).
Но с тех пор, как мы оба умерли, прошли века,
потому что бродячих псов по-прежнему травят ядом для звёзд. Перевёл Иван Мишутин * Балам Родриго — известный мексиканский поэт.
* Мара Сальватруча — одна из наиболее мощных и жестоких бандитских группировок Центральной Америки.
* Река Сучьяте разделяет Гватемалу (с приграничным городом Текун-Уман) и Мексику.
Это странное ощущение бабочек в животе
(узнав, что Солнце за 226 миллионов лет совершает оборот вокруг Млечного пути)
В новостях сообщают:
«У реки Нидд, в лесах под Нерсборо,
бьёт таинственный источник, он превращает любые предметы в камень», —
в это же самое как раз сейчас превращаюсь и я,
или по крайней мере часть моего сердца, брошенная на волю волн.
Я выключаю компьютер.
Вот уже несколько дней огромная медуза ворочается у меня в животе.
Похоже, с тех пор, как я встретил тебя. Беспокоит. Записываюсь к врачу. У врача в приёмной четверо пакистанцев, они кричат.
Я посредине, и слова летят сквозь меня, как больные птицы.
Медсестра расспрашивает, не глядя, как моё самочувствие, что за жалобы.
Случается, нас не хотят замечать.
Похоже, мы косяк из рыб-одиночек,
вместе плывём, но не видим друг друга.
Мальчик-китаец плачет на коленях у матери.
Они здесь, потому что он превращается в воронёнка.
Девушка, рыжая, как окурок, читает «Ярмарку тщеславия».
Она сидит рядом, но как будто за километры.
Но ведь не всегда расстояния разделяют. Я что хочу сказать: расстояние от земли до солнца не одинаково
для муравья и для птицы.
Известно, что гриф Рюппеля в Кот-д'Ивуаре
врезался в самолёт на высоте 11 277 метров над уровнем моря.
Но выживет ли он, как сахарский муравей-бегунок,
при 70 градусах жары? Следовательно, муравей ближе к солнцу, чем гриф. Чтобы убить время, раскрываю газету.
«Охота закончилась тем, что двенадцать собак вслед за оленем рухнули в пропасть».
Люди, чтоб вам всем провалиться к хуям.
Только не ты, разумеется, ты же солнце.
Очередь китайского мальчика подошла.
Медсестра берёт его за́ руку, он распахивает крылья.
Лупит ими по воздуху.
Пакистанцы и медсестра гоняются за ним по всей приёмной.
Бедолага выглядит как курица на пешаварской бойне.
Даже медузе у меня в животе становится не по себе. Ухожу оттуда без объяснений. Возвращаюсь домой.
Такое чувство, что моя голова — олень, обрушивающийся в пропасть,
преследуемый двенадцатью собаками.
Снова включаю компьютер.
Гуглю: «как извлечь медузу из живота».
Одна страница ведёт меня на другую,
и в итоге я рассматриваю список товаров со скидкой на Амазоне. Это сам я такой тоскливый, как обсасывать гвоздь, надо признать.
Представьте, это я провёл целый час,
пытаясь купить себе робота Дринки
(функция: выпивает с теми, кто пьёт в одиночку), —
теперь понятно? Вдруг вспоминаю, чему учил меня дед:
«Состоя на 98% из воды, медузы испаряются на солнце». Значит, мне можно просто ждать тебя
(даже если ты, как игуана, спящая в моём сердце, не знаешь,
что я существую).
Эпитафия последнему пингвину пустыни
А вот и я,
как тот филин, которого мы однажды видели, влепившийся в дерево
и разбивший очки,
и убывает луной твоя сторона опустевшей кровати;
как стеллаж в коммунистическом супермаркете
(или неолиберальном, в данном случае всё равно),
вот и я, я здесь, но в таком далеке, дальше чёрной дыры
в час, когда у звёзд обеденный перерыв:
две дюжины устриц со всей твоей стороны поддиванного моря,
так-то дурачит нас жизнь (или что от неё осталось),
поскольку и одиночество — тоже всего лишь выдумка звёзд,
ключи от номера в гостинице, куда мы никогда не пойдём.
Глупые твари морские, и глупый я — хотел загасить разделяющий нас огонь
слезами стрекозы, которую ты спасла из ловца снов,
купленного пару лет назад в ухо вместо серьги на уличной ярмарке в Куско. Определённо, мне бы сердце подновить и подкрасить,
а моим друзьям подавай ещё историй о моих нелепых промашках, чтобы поржать
и так и думать себе: всегда найдётся чья-нибудь жизнь похуже твоей,
вроде того, что быть второсортной крысой в лаборатории невезения
всё-таки веселее, чем персонажем третьего ряда
в любой комедии Вуди Аллена. Ну и вот он я, половина того, кем я был вчера,
потерпевший крушение между поездом и вчерашним обедом,
после которого ты и выдула парочку поцелуев
с типом, который, ты говоришь, просто хороший друг,
пока я собирал замызганные тарелки,
отчищая остатки спагетти болоньезе
теми же руками, что прежде лелеяли сны воробьёв,
привыкших спать у тебя между бёдер, полных слезами. Все знают, что тебя отделяют от бесконечности не меньше, чем 150 раз
по 15 минут славы,
я же не знаю, какого чёрта снова и снова продолжаю попытки,
какого беса снова и снова возвращаюсь
туда, куда меня никто не просит вернуться,
опять и опять салютую в воздух собственным сердцем,
как потерпевший крушение салютует сигнальной ракетой
каждый раз, когда мимо проходит корабль. И вот я здесь,
и знаю, что здесь больше нет холодильника, чтобы сберечь в нём твоё хорошее настроение,
также и почты тут нет под кроватью,
откуда и дальше ты бы меня отправляла наложенным платежом на обратную сторону луны.
Ты спокойна,
а что от меня осталось,
то уже отвезли в бюро забытых вещей,
где мы с тобой уже когда-то встречались,
но там и твой тоже пункт назначения,
и там-то филин в разбитых очках, и ты, и я, и твой бывший —
все наконец обнаружим, что смысл жизни —
это в другую сторону.
Love story
Смеркается
(или так кажется из-за того, в какую форму твою улыбку пакует свет),
луна — ещё одна стрекоза, вращающаяся вокруг твоего сердца,
а меланхолия, словно сердце шлюшки, всё растёт — прекрасно, безмерно,
пока не вылетит вон между твоими и моими губами,
или, вернее сказать, между тем, что от нас осталось, и печалью деревьев.
Есть рабочие движения под лунным полем твоей постели,
есть красные площади, есть площадь Бастилии, есть Тяньаньмэнь,
а тебя беспокоит только одно:
твои веснушки перемещаются каждый раз, когда ты принимаешь душ.
Кто же знал, что в этой партии я так западу на тебя,
но есть объяснение: ты со мною — как птицы с воздухом:
они его соблазняют, чтобы летать и не падать.
Ну да, у алхимика не было отродясь золотого зуба,
ну да, Джакометти обедает каждый день на террасе твоего взгляда
и ставит на карту три грамма таланта, чтобы рассмотреть твои родинки,
ну да, тебе на меня совершенно плевать,
потому что мне не нравятся медленные пятизвёздочные поцелуи
или потому, что, по-моему, профсоюзы — вроде аквариума в борделе.
Но и я по тебе так скучаю, что имени твоего уже не припомню,
и нет, принцесса, не целуй меня на прощанье, я лягушка-республиканка. Перевёл Дмитрий Кузьмин
|
