Про зомбоящеровпокусали?
сделайте прививку от столбняка,
выпейте вина из бузины,
позвоните старому другу,
покажите орнамент на стопе памяти,
молочные зубы в баночке на верхней полке,
млеко молитвы во рту,
родовой шрам на животе и пирсинг на соске,
есть крохотный шанс, что это ещё вы,
ой, нет-нет, это уже не вы
* * *
в цвете мальвы
и карликовых вишен и алой сливы и горного померанца и крупных колокольчиков и китайских гвоздик на шёлке-сырце
она ведёт маленький блог о докуке и острой взволнованности —
далеко-далеко отсюда —
мужчины и женщины в одеждах, пропитанных ароматами, схватываются в убывающую луну,
осмотрительно сдерживают стоны,
высокие шапки любовников повисли как улики на лоснящихся ветках,
на улице ветер дёргает шары за разноцветные нити,
медленно стекают росинки по острию камыша,
кто-то молча даёт пощёчину подгулявшему сыну,
а молодой прекраснолицый священник молится,
не зная,
что им любуются из несуществующего будущего
случайные читатели стареющей придворной поэтессы
Танцовщицы сдвига
Пространство босиком,
в потёмках у маленькой сцены скачет по рукам левретка
и покрикивают разыгравшиеся дети,
нет, они не участвуют в перформансах,
хотя атмосферно соответствуют,
Управление сферами тел завораживает,
посттанец то же, что антиметафора, —
прыжки, повороты вверх-вниз, смыкания и размыкания ног и рук действуют,
как сцеженный метаморфин из доек бальных свиданий позапрошлого времени...
Посттанец — это гимнастика и повторы повторы
не для экстаза, для самоосознания,
где находится актор,
где мениск актора и где разум актора,
где я актора, повтор повтор,
движение без инерции,
движение как трофей мысли без насилия красотой,
Левретка тявкает,
ребёнок несёт мне печенье и трогает ракушку на кольце,
зрители расслаблены, никаких напрягов,
что делать с этой свободой — неясно, но на вкус она похожа на лёгкую испарину безбилетника, проскочившего через ушко,
швейная игла скачет, нить соединяет ткань повторяя повторяя повторяя повторяя
* * *
Зачем клён
коснулся темечка светящейся листвой
и обнял меня, а кот вылез из-под машины смотреть на объятие и тёрся о ствол, и собака села рядом под склонённую ветвь, и шесть голубей, почёсывая друг другу загривки клювиками, замерли на клёне, зорко смотря на меня, и листья смотрели на меня, и кот и собака смотрели на меня,
и я стояла, вдыхая и выдыхая в непонятном мгновении,
не проникая внутрь, запрокинув голову улыбаясь любовному прибыванию столь доступно заговорившему, оказывается это так просто феноменально ощутить взгляд
но зачем клён...
* * *
Хищный эрос лесных чащоб,
волчий гон на вмёрзших оленьих костях —
под мартовской кислотой
спой мне, Йоко, ещё разок про пёсий город,
я вспомню, как лёжа собирали чернику на звериной тропе,
как дразнили толстую змею, заглотившую жабу,
как выключали фары на скорости, чтобы слиться в единое целое с трассой...
мне было так уютно в этих секретных местах взламывать пароли, что начертаны красными чернилами поперёк лба
Soft Mashine
Порой он так приоденется,
что на улице все надринченные герлы ему аплодируют.
Он учится ходить сквозь стены,
а его за лень ругают.
В человеке всё должно быть прекрасно, говорит он,
и серьга в ухе,
и три топора внутри.
* * *
ты посмотри: лучшая инсталляция Босха со времён Второй мировой,
острые язычки как на фреске, мясные дымы домов и олений вой,
это то, что я люблю, мой дорогой внук Вельзевул, лекарство от любой печали, —
сквозь лощины и гул огня, через норы и шхеры, реки и горы, —
разве не круто промчались мы с тобой,
оставляя позади высокие калифорнийские свечи секвой в красной волчанке
* * *
полнолуние
заложило уши
желая быть услышанным
лунный свет
опять перестарался
* * *
оборачиваюсь
в гегельянский густой сумрак,
попадаю
под юмовский горячий утюжок,
оборачиваюсь
в тысячелетний хитин Рейха,
попадаю
в бесконечные хижины сердитых старух в низинах,
я тяжёлый смог окраин, гашишовый ингерманландский раёк, я курортный пивной лабаз
я человек-ручей
я ручей, что течёт поперёк тропы, затем
мощёной дороги, затем бетонки, затем автобана... таково моё время и его послеродовая депрессия,
с письмами люблю-целую от анонимов-шизоидов,
с вирусным брожением сетевых таблоидов в крови,
с пятидесятизвёздочным ливнем над голубым Нилом
с залпами града по пустыне Синая
и суфийским солнце-клёшем под спёкшимися ве́ками подбитого лайнера.
И оборачиваюсь,
и попадаю,
только и слышно, как тяжеловесы облака,
похожие на Белазы,
роют и роют горний песок,
он идёт в расход, на склейку скелетов,
котлованы, заполняясь кровью до краёв, разом превращаются в священные озёра
для исстрадавшихся болезненной любовью ко Всеблагому — сын человеческий проснулся
и просит пить оборачиваюсь
и попадаю...
* * *
Невозможное выбегание в средневековье,
где золото и бронза короля в изгнании
начищены до зубовного скрежета,
я держу за руку твою отходняковую тень,
схватившись, мы превращаемся в короля Артура,
в пьяные розы вагантов из Carmina Burana,
источаем и истончаемся,
московский Вергилий тащит нас дальше на праздник
через резные вратца Пёрселла,
и отчего-то
мы превращаемся в самих себя
* * *
напевает песню про эхо прокуренных подъездов
и мёртвого рэпера Тупака Шакура,
которого я когда-то переводила,
не хочет учить биологию,
и по физике у него долги,
и даже любимая химия ещё не сдана,
скрытничает и улыбается,
с утра у него планы,
как зовут его новую девушку, даже не знаю,
мне просто нравится, что он сейчас счастлив,
и правда, чёрт с этой генетикой,
она всё равно возьмёт своё
Она говорит
Она говорит — зашквар
Родительская любовь
Та ещё западня
Лучше тату из любимых комиксов на полспины и ещё на руках мимимишный единорог
Лучше случайные знакомые приятели комрады
Преданные смелые бесславные индивидуалисты
Травмированные хрупкие и освежающие как крафтовое пиво в жару
ЛГБТ-активисты и панки фрики и эксгибиционисты
Придурки ударники тусовщики и хорошо причёсанная хипстерня
И все-все, кто боится родоплеменной зависимости в своей крови
только бы не быть с предками
только бы не стать предками
предкофобия и предконенависть
страхпрошлого
ненависть ко всем кто старше тридцати
даже если сами уже перешли рубеж
ненависть к предшественникам
недоверие к себе
страх себя
до блевоты и сухого хохота
взаимного узнавания
* * *
Возвращение мёртвого камня луны, —
через миллиард лет встретимся и поговорим
в управляемых снах. Под тяжёлые валуны
сложим вязальные спицы ночных пичуг, наши кромешные нити печалей, титлы и тайны —
треск шагов на половицах миров, —
дворцы и фонтаны, флэшки и битые файлы,
кубики льда для коктейлей из плоти. ...а на глиняных вазах с любовным зерном
все сюжетные линии об одном.
* * *
На громоотвод села стрекоза
И подумала: сейчас ебанёт всё будет
У меня вырастут умные крылья,
Тело ляжет лучом на горизонт
И ещё подумала: я ж стрекоза, которая села на громоотвод!
Как же хорошо думается перед грозой, а?
Калимба
М. Ц. про поля, прошиваемые ветрами, леса, скрываемые снегами, поля, пронизываемые дождями, леса, раздвигаемые дорогами,
за дорогами — многоэтажные хайвеи, за хайвеями — небоскрёбы, за небоскрёбами супермаркеты, театры, школы и парки, салоны красоты, кладбища, сады и людское варево, как и прежде в миру в затемнённых пространствах
по улицам Москвы, по улицам Петрограда
в день твоего рождения,
в Тарусе, Лозанне, Берлине, Аддис-Абебе и Лхасе — гудит маленькая африканская безделушка калимба про времена, где больше не надо ловить большевистские пули, прятать верёвку
в злом доме напротив мыльни. Пой, калимба!
про смешных девушек и странных юношей,
про руферов и зацеперов, блоггеров, диггеров, хипстеров, рэперов и стендап-комиков, веганов и сепаратных феминисток, стимпанков и готов, фриков и фэнов Пой о Джоплин и Искренко, Ганди и Бэнкси,
о подростках, что рисуют на стенах японских героев с расширенными глазами, синими волосами, проколотыми пупками, щупальцами и клыками Пой, калимба!
про молодящихся тёток, накачанных ботоксом,
про дядек, утомлённых работой и ЗОЖем,
избавленных от страха неведомого Пой, калимба! как мы теперь служим в идеально сидящих нарядах
в люминесцентном свете
агентам самоконтроля,
уверенно и надменно смотрим в будущее
через электронное табло. Спой про холодную силу, что поселилась в домах,
Спой, калимба! Спой, калимба, и за окоёмом всколыхнутся поля, вырастут леса —
из ничтожнейших телодвижений, наших восклицаний, твоих ристаний, его бессмысленных жертв, её превращений и распада,
из нас живых, блуждающих в цифре, из нас мёртвых, сиганувших в почвы. Я так хочу рассказать тебе о свободе,
о том, что за краем, который кажется тебе пропастью,
бежит следующее поле и растёт новый лес.
Но калимба не ведает человеческой речи, металлические язычки кусают меня за пальцы,
под онемевшей ладонью —
кокосовая скорлупа, и больше ничего у меня нет.
|
