* * *Благодарю тебя, Господи, что позволил жить в городах Содоме и Гоморре,
Видеть всё своими глазами, говорить с людьми, чувствовать их дыхание.
В про́клятых городах, как оказалось, жили счастливые люди,
Они просто любили жизнь и были свободными.
В Содоме и Гоморре не было тюрем, так как не было преступлений:
Всё совершалось по взаимному согласию, даже убийства и каннибализм.
Не встречал я отчаяния на лицах, а если случалась беда,
Несчастного окружали заботой, делились последним.
Такими застал я Содом и Гоморру в последние их дни.
Мрачный и чужой бродил я среди праздника любви и свободы
И был единственным, кто говорил с тобой.
* * *
Именем Мандельштама разрушаю этот дом
И этот мост, и этот завод.
Именем Мандельштама лишаю хлеба и крова
Тебя и тебя, и тебя.
Дочь твою отправляю в проститутки, и твою, и твою
Именем Мандельштама, мать твою и твою.
Сыновей твоих и твоих отдаю на зарезание именем великого поэта,
Убитого такими же, как ты, а может, дедом лично твоим.
Ты даже имени не слышал?
Так страдай, спрашивай: за что, Господи?
Страдай, сука, испей чашу возмездия и приобщись к поэзии.
* * *
В небесный Мшелоимск доставляются все утерянные, поломанные,
Испорченные, вышедшие из моды вещи,
Ибо Господь сохраняет всё.
Однажды ты пройдёшь тесные врата Мшелоимска
И застанешь вещи твоей жизни на своих местах.
В небесном Мшелоимске вещи не покрываются пылью, не порастают мхом.
Ни моль, ни мышь, ни таракан не потревожат покой любимых вещей.
Отправляйся налегке, любимые вещи уже доставлены
В багажном вагоне на почтовую платформу небесного Мшелоимска.
Ты ни в чём не будешь нуждаться.
* * *
Мама воровала у социалистического отечества время.
Мама говорила: я работаю в плановом отделе строительного управления,
У меня нет никакой возможности украсть банку краски или пригоршню гвоздей,
Тогда я украду время, ведь все вокруг воруют,
Жить честно уже немодно, да и неприлично.
Мама уходила на обеденный перерыв на полчаса раньше,
На полчаса позже возвращалась,
Итого: шесть часов в неделю!
Трудились тогда на шестидневке.
Мама накопила много ворованного времени.
Зашивала в матрац, прятала в крупы, в морозильнике среди льда
Аккуратно укладывала прозрачное время.
Мама надеялась, что однажды, когда времени больше не будет ни у кого,
Потому что время закончится, или его отменят, или отнимут,
Она достанет припрятанное время своей молодой ещё жизни
И порадуется солнечному свету, воздуху и шелесту зелёной листвы.
* * *
Мёртвого Шекспира перевезли морем в Московию.
Здешний морозный воздух и суровые нравы
Живительно воздействуют на мертвецов.
Шекспир ещё двадцать лет творил под русским именем,
Жаль, куда-то всё написанное подевалось.
В России к мертвецам издревле уважение и почёт, особо к иностранцам.
Мертвецы могут свободно разгуливать по улицам, занимать ответственные должности,
Управлять государством Российским.
Мертвец живёт и творит бескорыстно, он уже мертвец.
И зло от мертвеца бескорыстное.
Принимают зло из рук его, и даже смерть, с благодарностью,
Ибо не первому и не второму поколению, а когда-нибудь, когда-нибудь
Приоткроется промыслительность древнего зла.
* * *
Мать спутницы моей звали Еликанида.
В юности был будущий я ономаст.
Мог стать профессором или пропасть,
Но не вышло, как видите, из меня ни того, ни другого.
Узнать успел я немного про имя собственное,
Но довольно мне было, чтобы не удивляться,
Что не встречаю более Климов, к примеру, иль Фролов,
Не встречаю даже уже Климовичей и Фроловичей,
Что было вполне бы форматно.
Так получается: есть имена, а людей нет к именам.
И безымянно стало и безлюдно в отечестве.
Знаю причину, как ономаст, но не скажу.
Ономасты сами всё знают, неономаст не поймёт.
Очень любил бы я тихую мать моей спутницы
За имя одно её с редким узором судьбы.
Меня же зови Африкан.
Африкан Африканович я.
* * *
Поэзия мешала ему говорить.
Забивала рот рифмой, уводила тропами,
Ослепляла образами, усыпляла метафорами.
Он перебрал фасоль и горох рифмы,
Сносил железные сапоги всех размеров,
Ухаживал за могилами классиков,
Переводил поляков,
Семь лет отслужил в теле мартышки
В отделе поэзии солидного журнала
И был отпущен на свободу в пустыню речи
Разговаривать со своим молчанием.
* * *
Однажды он рассказал ей что-то смешное,
И они хохотали вместе пять минут без остановки.
Потом жизнь у них случилась трудная, не до шуток было,
Но она могла сказать вдруг в молчании вечернем:
«А помнишь, как мы смеялись с тобой тогда?»
Вспоминали и начинали смеяться.
Бывало, сама вспомнит, как смеялись они,
И захохочет в автобусе, в магазине,
В тёмном дождливом парке, остановившись.
* * *
В войну все полюбили шоколад.
На шоколадку можно было выменять что угодно, даже жизнь.
Немецкие офицеры набивали карманы шоколадом
И ехали веселиться в Париж.
На сбитом лётчике партизаны первым делом искали шоколадку,
А уже потом военные карты.
И всегда находили, всегда находили шоколад.
Война закончилась, а любовь к шоколаду осталась.
И долго ещё ели шоколад, хрустя фольгой в театрах и в кино,
Перемазывая губы и подбородок,
Пуская коричневые слюни,
А потом взяли и разлюбили вдруг шоколад.
* * *
Герои произведений Чехова
Пережили три революции и Гражданскую войну,
Успели побыть героями молодого Булгакова
И персонажами мутных Ильфа и Петрова,
Потом снова побыли героями умирающего Булгакова,
Прошли сталинские лагеря и фашистский плен,
Стали свидетелями разоблачения культа личности,
Застали полёт первого человека в космос.
Многие герои сумели пережить своих великих бытописцев-насмешников,
Мужественно проходили этап за этапом процедуры расчеловечивания,
Но остались людьми.
Маленькими, слабыми, смешными, настоящими.
* * *
Тётя Эльза готовит великолепный штрудель.
Я люблю гулять по Берлину сорок шестого года.
Спроси меня: где ты хочешь сейчас оказаться?
Я хочу оказаться сейчас в сорок шестом году в Берлине.
Тётя Эльза возьмёт масла и муки,
Пророк Илия сделал неистощимыми масло и муку
Мерою на один штрудель.
Яблоки соберёт тётя Эльза с земли осенью.
Яблок хватит до следующего урожая, много яблок к войне, говорят.
Тётя Эльза приготовит штрудель.
Пока довезу тебе кусочек в нашу жизнь, он станет совсем сухим и хрупким,
Я назову его «Берлинское печенье».
* * *
Покидая застенки НКВД, не каждый хранил в сердце ненависть
И желание отомстить палачам, были, да, да, и благодарные узники.
— Знаете, почему вы здесь? — спрашивал следователь.
— Я плохо обращалась с мамой, когда она умирала,
Мне было не до неё, я была влюблена,
И теперь я здесь, — отвечала задержанная.
— При чём здесь ваша мама? Вы английская шпионка! —
Кричал следователь и бил женщину кулаком в лицо.
Она не подписалась под ложным обвинением,
Просила признать её виновной в чёрством отношении к маме,
Но её не слушали, только били.
Ей становилось легче с каждым днём,
Такое случается с преступниками, когда наказание превышает вину.
* * *
Судьбы солдат армии Пол Пота сложились по-разному.
Один даже стал профессором философии,
Преподаёт в тихом европейском университете.
Его спрашивали: каково это?
«Отъебитесь от меня, — отвечал профессор, —
Мы были дети, обыкновенные дети,
Жестокие, как все дети мира.
А вы были не такими?
А ваши дети не такие?
Давайте лучше поговорим о Хайдеггере».
* * *
Стюардессы десятилетиями одевались как Жаклин Кеннеди,
Потому что Жаклин Кеннеди одевалась лучше всех.
Стюардессы были изысканными размноженными копиями Жаклин:
Разливали с улыбкой кофе и чай, подавали пассажирам пледы.
И когда новые поколения видели в хрониках Жаклин Кеннеди,
Одетую как стюардесса внутренних авиалиний,
Люди убеждались, что в целом человечество живёт лучше,
Прогресс, переезжая колёсами отцов и матерей,
Смягчает нравы и медленно сеет разумное зло.
* * *
В бывших когда-то великими странах
Бывает недолгий, но прекрасный период вырождения.
Счастлив тот, кто застал это время,
Видел и лично знал вырожденцев.
Особо заметны среди них высокие мужчины
В поношенных пальто и разбитой обуви.
Похожие на деревянных кукол с оборванными верёвками,
Они движутся нескладно, приподнимая шляпу, и слегка кланяются знакомым.
Они часто извиняются и улыбаются.
Их женщины сидят с поджатыми губами, держат сумочки на коленях.
Потом вырожденцы куда-то исчезают.
Улицы заполняют низкорослые люди,
Они ни с кем не здороваются, вечно спешат,
Но жизнь понемногу налаживается, всё вокруг возрождается,
Становясь недобрым и чужим.
* * *
В восьмидесятом нас отвели всем классом
На премьеру фильма «Бум» с Софи Марсо в главной роли.
Нет, всё было не так.
Нас не отвели на фильм «Бум» с Софи Марсо в главной роли,
Потому что мы, советские подростки, были наказаны.
Мы посмотрели фильм «Бум» с Софи Марсо в главной роли
Через десять лет.
Нет, через десять мы не стали смотреть фильм «Бум» с Софи Марсо в главной роли,
Мы были в том возрасте, когда фильмы про подростков уже не смотрят.
И через двадцать лет ещё не смотрят, а через тридцать, пожалуй, да.
И вот мы посмотрели фильм «Бум» с Софи Марсо в главной роли через тридцать лет.
Мы ничего не потеряли, напротив, мы успели забыть себя
И узнали свою подростковую кому
Во время просмотра фильма «Бум» с Софи Марсо в главной роли.
Мы жили тогда в Париже, думали только о вечеринках и не заметили,
Как папа и мама развелись.
* * *
В Испании встретил человека
Из петросоветовской команды Собчака.
Старого льва со сточенными когтями
И удалёнными клыками,
Доживающего свои дни на собственной вилле
У моря, где в самые жаркие месяцы
Течение холодное и вода как на Балтике.
Старый лев подрабатывал сдачей внаём
Дешёвых апартаментов русским нищебродам.
Нищеброды каждый день приходили к морю
И удивлялись холодной воде.
«Приходите завтра», — говорило море.
Старый лев показывал виллы на продажу
По цене московских квартир.
Нищеброды размышляли, колебались.
Но море, это навсегда холодное
Балтийское море испанского курорта, смущало.
* * *
Маринованный огурец ходит на православную службу, старается не пропускать.
Возвращается домой, вздыхает и погружается в пряный маринад.
На службе никто не обращает внимания, терпеливо стоят рядом.
Мало ли что, кто мы такие, чтобы судить?
«Нету сил моих больше, отче!» — жалуется священнику огурец во дворе.
Священник молод, он ещё никогда не разговаривал с огурцами, а только ел.
Священник ищет нужные слова и не находит,
Крестит огурец и спешит домой к пятерым детям,
Говоря себе, что, пожалуй, более огурцы есть не станет, даже в пост.
* * *
В год красного террора в Крыму истребили половину населения.
Красноармейцы вошли по воде
Через мою деревню у Гнилого моря.
Дедушке было двенадцать, бабушке пять.
Они родились в интернациональной колонии переселенцев,
Утративших связь с космическими материками.
Солдаты шли сквозь жителей деревни, не замечая никого.
Революция и война тех страшных лет
Не были революцией и войной моих предков.
В той бойне никто не пострадал.
Советская власть нескоро пришла в безлюдные места,
Где выросли и полюбили друг друга дедушка и бабушка.
Однажды они заговорили на русском языке и стали видимыми для землян.
Дедушку призвали в армию,
Затем направили в школу красных командиров,
Затем отдали под суд тройки.
Но в расстрельной комиссии района заседала родня, дедушке дали сбежать.
Бабушка рожала дочерей и пряла колючую собачью шерсть.
С тех пор прошли две вечности.
Знаю, в сероводородном тумане, отпугивающем землян, как насекомых,
На покрытых красной травой берегах
И сейчас проживают дальние родные,
Не заговорившие на языках землян, по-прежнему невидимые и хранимые.
Мне достаточно произнести корявую фразу на ксеноцефальском или центаврианском,
И лица их проступят.
* * *
Ему предложили стать главным российским поэтом на ближайшие двадцать лет.
Он наотрез отказался и ответил:
«Вам очень удобно, чтобы российскую поэзию
Представлял человек взвешенный и рассудительный.
Одновременно чтобы был он ещё издатель и переводчик,
А если и критик в довесок, то это уже мечта несбыточная.
Не какой-то там обычный выдающийся поэт.
Сподручно такого возить по ярмаркам,
Как циркового медведя, один билет и один гостиничный номер полагаются ему,
Единому во множестве литературных ипостасей.
А ебанутых и непредсказуемых, пусть и не пьющих уже, завязавших поэтов,
Вам представлять мировой общественности рискованно:
В любой момент шандарахнет, выйдет конфуз.
Нет, извините, поищите бездарнее кого и бесчестнее чтоб меня.
Я ж человек, да, умеренный, хоть и пью.
Ценят меня, уважают в кругах от матушки нашей ещё Екатерины.
Вот она умела приветить, бабушка наша, ебанутого на всю голову поэта, царица на то была,
Хоть и мёрли, как мухи, без счёта при ней, дохли поэты в безвестности,
Как и сейчас».
|
