КаломиросНа иконе Последнего
Суда мы видим,
что за меня вступился
друг, и ему разбили
нос, я же не
участвовал в драке. Вот он сидит в луже, ему
воротник оторвали, значит,
солгал про кунг-фу. Струйка из носа течёт
мне на белые найки.
Что есть сия,
спросим мы, струйка.
Сие есть
река огненная.
Из Анны Варни
В рану тебя можно поцеловать?
Может быть, это мою поможет исцелить.
Исключит из мертвецов, отключит ночь,
включит свет, подойдёт ко мне как ключ. Руку мне пожалуйста свою можешь дать?
Ю энд ми вдвоём мы полетим одни
вместе в место, где никто и никогда,
даже любовники, не выживут и они. В место, где семь месяцев в году темно,
тма и тысяща на небе звездном, но
нам с тобой не включат ни одной, ни мне
одному, ни тебе одной.
Вербное
Я болею. У меня температура
и влажность, и сила ветра.
Скоро Пасха, замороженный плод
мясного дерева бросят
на сковородку, и он запахнет.
47 лет площади тела обо́жено.
Нехорошо себя чувствую, но
я высокофункционален
и однажды уничтожу весь мир.
Или не весь. Или не мир.
И не однажды, а дважды.
Или не уничтожу, а сотворю.
Или не я.
47 — 27
Достойное по делом твоим, Олех,
приемлешь внутрисердечно.
Истинная Катакомбная Апостольская Зона
Психологического Комфорта.
Костлявая этасамая трётся у ресепшена. Мы с тобой в девяносто первом
одной смертью болели.
Огромные сопли, огромное горло,
Огромные сорок — одни на двоих. Сердечные мышки — внутрикошечно,
достойное — внутримышечно. Ты не 47 лет, ты просто тогда
опоздал и 27 лет пропустил. Я уничтожу тебя и твою репутацию.
Я уничтожу тебя как поэта и преподавателя.
В нормальном мире ты покончил с собой.
In Soviet Russia ты покончил с собой.
Орлец и орля
Всё вместе, и в одной сети
лунь и луна, орлец и о́рля.
Ум в сердце помешал свести
эффект бутылочного горла. Проснулся, покряхтел, умыл и вышел.
Идут, идут, идут — ты что, пойдёшь?
Пойду, а что попишешь —
немолодёжь. Го, беднота и Бог, и богота, и бедность,
шли в Гадес, а пришли в негодность,
пойдём, не всех убьём, но всех изменим.
Несовместимые со смертью поврежденим.
* * *
4-й Рощинский проезд,
не бойся, он меня не съест.
Квадратный камень, круглый свет,
Луна, которой снова нет. Я первый четверть, ты Луна,
я половина, ты полна,
ты глобус Солнца, я же, бро, —
ничтожик под твоё ребро.
* * *
Математически малую точку
запечатлел на её челе.
Мы дары принесли
Ко её запечтлеванию:
Нож, тупой от того, что им резали.
мертвоносицы-жницы несли
что-то такое как будто мёртвое,
но живое: наши пушкины — черепушкины;
камни плакали: у нас лаписы! —
но перекатывались.
Бумага лежала о всеобщей декаменизации,
с высокой печатью в две краски,
Но её никто не сумел прочесть: Фа, цуефа,
Маранафа... Подвинься-ка, дядя сядет.
Ха, если я сяду, все встанут!
Подвинься, видишь, дяде нехорошо.
Пусть дядя ляжет.
* * *
когда-то я был взрослым, а не детским
когда-нибудь я буду молодым
не умирать живым, а жить мертвецким
сиять и пахнуть, как огонь и дым и дух святой носился над водою
земля была безвидна, воздух был
невидим и один, а я был двое
как стар и млад, как умный и дебил как оловян и стоик, как солдатик
как великан и мальчик, муж и жен
и как великолептик и седатик
не бойся, yastoboy and yastoman
* * *
Мишка мой прямо-
ходящий и косолапый,
радость для мамы,
гордость для нашего папы. Все люди как люди,
а мы с тобой социопаты:
смеёмся, танцуем,
поём и ругаемся матом.
* * *
Хитрее всех зверей полевых
Георгий Павлович Бедоносец.
Сегодня нах, завтра вых-
одной, ночной. Где тебя носит? Проснулся, а все лежат.
Ест ерунду со свечки,
прикуривает от ножа,
пришёл на кухню попить водички.
Для Я. В.
Шершавым языком заката
украден лунный колобок.
Тепло и красочно, ребята,
и теплокрасочный цветок
подлунник повернулся ок. Вотекстовление не кража.
Мы почитаем и вернём
луну — и никому не скажем.
Въезжает лунный некроном
во текст на ежаке верхом. В пустых аллеях лунапарка
всё заливает темносвет
новолуны, которой нет.
Ребята, серо и нежарко,
и по утрам харам-байрам,
и пчелота по клеверам.
* * *
Сквозь созерцало,
и/или Что
там увидала Янина.
Большой Другой и
Маленький Первый.
Чёрный голубь внутри,
белая бабочка по-над наружей,
и работяги ещё работяжат.
Ежели всматриваться перестать,
то рано ли, поздно
ли отвернётся от тебя бездна.
Бездна, люблю тебя
всем моим маленьким чёрным
резиновым сердцем.
У кого-нибудь сердце нерезиновое,
а у меня резиновое,
у кого-то не скачет,
а у меня мячик,
ихнее-то не чёрный,
мой — да.
* * *
Иа
устал быть ослом винни-пуха
в аритмичной стране.
У меня на груди значок,
у тебя на спине означаемое.
Что там во календаре?
Мясной Спас,
Мясопустный Оставил-в-беде.
Я видел себя во сне,
и я там омерзителен.
Ты сегодня пила?
Запили лук.
Режь и пили его полукольцами,
и неплач.
All good things are eleven
Боги вы мои длинноноженьки,
восседает смерть на требожнике.
Кто я? Имя нам отделение,
потому что я малочисленный. Трое Вас, а нас троих всего одиннадцать.
Согрешили все до забыть-насцать,
до белого каления, до чёрна околения
словом, делом, ножками и мыслями. Сколько я топтал различных топосов,
столько раз застрял в зубах у Хроноса.
Охрани, Христе, от смертетления,
сбитые мои белые каления.
Чёрная смерть, белая жизнь
Ах вы ж господи вы мои перегосподи,
всё опять как тогда, вы же помните?
Помните ль вы тысяча триста сорок восьмой,
молодая Европа,
если из космоса, шелковистой покрыта
антрацитовой плесенью,
пламени капли, херувимская кровь.
Ощущение, что наткнулся лбом,
коленом, затылком и локтем
на нерушимый невидимый логос. Лежишь оглушённый, слепой и мёртвый,
закрываешь глаза и видишь:
похрустывающая крещенская ночь,
перелаивающиеся автосигнализации,
в наворачивающихся небесах светит
незнакомая звезда, и тебе
сломали ребро. И вдруг чувствуешь, что кроличье сердце твоё —
это в лучшем случае нежная половинка
луны, которая отражает вещественный свет
сверхвещественного солнца. Луна — это знак,
а солнце ему денотат.
А ты просто кусок мяса в воде.
|
