1. Аквалангисты — Обнажённые фигурыЯ надевал твои линзы и, прекрасный в преломлённой наготе и слепой от слёз, снова ложился на пол, вспоминая, как ты стоял у растворённого окна и ладонью отирал с лица дождь, как я не двигался, потому что я был печальным богом Беккета и это были наши дни без любви; а ты не мог приподнять мои веки и увидеть свои надрезанные ресницы на моих сетчатках, потому что, угнетённый красотой моего тела, ты засыпал и нашими анаволиями накрывал прелые тамариксы, объединившие свои тени. Ты был последним вдовцом Юга, и ты любил не меня. 2. Последний секс, 99-ый день рождения Целана
Вспотевший под портупеей и кожаной маской, прилипший к моему телу, он прислушивается к колоколам храма Святого Людовика Французского. Полуциркульные апсиды Каппадокии влекут его, и годы цветущей жизни висят под куполом. Молочно-белые круги за моим ухом стекают по наколке «celan.»; культура оплодотворена нами — вечерними мальчиками, не говорящими о любви. Мы сияем земноводным мусгравитом. 3. Культура придыхания
Ты постригаешь мне ногти, и мне жаль, что ещё не наступило время радикальной поэзии, не говорящей о разрушительном мире и языке. Ты стряхиваешь грязь из-под моих ребристых пластин с наждачки на пол, и так же легко когда-то время вычищало из меня язык старой Армении, ведь в языке ничего не может остаться и память языка безлична; я всматриваюсь в грязные узоры под ногтями своей второй ноги, и мне жаль, что уже прошло время ропалического стиха. 4. Не смывая кровь со смесителя, надрезаю нижние веки и слепну от слёз после того, как избил Макса
Я не знаю, рассвело или нет. 5. Видимая жизнь ныряльщиков
Я забывал тебя, как младенец забывает соску — учась говорить: о постколониальной власти или «Шести ночах на Акрополе» Сефериса. По утрам твой голос, напоминавший мне глиссандо первого петроградского терменвокса, ворочался во мне, и я сплёвывал на землю свою немую мокроту. В честь каждого сгустка моей слизи рождался трагический дворник с узбекским гражданством. По вечерам я смотрел, как капли с чужого, дагестанского тела скатывались на неостывшую постель, и мой голос звучал, как дождевая вода под разогретым шифером. Вокруг меня резонировала разделённость современности, и я говорил, стирая её предметы. 6. На самый юг, 1981
Тени от галогенных фар на потолке смешаны с сиянием шара Sky Disco Strobocub RGB-1521 и бордовым миганием пожарного датчика. Свет — как слизь пиявкоротой миксины, и снова неоднородная прозрачность комнатного воздуха. Я неподвижно смотрю на плафон, и мираж Писидийской иконы Богоматери двигается на моих припухлых глазах — или это я движусь мимо себя, оставленного тобой в южной Анатолии. Сетчатки, отделяясь от эпителия, мерцают, и я вспоминаю, как ты не открывал рот, когда я тебя целовал. 7. Нигде в России
Они занимаются свободой с четырьмя ветрами — все мужчины мира: волосы как анархистские флаги, и кости ломаются под дубинками, как маканцы в Первый Спас, но мои мысли об Арби Альтемирове и Зелимхане Бакаеве освобождают меня от всевозможных репрессий этого лета и ведут вдоль памяти о настоящем, которая затмевает мою сущность от меня самого, потому что мы окружены культурой насилия выебанных наизнанку граждан России, и я боюсь взять тебя за руку. 8. Однополые драки
Впервые сижу в автозаке без тебя. 9. (15:40) Исследователь пустоты
Твоя спина мелькает между развешенными простынями; они бьются о решётку радиатора Lada 4x4 «Urban» возле бельевых столбов, задевая исцарапанные кассетные ленты в траве. Ты ищешь прищепку в кармане шортов. 10. Россия для чёрных
Бури́ скважину. Пришло время выплёскивать из глаз солярку и бензин; осуши бездные, как мазут, зрачки; выскобли сетчатки, беременные земляным жиром. Торфяные раковины губ всех, кого любишь, разбей о бурильные трубы. На вспоротой русской земле мы топливное масло автозаков, метонимии нефти.
|