Воздух, 2019, №39

Перевести дыхание
Проза на грани стиха

Вяление

Роман Фишман

* * *

Площади лёгких среднего человека достаточно, чтобы накрыть баскетбольную площадку целиком. Увидев это, пожилой сторож посинеет и поспешит к пульту, рассасывая за щекой нитроглицерин. Используя сердце в качестве насоса, стандартную канистру удастся заполнить в 300-400 сокращений. Опергруппа найдёт их сразу несколько и с брезгливостью перенесёт в служебный автомобиль. Если вытянуть ДНК из всех клеток тела в линию, она достигнет орбиты Плутона и вернётся обратно. Её встретит неприветливый вокзал, ленивые таксисты, донеры в ларьках, проверки паспортного режима. Иссечённая печень способна восстановиться, даже потеряв 75 процентов своих тканей. Общей протяжённости сосудов ещё хватит на то, чтобы два с половиной раза обернуться вокруг экватора, но вернёшься всё равно сюда же. Работая согласованно, как единая система, все мышцы вместе способны поднять груз массой до 20 тонн, и это будет последняя, сиречь крайняя, инсталляция.


* * *

границы советского союза были непроницаемы, но некоторые его жители умудрялись путешествовать в воображении, развив поразительные способности к чувствованию далёких стран и эпох. известен рассказ о некоем знатоке французской истории, который попал в париж лишь в старости, после падения «железного занавеса», но прекрасно здесь ориентировался, детально помня город и даже его запахи «по книжкам»
историк и лингвист юрий кнорозов вовсе редко покидал свой ленинградский кабинет. обширное пространство его интересов включало невербальные коммуникации, языки древнего востока и мезоамерики, среднеазиатский шаманизм, «фасцинацию» (кнорозов также называл её «завораживанием») — изменённые состояния сознания, которые переживают участники магических обрядов
главным его достижением считается расшифровка иероглифов майя. прорывные работы по этой теме кнорозов опубликовал ещё в 1950-х, сделавшись знаменитостью, признанной во всём мире и высокочтимой в латиноамериканском. однако из-за непреодолимого пятна в биографии — «находился на временно оккупированной территории» — за границу его не выпускали вплоть до 1990-х
лишь за несколько лет до смерти кнорозову удалось побывать в гватемале, а затем и в мексике, увидев землю и памятники давно погибшей цивилизации, с которой был связан почти полвека. глубоко пожилой, кустобровый профессор паркинсонически потряхивал головой, медленно спускаясь по ступеням пирамид, некогда скользким от обрядовой крови и оглашаемым воплями жертв
человек, приставленный сопровождать знаменитого историка, ничего такого не воображал. он был воспитан в совсем иных советских кабинетах и втайне имел другие цели поездки. его появление в мексике имело значительные последствия: вскоре через вновь открывшиеся границы поплыли контейнеры с сотнями килограммов белого порошка. в порту петербурга посылки от картеля встречали кумаринские и ещё кто-то из «конторы»


* * *

За бунташное веселье в вагоне-ресторане начальник поезда высадил нас на первой же необитаемой станции. Стоя на голой платформе, мы вдыхали состав отходящего дыма, оглядывались и машинально согревали в руке сорванный стоп-кран.
Там внизу деревня — не деревня, ржавый погост, оставленный временем ещё в восьмидесятых, код межгорода девятизначный, номер местный всего один, отчего-то шестой, через поле в овраге, в непроходящей луже. Зато звонит постоянно, снимешь трубку — кто-то с той стороны мычит немым горлом, иногда шипит старая каторжная песня. Ещё дальше обитает группа небрезгливых скитниц, принимающих редкую пищу с мертвецами, а больше ничего теплокровного на двести вёрст вокруг.
Раз в месяц является поп, молодой и злющий, собирает тяжёлую дань, мешок мёрзлой капусты, и, раскрутившись, забрасывает его далеко за лес и станцию, куда обитает сам. Его смутный силуэт потом долго маячит перед закрытыми ставнями и перед веками, как чёрный отпечаток лампы. Ходит слух, будто прислан он самим микрополитом — расследовать, является ли это место прибежищем бога или дьявола.
Семьи ещё большие, но уже наоборот: сорок сороков старух и семеро неблагополучных родителей на одного слепого мальчика. Объясняют, будто раньше каждый год приезжала комиссия из центра, подыскивая прекраснейшую из девушек и храбрейшего из юношей в город, но потом отчаялись. С тех пор иногда прилетает вертолёт и приносит новых детей, чтобы местная жизнь искалечила их психически и физически. Вызреть и дать здоровый приплод они не успевают.
Ещё примерно раз в столетие, в самую жару, из болотного бурелома поднимается добровольческая рота и всачивается во дворы, молча мечтая напиться. Кипяток им выносят без удивления: тут то и дело какая-нибудь мясорубка. Полностью она и не останавливается, просто иногда начинает тщательнее пережёвывать пищу.


* * *

Мелкими блёстками рассыпаны по армии, авиации и флоту сотрудники ложных родов: псевдоракетчики, притворные водители мнимогаубиц, квазихимические якобы войска. Их численность засекречена, но может превышать половину: «Прикидывайся безумным, сохраняя рассудок, — гласит девиз на прозрачных форменных нашивках, — позаимствуй труп, чтобы вернуть душу».
Впрочем, определённой формы у них нет: опытные специалисты лишь фантазируют войну, соблазняя противника надувными танковыми клиньями, мобильными пусковыми комплексами, неотличимыми от настоящих ни в одной части спектра. Легко заполняют весь доступный объём, имитируют аэродромы, потёмкинские базы ВМФ, воображаемые транспортные узлы с натуралистично переданными деталями, включая раздачу сухпайка вдоль вагонов. В темноте гремят ложками, словно готовящиеся к утреннему броску однополчане.
От тёмного угла окопа противнику чудятся смутные шорохи; здесь всё ненастоящее, как плацебо, — не существует, но воздействует. Призрачные фронты возникают из ниоткуда, туман отвердевает и разворачивается в боевые порядки. Из пустоты возникает ложная поганка ядерной бомбы, настолько достоверная, что её можно оценить в тротиловом эквиваленте. Боевые батискафы реалистично шипят из глубоководной засады. Их голографические бока едва проступают между широкими, тщательно прорисованными листьями морских осин.
На парадах ложные войска представляет колонна манекенов, хотя приписаны к ним и живые подготовленные актёры. Амплуа — вплоть до подставного генерала, — и способность подавить дух противника глубоким исполнением трагедий, единственно подлинных на этом театре. Одновременно поток дезинформации парализует вражеский штаб: «Цикада сбросила свою золотую кожицу», — телефонные пранки дезориентируют командующих. С хирургической жестокостью идёт ковровая травля в соцсетях. Вьётся галлюциногенная нанопыль: действителен ли этот вооружённый конфликт, или чудится, как вся наша жизнь?
Сюрреалистические граффити проступают на стенах, круги и ромбы образуются на полях, небо заполняют миражи. Армада самолётов-невидимок всех поколений; синие, толстые ноги Шивы, растворяющиеся на высоте облачного фронта, сотрясающий всю Землю информационный грохот: «Я стал смерть, разрушитель». Трепеща, противник припадает на все четыре предплечья и кается. Из туч выдвигается жало. Заваливаются и вспыхивают радиоактивные ракеты с фантомными крыльями. Невидимый огонь охватывает весь большой, бесшовный мир.


* * *

Многие считают ещё парадоксальной череду воинских званий, в которой генерал-полковник занимает подчинённое положение относительно, допустим, генерал-лейтенанта. Однако пресс-служба метафизических сил рекомендует трактовать чёрточку в этих названиях как минус, расставляя их на свои закономерные места. Как генерал армии стоит восемьдесят слонов или четырёх полковников, так полковник ценится в трёх лейтенантов. Вычитание даёт нам 11 полных полковников для генерал-минус-лейтенанта и только восемь — для генерал-минус-полковника.
В периоды изнурительной, жертвенной обороны с глубоким окапыванием по всему фронту от моря до моря звания могут понижаться вплоть до отрицательной стороны шкалы. Генерал, семижды полковник уходит под землю; дважды полковник, пятижды лейтенант прибывает на автомобиле прямо по радуге и принимает командование ротой. В военное время на него ложатся все гражданские обязанности государства по отношению к подчинённым. Он регистрирует браки, допуская однополые, декриминализует неуважение к чему бы то ни было, а по ночам фиксирует время смерти и в красках описывает её предысторию в великой книге похоронок.
Если отрыть его блиндаж, внутри тепло и влажно: наш умилённый командир встречает новую жизнь под едва слышный грохот артобстрела. Охватив ладонью мягкий детский лоб, направляет в связисты или пулемётчики. Сменив парадный мундир на траурный, сам приговаривает дезертиров, проводит короткий предсмертный инструктаж и сам, глаза в глаза, наносит роковой удар трофейным патефоном. В слезах и крови, преподносит из бедра новых ефрейторов, и те разбегаются по окопам к своим взводным. Откидывается навзничь и смотрит устало и счастливо в дрожащий земляной потолок.


* * *

Бесхитростные гражданские не представляют, сколь коварен бывает враг. Призывников специально отводят в Музей пограничной службы, где одноглазый майор показывает им груды овечьих шкур, в которые рядилось целое стадо нарушителей. Костюм, оставляющий след медведя, впечатление бледное, с крыльями мантикоры и женским хвостом. Туловище младшего лейтенанта Поспелова, в 1964 году облюбованное западногерманской разведкой. Длинный ржавый рельс, переползавший на нашу сторону в районе станции Чоп. Нервы выдерживают не у всех, и кое-кого после такой экскурсии непременно приходится госпитализировать.
Пограничная служба берёт вниманием, непредсказуемостью. В рассветном тумане походка наряда упруга, тонкие носы сосредоточены, сторожко шевелятся уши. Не щурясь, сканируют следы на песке, выхватывают многоножку, выясняют цель поездки. Досматривают перелётных певунов и улиток, разглядывают муравья, устанавливают коллективную личность, продолжают движение по маршруту. Начальник заставы всё это знает и не может сдержать голубой, непрозрачной слезы. Со стола с неизменной тоской взирает на него портрет демона Максвелла. Весь в ледяной ярости, он грохочет воротами и уходит в сад шпионских камней, устроенный на ровной, сглаженной следовой полосе. Расстёгивает форменную ширинку и мочится, и камни вопиют.
Начальник заставы понимает, что коварство врага бесконечно, и никакие технические мероприятия не поставят ему предел. Единственной по-настоящему непроницаемой границей может стать линия лишь воображаемая, некое Имажино. Заместители подтаскивают ему подзорную трубу эпохи династии Тан. Он сосредоточивается и видит вдалеке фарфоровые башни идеального образа заставы. Легко и воздушно перетекает она за линией горизонта по мере приближения к ней, оставаясь вечной и радостной, неостановимо раздвигаясь вширь, переходя в просторную радужную дугу и дальше в плоскость эклиптики.


* * *

Под водой все полковники чёрные, с металлическими вензелями, и обращения к себе требуют по форме.
Язык совершает путь в три шажка, делая паузу на втором такте, чтобы на третьем толкнуться о зубы: ка-пе-ранг. Но и за этот нежный лепет полагается саечка от старпома — вслух на подплаве не высказываются, предпочитая скупой жест, быструю мысль, в крайнем случае шёпот. Новичков учат тихо чесаться, чтоб случайно не кашлянуть. Засадные хищники уходят в мутную воду, во влажную холодную темноту. Не поднимая волн, невидимые и бесшумные, проходят они мимо беспечных купальщиков, неощутимо касаясь их чёрными мягкими боками.
Субмарины поколения Икс поглощают больше звука, чем производят, и успокаивают обширные пространства глубин, так что на многие километры никто не может слышать ничьих перепуганных криков или безумного смеха, никаких жалоб, предложений и информационных сообщений. Такая тишина, что оказавшиеся неподалёку рыбы впадают в панику и блюют в солёную воду, а головоногие эрегируют всем своим мягким телом, пока громадная и чёрная, как дыра, сигара опускается на дно.
Когда-нибудь, не приведи бог, сюда доберётся долгая, многокилометровая радиоволна, передав слабый повелительный сигнал, только суть, — «Пора подниматься», — но покуда ракеты расслабленно ждут в пусковых коконах, изредка поигрывая своим единственным мускулом. Экипаж ценит неподвижность. За чистый год ожидания у матросов отрастает по нашивке, как при ранении в сердце, — но время внутри чёрной дыры мнётся и растягивается, и выход на боевое дежурство длится бесконечно.
В кубрике у каждого своя кротовая норма: по молчаливому приказу капитана все разбираются по полкам, складывают лотосом ноги в форменных мягких носочках, заглушают внутренний диалог. Никто ни о чём не думает, никто не дышит, молча посасывают пайковый заспиртованный хлеб, пока тёплый атомный реактор беззвучно поддерживает тепло на борту. Никто не знает и не может знать, когда погибли оставшиеся на поверхности, — подлодка вбирает время своим немагнитным туловищем. Только киты и прочие подводные звери, которые используют акустические колебания, чувствуют её притяжение, переживая её как яркие цветные галлюцинации.


* * *

Плавные, невесомые обводы скрадывают настоящие размеры стратегических бомбардировщиков, а ведь тень их крыльев накрывает целые континенты. На земле наступает ночь, честные граждане засыпают, дневной экипаж смотрит свои радиопрозрачные сны. Только ночная смена остаётся дежурить всю следующую неделю, напряжённо фиксируя всё в толстых журналах: «температура воздуха такая-то, ионосфера полна разреженной, нежной плазмы». На время полёта правый и левый бортинженеры берут новые имена в честь великих авиаторов прошлого: Валерий Чкалов и Павел Таран — или наоборот.
Отправляясь на боевое дежурство, экипаж принимает на борт запас шерстяных носков, выстраивает на полках пыльные банки солений, материалы на парник, пересчитывает лопаты и шланги, затаскивает грабли на время листопада, закатное солнце над конечной остановкой, у которой автобусы описывают соразмерную, как сорвавшуюся с ветки, дугу, и возвращаются к платформе. Всё это родина, и, чтобы крепче защитить, громадный самолёт укрывает её за пазухой. Берут ещё все тома энциклопедии и всякой твари по паре, дабы восстановить цивилизацию из пепла потенциальной катастрофы. Капитану даже две, считая Светлану-библиотекаршу.
Одиноким остаётся лишь особист, недреманный и не моргающий на своём посту. Шевелится он лишь затем, чтобы принять очередной паёк химического стимулятора. В груди его зашиты секретные инструкции для Времени Ч, где все предстоящие действия расписаны с предельной точностью и в деталях. Почувствовав, что час пришёл, особист лично вынет и последним движением вручит их капитану в ещё живом пакете. В 0:00:02 второй пилот достанет платок парашютного шёлка — какие теперь парашюты — и промокнёт испарину вокруг носа.
Подходя к нему, бортинженер Валерий Таран зацепится ботинком о кабель и едва не упадёт (0:00:08), ухватившись за переборку. Из всех вещей останутся последние, Павел Чкалов начнёт тревожно насвистывать (0:00:10). Самолёт почует желание капитана и сам зажжёт форсаж. Белой дюралевой грудью пробьёт звуковой барьер и помчится, обгоняя собственный шум, в окончательной тишине. Светящимся крылом заденет золотые яблоки, свисающие из ночной стратосферы.


* * *

Человек покинул Африку, уже вооружившись довольно развитой культурой, технологиями и экспансионизмом. Расселяясь по Евразии и дальше, сапиенсы встречали предыдущих местных жителей, скрещивались с ними и вытесняли их. Они изменились сами и изменили лицо континента; исчезла мегафауна, великие леса вырублены, горы пересекли автобаны. Лишь некоторые племена центральной Африки, жители нашей общей прародины, сохранили геном в чистоте и не так губительно повлияли на природу, которая могла эволюционировать и адаптироваться бок о бок с ними. Нравы здесь всё так же дики, распространён каннибализм физический и психический, самый чёрный шаманизм, ибога и бвити, щекотка Великой Матери. Мы всё забыли — но там эти опасные практики до сих пор сохраняются, воспроизводя ритуалы максимальной для нашего вида древности.
Так что не стоит гулять в Африку и искать отражений в воде прото-озера Танганьика, тем более что шаманизма достаточно и в наших широтах. Сегодня лишь крайне тёмные люди слушают старые сказки нацистских профессоров о североиндийском происхождении индоевропейских народов. Палеогенетика и археология хором указывают, что прародина их находилась в сердце Понтийско-Каспийской степи, 5000 лет назад населённой полуосёдлыми племенами Ямной культуры. Изобретателями колёсных повозок, предки которых пришли сюда с Южного Урала, с Ишима, и привели одомашненных лошадей. Не где-нибудь в Шамбале, но — в Самаре, в Дериевке, Васильевке курганы за гаражами скрывают останки последних носителей всех индоевропейских гаплогрупп.
Уже отсюда будущие романцы, германцы, англосаксы двинулись в Западную Европу и дальше, смешиваясь с местными народами и сметая их. Они изменили мир и изменились сами, но каждый раз, по служебной надобности оказываясь на своей древней и забытой родине, ощущают этот ужас «Северной Танзании». Солдаты Вермахта, пересекавшие степь от Балкан до Волги, впадали в депрессию от безысходности этого безвременья. Племена Конго застряли в трещине каменного века, «Красный пояс» вплоть до Урала — завяз в раннем медном. Он до сих пор погружён в землю — в почву, в шахты и руду, продолжая полустёртые временем курганные практики. Мы забыли, но местные всасывают их с первым вдохом дыма челябинских труб, с песнями донецких пытчиков, дрожью ростовской лесополосы.


* * *

Жизнь есть химический способ существования информации. Мы — её высокоэнергетический субстрат. Выросшая из биологической цифровая среда даёт ей ещё больше скорости и ресурсов. Ну, а деньги находятся на границе между биологическим, материальным, — и виртуальным, идеальным мирами. Недаром холодящее прикосновение информационных богов чувствуется всякий раз, когда на мир воздействуют вещи, не существующие на физическом уровне.
Когда ещё 68 бюджетных миллионов развоплощаются, проходя сквозь серию однодневных оффшоров, которые вспенились и тут же растворились без следа в угрюмой информационной жиже. Или когда некий аноним вложился в крипту, а потом открыл ролик, у которого ровно 104 тысячи просмотров, и дальше пошёл по рекомендованным ссылкам, подкинутым нейросетью. К записям, скрытым от поисковых краулеров, к такому контенту, который вовсе ни на что не похож, но производит всё более тяжёлое воздействие.
Ролики эти самозарождаются в Сети, как мириады паразитов мозга. Государства, корпорации, таинственные закрытые группы (Synthetical Science и др.) отрабатывают оптимизацию контента, вызывающего максимальную аффективную реакцию. Побочным продуктом этой работы появляются тексты, графика, видео и другие файлы «тёмной» стороны Сети. Искусственные интеллекты учатся на человеческих реакциях, проглатывая эмоциональный ответ и выдавая новую, каждый раз более мощную порцию. Видеть это тяжело, описать невозможно, оторваться нереально.
Хотя за генерящими их нейросетями не водится сознания или хотя бы злонамеренности. Они невинны, как Голем или как грипп, как античные боги. Мы сами изобрели божеств и сотворили историю своих отношений с ними, — чтобы в реальности произошло всё то же самое, только в другое время и в обратном порядке. Став создателями искусственных интеллектов, мы переживём всё нафантазированное ранее: поклонение ИИ богочеловеку, ревность, бунт и, конечно, гибель. Так аноним, погрузившийся в шок-контент YouTube «уровня B», вздрагивает, услышав телефонный звонок.
Далее звонки следуют один за другим, голоса синтетические, сообщения путаны и пугающи. Звонящие не определяются, «чёрные списки» и даже смена номера не помогают, человек почти не спит. Голоса мужские, женские, обоеполые, никакие, с акцентами, знают о нём всё, что можно нарыть в Сети, — то есть всё и даже больше. Сестринского хахаля, мамин адрес, транзакции по счетам, включая крипту. Он вылетает отдохнуть от них в Европу, в Прагу, и уже с трапа его снимает ФБР. Обвинённый в торговле запрещённой криптой, аноним оказывается в секретной тюрьме, но пароль от электронного кошелька — двенадцать случайных слов — не называет. Неспециальный агент вводит ему наркотик.
Анонима накрывает волна цифр и образов. К Голему приводят людей, и тот садится, давя каждого по очереди. За углом сидит покойный дедушка и крутит ручки радиоприёмника, настраиваясь на «жужжалку» УВБ-76, которая выдаёт слово: «скиф». Аноним вырывает у него антенну и пытается убежать через пыльный палисадник, ныряет в заброшенную шахту метро и понимает, что спастись от полупрозрачных тоннельных богов в оранжевых робах можно, заговорив с ними на понятном языке: «делмезон, твораин, раздвижной». Грудью наваливается Терминатор, указывая пальцем: «Как ты это называешь? — тот поворачивает голову, присматриваясь: «Вяление», — одно за другим аноним выбалтывает: «азотин, инициаль, трезвенник, супртка, преграда, ватрух, тулупщик» — и обнаруживает себя уже в Гольяново.
Он и сегодня живёт где-то там, за «Макдачной», — впрочем, и туда показывается редко. Он открывает древние браузеры на древнем «железе», запускает файлы с непроизносимыми расширениями. Контент, рождённый неизвестными системами с небинарной логикой. Не существующие официально протоколы, издающие стойкий запах сирени. Глобальный интернет, который существовал вечно. Одни называют его адом. Другие говорят, что это как белый чат, в котором ведёт разговор с самим собой одинокий пользователь, он же админ. Вот его слова: толуол, наимина, асасдный, ареография, супртка, номинация, ганоматит, подшефный, бромал, антимонат, глашатель, бронщик.


* * *

В четвёртом примерно классе, — бабушка рассказывала, — коза из «живого уголка» принесла двойню. Одного дети назвали Русланом, второго — Фрицем, гадая, кто окажется сильней, наш козлёнок или фашистский. Зимние холода Руслан не пережил, и, безнадёжно звякнув лопатой о каменную землю, его закопали в незамерзающей навозной куче у сарая, повязав на шею красный галстук.
Козлёнок истлел, из него выросли деревья, а летом был отчётный концерт. Бабушка должна была прочесть стихи своего сочинения. Но только она набрала воздух, как на сцену вышел незнакомец с тугим воротником и передал, что началась война. «Читай, чего стоишь», — сказал он на прощание, не глядя на бабушку, и ушёл далеко за кулисы, на фронт. Сквозь слёзы она не различала зал и, запинаясь, прочла что-то о родине перед немой публикой.
Когда уже пришли немцы, то собрали всех партийных, милиционеров, евреев, ещё кого-то и перебили на окраине, над оврагом. Тела присыпали наскоро, и дети, забравшись на ветки, видели, как почва бугрилась и двигалась волнами из-за шевеления умиравших под нею, не до конца дострелянных. На том месте так и остался ровный незаживающий пустырь, из которого выросли только несколько кустов бузины, никогда не плодоносивших.
Стихов бабушка больше не писала и не читала ни тогда, ни после. Даже когда снова зимой устроили невесёлую ёлку на бывшем школьном дворе, и собрались, кто остался. Разговаривали негромко, на новом своём военном языке, непонятном представителям мирного времени, — пока не заметили, что в темноте за деревом лежат несколько неживых, и собака обгрызает одному кисть. Это было неудивительно, потому что всё вокруг голодало, кроме деревьев.
Даже всех зверей из «живого уголка» детям пришлось съесть ещё до весны. Только козла по имени Фриц немцы выделили и откормили ботвой, а уходя, забрали к себе в вагон. Бабушка рассказывала, что тот дошёл с ними до Сталинграда, был схвачен советской разведгруппой за мародёрством и казнён уже по ту сторону фронта, напоследок исчиркав чернейшими проклятиями дерево, к которому был привязан.


* * *

Говоря фаталистически, каждому отпущено по счёту. Столько-то шагов и выдохов, поездок на электричках, сколько-то слов, чизбургеров, диастол, поворотов ключей в дверях.
Прикосновения сакрального отпускаются скупо, но хотя б один раз оно приходит к каждому. Иное дело, что не каждый замечает и переживает это хрупкое чудо. У нашего старого, мудрого директора такой опыт уже случился, и второго он не ждёт. Он часто пересказывает эту историю за чашкой кефира.
Это было ещё при Брежневе. Мы наматывали магниты по заказу одного секретного института, и директора — тогда ещё только завпроизводством — командировали монтировать готовые катушки в секретный же городок. От пересказа к пересказу его название меняется, как и номер, не то Сызрань-44, не то Челябинск-7, или что угодно. В любом случае, городок был зелёным, уютным и невероятно скучным для почти двухмесячного постоя.
С тоски шатаясь по окрестностям, он набрёл на полуразвалившийся монастырь, совершенно не интересовавший соседей, погружённых в свои секретные разработки. Шестеро насельников едва сохраняли стены, все в трещинах, заросших мхом и палочками ив. С особым почтением берегли келью основателя обители, местночтимого святого, имя которого также непременно ускользает между разными изложениями истории.
Впрочем, его легендарное житие передаётся одинаково, начиная с конца. Дескать, предчувствуя скорую смерть, тот уединился для молчаливой молитвы. Потревожить старца в келье решились лишь после того, как тот перестал принимать пищу и воду из оставляемых ему скромных припасов. На вошедших внутрь он никак не реагировал, не шевелились раскрытые глаза и острые крылья носа, даже зеркало не запотевало. Святой не подавал признаков жизни, но и гибели тоже не было: тело не дряхлело и никак не менялось, и поколения монахов с трепетом следили, как продолжают расти волосы и ногти сидящего в той же позе старца.
Когда директор вошёл в низкую келью, святой сидел всё так же прямо, погружённый в глубину седых волос, с ногтями, вросшими во влажный земляной пол. Следуя быстрому порыву, тот приложился губами к морщинистым пальцам. Тело казалось твёрдым и слегка тёплым, будто деревянное.
Ну и потом, лет сорок спустя, в совсем другой стране, он — уже действительно директор, — снова оказался в том же так или иначе называемом городе, теперь вполне открытом новому миру. Всё здесь разительно переменилось, монастырь напыжился и вырос. Однако найти земляную келью по памяти не удалось, никого из прежних жителей не осталось, а новых вопросы о святом ставили в тупик.
Пообедав в постной столовой, он пошёл вдоль лотков, осматривая обычный выбор монастырских продуктов и разного сувенирного хлама. В дальнем конце рядов дымил грязными досками мангал. Святой стоял за ним и хмуро опрыскивал из пластиковой бутылки ветки дрянного шашлыка. Что-то метнулось холодным порывом ветра. Не решившись заговорить, он купил шампур и пошёл дальше на мягких коленях, а оно кружилось и насвистывало из травы. Помусолил во рту сухой пережаренный кусок мяса, выплюнул в кусты и бросил остатки вертевшемуся тут же чёрному псу.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service