Йегуда Амихай

* * *

Что касается мира,
я всегда — как ученик Сократа: иду рядом,
слушаю его ответы и истории,
и мне остаётся только говорить:
да, действительно, это так.
И на этот раз ты тоже прав.
Всё верно, так и есть.

Что касается моей жизни, я всегда
Венеция:
то, что улицы у других,
у меня — любовь, её тёмный поток.

Что касается крика, что касается тишины,
я всегда шофар:
бараний рог, собирающий весь год
один трубный звук
для грозных дней раскаяния перед Судным днём.

Что касается поступков,
я всегда Каин:
скитаюсь перед тем, что не совершу,
или после того, что совершил,
и это необратимо.

Что касается твоей руки,
что касается знаков моего сердца
и замыслов моей плоти,
что касается надписи на стене,
я всегда неуч и профан: не умею
читать и писать,
и моя голова, как головки сорняков,
умеет только шептать и качаться под ветром,
когда сквозь меня судьба переходит
в другое место.

* * *

Бог милосерден к маленьким детям,
меньше — к школьникам.
А взрослых уже не пожалеет,
оставит одних,
иногда им придётся ползти на четвереньках
по раскалённому песку, истекая кровью,
чтобы добраться до места, где их подберут.

Может быть, к тем, кто по-настоящему любит,
он будет милосерден, пощадит и укроет в своей тени,
как дерево — спящего на скамейке
в аллее парка.

И, может быть, мы
отдадим им последние монеты
милосердия и праведности,
которые оставила нам в наследство мать,
чтобы их счастье — защитило нас
сейчас и в другие дни.

Из цикла «Четыре воскресения из мёртвых на улице Эмек-Рефаим»

1.

Я видел сиденья кинотеатра, который снесли.
Они лежали на пустыре, их вытащили
из хорошего тёмного дома
и бросили под мучительным солнцем,
обломки сидений, остатки рядов
с номерами, 24, 26, 28, 30
вместе с 7, 9, 11, 13.

И я спросил свою душу: где
сюжеты и разговоры,
которые были на экране,
кто в огне и кто в воде*. И где
те, кто сидел на этих местах,
где их плач и смех,
скитания и клятвы.
Что они видят сейчас, какие
пейзажи и картины,
и какие слова слышат.
Сидят ли они до сих пор
на пронумерованных местах
или стоят в длинных рядах.
И как они воскреснут,
и где это будет.

* «кто в огне и кто в воде» — слова из молитвы «И придадим силу». Лейтмотив молитвы — Божий суд, она завершается перечислением возможных его исходов. Известная песня Леонарда Коэна "Who by fire" — вариант этой молитвы. — Прим. пер.

2.

В сквере лежат пакеты, в них были саженцы.
Они пусты и измяты, как покинутые утробы.

Игровые приспособления для детей, будто
пыточные устройства, или крылья
большой птицы, или крылья падшего ангела.

И начинается древний ритуал,
отец говорит маленькому сыну:

«Тогда я ухожу,
а ты останешься здесь один».

Так приходят лето и зима, в своё время, так
сменяются поколения, так остаются, так уходят.

* * *

Праотец Авраам каждый год берёт сыновей на гору Мориа,
так же, как я своих детей — в горы Негева, где был на войне.
Он ведёт сыновей и показывает: здесь я оставил рабов,
там привязал осла к дереву под горой, а здесь, прямо тут,
ты, Исаак, мой сын, спросил: вот огонь и дрова, а где
агнец для всесожжения. И когда поднялись чуть выше,
спросил второй раз. А когда пришли на вершину горы,
отдохнули немного, поели и попили, он показывает чащу,
где овен запутался рогами. И когда Авраам умер,
Исаак привёл своих сыновей на то же место. «Здесь
собирал дрова, там отдышался, здесь спросил, и отец
ответил мне: Бог усмотрит себе агнца для всесожжения,
а вон там я уже знал, что это я». А когда Исаак ослеп,
дети привели его на ту же Гору Мориа и описали
словами всё то, что он, может быть, уже забыл.

Меир Визельтир

* * *

Все те люди, которые не читают стихов,
а это примерно все люди вообще, —
читают другое. Например,
инструкции по применению лекарств,
титры в телевизоре, меню,
смски, мейлы, квитанции,
кулинарные рецепты, инструкции по сборке из Икеи,
ежемесячные суммы на кредитных картах,
личные данные на сайтах знакомств,
диеты, советы, как бросить курить,
этикетки на бутылках и других упаковках,
газеты и даже романы.
Самовар, выкипающий миллионами
слов и букв, — их кровь тоже кишит
словами, и буквами, и знаками препинания,
как неграмотная чёлка вшивого мальчика.

Перечитывая Плутарха

Плутарх был киббуцник. Он жил
в сельскохозяйственной коммуне Дельфы.
В его комнате был шкаф с книгами, которые
он собирал с большим трудом, в течение ряда лет,
а ещё горшок с цветами и репродукция Пикассо.
Он много читал — в основном, книги
конца прошлого века. Поражался тому,
как жили и действовали, и в великом, и в малом,
люди в больших далёких городах.
Все сколько-нибудь важные исторические лица
нашли соответствующее место на полках его шкафа.
Ради них он безмолвно трудился ночи напролёт.
И в ореоле их судеб и деяний
он ходил целыми днями
своими размеренными шагами
между храмом, столовой и складом одежды.

Обломок сонета: Флоренция

Смерть прекрасных вещей была медленной и ослепительной.
Трудно описать, что случилось, и почему это важно.

Статуя падает на колени, и её стон
застревает в каменных лёгких, не может пробиться
на тротуар, под зонтики от солнца, красные, зелёные,
на этих площадях, названных в честь красоты и силы,
в этих домах, названных в честь красоты и силы, —
истощается с каждым звуком,
распадается камень за камнем,
медленно и в полной тайне,
глубоко и навсегда.

Так умирает идея бессмертия под покровом реконструкций,
под аккомпанемент погребальной молитвы со светомузыкой.
Рука, расцветшая из скалы, возвращается, сжавшись, в камень.

Рахель Халфи

* * *

Когда настала полночь, я поняла, что опоздала на Исход из Египта
на сорок минут. Я как раз заканчивала собирать красный чемодан,
но тут вспомнила, что не взяла головные уборы на всю семью.
А ведь нам предстоит идти в пустыне под давящим солнцем
сорок лет. Тогда я притащила лестницу со двора в кладовку —
там, среди летних вещей, лежали головные уборы, они были плотно упакованы. И пока
удалось развязать все верёвки вокруг свёртков с вещами, и пока
я выпила несколько глотков воды, чтобы поддержать силы
после тяжких приготовлений к Исходу, и пока
присела на минуту в углу кладовки —
надкусила яблоко и уснула.
А потом проснулась в ужасе — как так получилось, что уснула
из-за яблока? Как получилось, что меня обольстил змей?
Как так, что я всё ещё настолько наивная, не понимаю
величие исторического часа, знак, который подан,
судьбу народа?
Как я до сих пор не поняла, что такое народ, что такое судьба,
что значит
изменить судьбу?
И я вышла из хижины и побежала, спотыкаясь, таща с собой
красный чемодан и всё, что в нём было,
и бурдюк с водой, и головные уборы для всей семьи.
И пока я добралась
до берега Красного моря —
вся моя семья, весь народ, все единоверцы, все семьи соседей
по нашему кварталу из обожжённого песка —
все, включая эту стерву,
ну, эту, которая отбила какое-либо желание
долго скитаться с такой, как она, —
пока я добралась до берега моря —
все уже были едва видны вдали,
маленькие, как булавочные головки, в глубокой расщелине,
на куске суши, открывшемся среди огромных волн, а за ними сомкнулись воды,
и в них — колесница фараона, и его всадники, и лошади, и весь вихрь египетской армии.
Я не могла прыгнуть в воду, потому что не умею плавать
и ещё тяну за собой посттравму с того раза, когда тонула в Ниле
и меня спасла крокодилиха, — я знала, что у меня нет шансов,
нет шансов догнать свой народ
там, на другом берегу моря.
Не было шансов, что получится, —
усталая одинокая женщина,
без помощи и без денег, после тяжёлого дня, с чемоданом.
Не было шансов, что смогу преодолеть
громадность разрыва,
она тем временем превратилась
в гигантскую волну цунами.
Не было шансов.
Я не могла закричать: «Подождите меня!»
Мой голос заполнял голову, отдавался там эхом,
отскакивал внутри от стенок, всё равно не было слышно. Я осталась
там, где стояла. Рот распахнут, я была как соляной столп, застывший крик
вдалеке, издали, сотни-сотни-сотни лет.
Так я пропустила великий Исход, спасение.
Я не прошла через море посуху
и даже не промокла, ни капли.
Так я не вышла из Египта.

Синопсис

Напротив меня в кафе на оранжевом диване
сидит юноша. Его ноги ритмично подрагивают-танцуют.
На носу толстые роговые очки.
Волосы, как у Битлз в шестидесятых.
Задиристая бородка обрамляет шалости юности.
В ушах наушники. Он ритмично подёргивается.
Руки на клавиатуре лэптопа.
Перед ним толстый том: Synopsis of Psychiatry.
Голова положена на ладонь, как фотографируются
великие писатели и мыслители, —
он ритмично движется, всё в нём танцует
на верхней тонкой корочке жизни.

А если промотать одну из версий
этого кино в режиме fast forward — он
прыгает и приземляется в пухлое тело
психиатра в белом халате через тридцать лет,
во время обхода пациентов в больнице.
Его небольшой животик обтягивает сердце.
Гладко-выбритое лицо за очками в толстой роговой оправе
выдаёт скуку. Ржавые песни Битлз беззвучно скрипят внутри.
Он всматривается в пациента. Водоворот призраков,
как в синопсисе — кратко
и по делу.

* * *

По краям моего сознания
какое-то шевеление и шёпот.
Я не знаю, что там происходит
и что оттуда шепчут.
Как всегда — некая песня без
темы, идеи, вообще без
чего-либо прочного.
Так что пусть будут хотя бы эти края.
Пусть будут.
Но я не могу до них дотронуться,
коснуться хотя бы бабочкой взгляда —
он порхает, не может остановиться
ни в одной точке.
А оттуда всё время шорох и шёпот.
Края сознания что-то шепчут мне.
Но кто в состоянии это расслышать?
Я, например, нет.

Лиор Штернберг

Моя дочка, на заднем сиденье машины

Моя левая рука обнимает детское кресло безопасности.
Дочь пристёгнута к нему, как астронавт в розовом комбинезоне, спит.
Её голова свесилась вбок, на неё падает солнце, мой палец в её крошечной руке,
как будто я добрый великан. С какой осторожностью
надо завоёвывать доверие маленьких существ.
Жена на переднем сиденье, ведёт машину, пейзаж открывает своё весеннее лицо:
Долина Креста вся в свету, благочестивые миндальные деревья розовеют на склоне.
Но по радио краткие сводки новостей, и я обнаруживаю,
что думаю о мрачных пожеланиях Йейтса, который молился о своей дочери
против тёмного ветра океана.
Солнце разглаживает веки, я проваливаюсь
в ленивую дрёму поездки. И в быстром сне открывается река,
поток сна всё расширяется, равнины по его берегам дышат
золотом и полднем, внутренний голос зовёт
снять одежду, окунуться в эти воды, не зная,
доберусь ли до другого берега.
Цвет светофора поменялся, и движение машины возвращает меня
в настоящее. Незнакомая песня по радио. Полосы света
в окнах. Моя рука всё ещё в руке дочери.

Бейт А-Керем

Безымянное дерево на балконе, я опять вижу, как ты расцветаешь.
Дряхлая кожа листьев в конце зимы, ростки любви в начале весны,
травмированные места, где проявляется что-то свежее,
новая листва, белое, самоубийственное цветение,
прерывистое дыхание между пыльными бурями апреля,
испускающее безнадёжную сладость и пчёл.
Доверчивая тихая зелень наполняет сейчас твои ветви,
стручки без семян болтаются, как постаревшая мошонка.

Фон: улица, будто рисунок. Кипарис и эвкалипт, и ряд тополей.
Намёк на красную черепичную крышу. Покой,
наполненный весенним цветением, писк и пение птиц,
удары мяча на школьной баскетбольной площадке, поблизости от
шумного бульвара и шершавых рук новостных столбцов.

* Бейт А-Керем — квартал в Иерусалиме.

Благословение с балкона

Как почтенный кардинал или
член королевской семьи на отдыхе,
я выхожу каждое утро со своей дочерью
приветствовать и благословить толпу,
которая собралась у нас под балконом:
бородатого прохожего в берете, он ведёт детей в сад,
и вот этого, который гуляет с собакой и курит,
и случайную кошку. Да, действительно,
сегодня их собралось немного, но это
не нарушает нашего воодушевления.
Мы всем приветственно машем, благословляем
проезжающие машины, и дома района Гиват-Шауль,
за шоссе и за долиной. Мы с миром
говорим на одном языке, наш день
чист и свеж, наша любовь
полновесна и совершенна.