Мормоны-миссионерыРабочий день с полседьмого утра
до полдесятого вечера,
контракт со Всевышним на два года.
Кофе и чай не пьют,
не курят, алкоголь ни-ни
и улыбаются так широко, что кажется —
даже зубы их умеют улыбаться. Эти вежливые пророки в костюмах,
что наносят визиты на дом
и всегда вытирают обувь о половик,
коммивояжёры милости,
дилеры святости,
как они делят территорию
со свидетелями Иеговы,
продавцами картошки и пылесосов,
агентами операторов телевидения? Зимой под длинными пальто
прячут ли они книги Мормона разного калибра,
как продавцы краденого свои часы и золотые цепи? Скучают ли по дому?
Под деловыми костюмами
носят ли они звёздно-полосатые трусы?
И, глядя в небо, правда ли думают о Господе
или всё же о больших белых самолётах,
что высидели их тут —
десантников Грядущего Царства
с миссией саботажа нашей грешной страны? И вечером, когда Божья длань
сметает их обратно в общаги,
как сметают со стола крошки,
и они, почистив зубы, встают на колени у своих кроваток,
просят ли они Господа, чтобы им поскорей отсюда свалить?
Проповедовать в этой стране — всё равно что в аду.
Ибо десятину мы и так уже платим кредиторам,
и никто не простит нам наши долги,
так же как нам не простить своих должников,
ибо никто ничего нам не должен. Ибо не хотят быть спасёнными наши души,
им и так хорошо, они дети,
что играются с нами, как со спичками, —
это нас надо спасать от наших душ,
а не наоборот. Ибо не умеем мы улыбаться —
наши сердца злы и чёрствы, как кофейные зёрна,
наша кровь — темна и горька.
Наши зимы — строгие хирурги,
одетые в белое, режут ровно до кости,
пока эти парни спят в Божьей длани,
как на операционном столе.
Книга
Один за другим касаюсь я своих шрамов,
моего единственного камуфляжа,
чтобы вспомнить, кто я.
Я разучился креститься —
это мой последний ритуал. Самый старый — тот на левом плече,
прививка от оспы,
круглый, словно там
кто-то загасил сигарету.
Это было моим первым крещением. У меня есть много мелких царапин
на всех десяти пальцах рук,
по одному на каждую заповедь.
В детстве мне нравились ножи.
Тогда не было других игрушек. Я часто выкладывал на столе
все острые предметы,
что находились дома,
и давал им имена,
как дают имена сыновьям. Возраст лошади читается по зубам,
возраст боли — по шрамам.
И всё же я совсем ещё молод.
Здесь — и лучше сказать это шёпотом —
ещё много свободного места.
Культуристы в тренажёрном зале
Жилы на их теле образуют сложные узоры,
как изощрённые татуировки,
их мускулы гримасничают —
даже на заду два лица,
два крайне грустных лица,
плачущих солёными слезами пота. И вены на их коже
как сеть,
в которую они попались,
из которой живым не уйти. И где-то глубоко в этом всём —
главный мускул — сердце —
атлет величиной с кулак,
карманный тренажёрный зал,
оно должно держать эту глыбу в форме,
держать её на ногах. Представляю, как после того,
как они переложат с плеча на плечо
тоннаж целого железнодорожного состава,
они все вместе моются в одном душе,
ведь им трудно нагибаться
и они не могут дотянуться потереть себе спину,
потому что мыть такое тело —
всё равно что мыть фуру. Потом они вернутся домой
к своим маленьким женщинам,
к своим маленьким гирям любви,
платиновым блондинкам или крашеным темноволосым,
которым нравится сила,
с которыми они делят один депилятор
и крем для автозагара,
которые начищают их кубки и медали
и гладят их маленькие трусы для состязаний,
ибо сила и красота требуют жертв —
и они их принесут. Но вечером эти большие красивые мужчины
спят рядом с ними —
спать в одной кровати с такой громадой
как спать в одной кровати с каменным домом,
и целой ночи мало,
чтобы погладить каждый его этаж и кирпич,
прежде чем уснуть наконец,
положив свои усталые, блаженные головы
на твёрдые подушки их мускулов.
Та девушка,
на которую все оборачиваются на улице,
которую все хотят угостить напитками в баре,
завидев которую, другие крепче прижимают своих мужей, —
чёрное пламя набито на спине над поясницей,
блёстка, блесна болтается в пупке —
и всё это напрасно,
потому что эта девушка будет несчастна,
эта девушка будет одна,
никто эту девушку не полюбит. Потому что никто не любит сиськи и жопу, конфетка,
никто не любит зону бикини.
Никто не узнаёт твои духи,
кровавые псы уже бреют затылки,
готовясь к охоте,
и они учуют
лишь сырое мясо. Ты для них только
ляля с последнего ряда в кино
зайка с задних сидений авто
киска по-быстрому в туалете ночного клуба
плакат, что мужики в сервисе вешают на гаражную стену
чтоб было чем радовать глаз
перед приходом домой
к своим серым, ненакрашенным жёнам
с которыми они не спят месяцами,
с которыми ссорятся до слёз,
но которых бесконечно любят. Ведь мы, толстые и костлявые,
жиртресты и кожа да кости,
девушки с маленькой грудью и большими попами,
прыщавые, потные,
чьи волосы вечно лоснятся от жира,
которым не подходит ни один наряд, —
это мы те, кого по-настоящему любят.
Ведь настоящая любовь слепа, солнышко,
настоящая любовь носит розовые очки. Видишь, как смотрят друг на друга, взявшись за руки,
смотри, как смачно, старательно сосутся,
словно вдувают воздух в надувной матрас
или в трубу, —
та девушка, плоская как доска,
этот парень, у которого растут сиськи жира!
Любовь должна нестись сквозь них со сверхзвуковой скоростью,
чтобы им всё было до фени. Настоящая любовь прикрывает глаза, малыш,
но они — все эти мужчины, —
они смотрят на тебя глазами хирурга,
они гладят тебя так, как гладят свои тачскрины,
они держат руку у тебя на колене,
как держат руку на рычаге в своих тюнингованных машинах. Красота спасёт мир, крошка,
но сперва красоту прибьют к кресту
снова и снова, и снова
за грехи неказистых, несовершенных, неухоженных нас,
за прыщи и перхоть,
за шины на животе и щели между зубами,
за целлюлит и лысые затылки,
за небритые, кривые ноги с плоскостопием,
что каждое утро встают на весы,
как на лезвие ножа.
* * *
Синоптики и парамедики спорили о нашем будущем —
будет оно жарким и болезненным
или же будет ледяным бесчувствием. Массы воздуха перемещались,
поглаживаемые диктором новостей,
на картах душных телевизионных студий. Радость выявила что-то скрытое в нас,
как женская улыбка, что в уголках губ
даёт заметить морщинки, скрытые косметикой. Надежда далёкая земля — пару дней
мы были солью этой земли —
сверкающей, крупного помола.
Запросы на добавление в друзья
от незнакомых профилей на FACEBOOK
Мы знакомы, Zoe Angliss?
Память меняет масштабы легко,
как Google-карты, Julia Violet Haas,
несложно потерять лица и имена,
небрежно, как зажигалки или зонты,
Hilda Herman Aumiller.
Ведь всё возможно, Kerstin Dietrich,
все мы разлучены парой рукопожатий,
кликом мышки, не так ли, Imogen Goldman?
Быть может, летели одним рейсом, Hellwig Juanita,
глядя в окно с разных сторон самолёта?
Ехали в одном автобусе или вагоне метро,
Ingrid Evensen, не поднимая голов от смартфонов?
Может, однажды ночью видели тот же сон,
Paulauskas Mantas? Или, может, это всего лишь сон,
и в нём, на самом деле, мы, Malkeet Singh Meek,
Hellwig Tildsley и Layla Tildsley, братья и сёстры?
Где-то когда-то, Heike Freud.
Где-то на кончике языка, Leslie Donald.
Где-то когда-то, Renold Chandon,
прошли друг от друга
на волоске.
На волоске — большей бездны и не бывает.
|
