Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2019, №38 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
Сжимается или расширяется?
В. Лехциер, А. Щетников, А. Сен-Сеньков, С. Тимофеев, Ст. Бельский, Г.-Д. Зингер, А. Александров, К. Букша, А. Уланов, Л. Йоонас, А. Горбунова, А. Гришаев, Г. Симонов, И. Котова, И. Машинская, Р. Комадей

        Критика сегодняшнего положения вещей в русской поэзии довольно часто обращается к двум утверждениям, которые по видимости противоположны и исключают друг друга. С одной стороны, говорится, что языки современной поэзии настолько разошлись в разные стороны, что это уже как будто несколько различных явлений, которые невозможно сопоставить друг с другом, для которых нет единой системы правил и оценок. С другой стороны, можно услышать, что диапазон индивидуальных различий неуклонно сокращается, отличить одного автора от другого становится всё сложнее, и новые тексты слипаются в один неразборчивый ком. К какому взгляду на нынешний день русской поэзии склоняетесь вы — насколько цельной и насколько диверсифицированной предстаёт она сегодня? Насколько вам видно и интересно то, что от вас совершенно далеко, и насколько отчётливо распознаёте вы голос каждого из тех, кто рядом с вами? Как вам видится динамика этого процесса: расширяется или сжимается русская поэтическая вселенная?


Виталий Лехциер

        Недавно я для себя определил ситуацию в современной русской поэзии формулой N+1. Она означает, что, сколько бы ты ни узнавал о новых поэтах и поэтиках, всегда будет ещё кто-то, весьма интересный, о ком ты не слышал или слышал, но по тем или иным причинам пропустил мимо ушей, не вчитался в его (её) тексты по-настоящему. Разумеется, эта формула исключительно субъективной рецепции поэтического поля, более того, она возникла, что называется, из перспективы редактора (а перспектива имеет значение), однако подозреваю, что она описывает опыт довольно многих причастных. Подчеркну, что я здесь имею в виду, конечно, пространство актуальной поэзии, за пределами которого остаётся — чисто количественно — огромное множество поэтических практик, мне как поэту и редактору безразличных, хотя по-своему сегментированных, имеющих свои критерии, генезис, целеполагание и институциональное оформление, старое и новое, которые вполне способна и даже должна изучать социология современной культуры.
        Формула N+1 фиксирует фактическую множественность и одновременно процессуальную открытость актуального. Только за последние пару лет я был свидетелем того, как целый ряд поэтов (фамилии называть не буду), пишущих в — условно — традиционной манере, бросили всё и начали писать совсем другие тексты, содержащие внешние маркеры актуальности (речевую структуру предложений, семантическую неопределённость, экспрессионистическую образность, свободный стих с различными графическими сигнификаторами и т.п.). Такая решительная миграция поэтов, вероятно, должна быть аргументом в пользу эффекта слипания актуальной поэзии в конечном итоге в «неразборчивый ком» — достаточно вспомнить, какую роль в ней играет, например, пресловутый или, по Рансьеру, великий паратаксис. Действительно, на внешнем, техническом уровне актуальное письмо легко опознаваемо и при наличии определённых талантов воспроизводимо. Однако это не делает его чем-то гомогенным. Поэтическое перепроизводство, характерное и для территории актуального, безусловно, в разы усложняет задачу обретения индивидуальной поэтики, однако не отменяет саму его возможность. Между отчётливыми полюсами актуального — метафизикой и постметафизикой (по одной шкале), формальной регулярностью и абсолютной свободой стиха вплоть до пространственных текстовых композиций (по другой шкале), следованием за мировыми интеллектуальными трендами и следованием за русской неподцензурной традицией, в разных сочетаниях того и другого (по третьей шкале), интертекстом и интерречью (по четвёртой), — объективно места достаточно. Но фиксирование своего, за редчайшим исключением (когда поэтика располагается совсем особняком и «ни на что не похожа», как, например, «Приговоры» Лиды Юсуповой), требует большего, чем когда-либо, времени и большего количества текстов, «длинной» последовательности и осознанности стратегии. Если всё это в наличии, то литературно-критическая идентификация различного упрощается. Разумеется, впечатление слипания всё равно имеет место — но лишь в первом, втором и третьем приближении, так сказать, в потоке рецепций. Феноменология учит нас, что наше восприятие, наши знания детерминированы структурами релевантности. Та релевантность, которая структурирует опыт критика или редактора, всё же позволяет вчитываться, останавливаться в рецептивном потоке и видеть весьма диверсифицированное поле актуального.
        Мне кажется, что русская поэтическая вселенная дышит, а значит, расширяется, инкорпорируя новые эстетические идеи, осваиваясь на очередных «непоэтических» территориях (например, на территории документа), образуя новые проблематичные синтезы. В таком расширении есть и экстенсивность, и интенсивность, равно требующие профессионализации и от поэта, и от читателя. Оппозиция популярного/профессионального вообще принципиальна для понимания того, что такое актуальная поэзия и какова её перспектива, но разговор этот должен быть отдельным.
        В заключение скажу, что мне всегда интересно то, что находится на другом полюсе актуального, причём не столько на уровне поэтики, сколько на уровне эстетики, вопрошания о смыслах и границах поэтического.
        


Андрей Щетников

        Следить за состоянием дел во Вселенной — дело астрономов, а не обычных землян; точно так же и о «русской поэтической вселенной», тем более о правилах и оценках для рассмотрения её явлений пусть высказываются специалисты — исследователи и критики, у них и голова иначе устроена, и соответствующий инструментарий имеется. А что касается обоих приведённых в опросе утверждений, мне думается, что они сделаны не специалистами, но обычными читателями, попытавшимися без специальной подготовки заглянуть туда, куда их, собственно говоря, и не звали, — и получивших от этого зрелища сильное головокружение, граничащее с тошнотой и потерей ориентации. «Рядом со мной» — в значительной мере понятие географическое, потому как я считаю себя марсианским поэтом, в силу жизненных обстоятельств живущим в Новосибирске и пишущим на русском языке. Новосибирский поэтический небосвод (местная солнечная система, так сказать) достаточно интересен, чтобы за ним следить — поскольку ты здесь живёшь, и его сегодняшний спектр, от Александра Денисенко и Юлии Пивоваровой до Сергея Васильева и Святослава Одаренко, меня вполне устраивает; а ведь ещё внутри этого спектрального диапазона есть Станислав Михайлов, Андрей Жданов, Иван Полторацкий и много других любопытных звёздных объектов, не обязательно лежащих на главной последовательности. Когда выглядываешь за пределы своей солнечной системы, внимание становится избирательным; да, там тоже есть много-много-много интересного, но ты вынужден, в силу устройства своей головы, ограничиться немногим. Тут важно сильное впечатление, которое делает «одного из» обладающим яркой индивидуальностью и значимым, опять-таки для тебя. Всё это устроено через какие-то зацепки: скажем, про Давида Паташинского мне говорил мой товарищ по университету, с Сергеем Тимофеевым я пересёкся когда-то в Кемерово, а с Андреем Сен-Сеньковым выступал вместе в одной московской школе — вот я их и читаю по сей день внимательно. Потом, кроме пространственного, есть ещё и временно́е измерение, и свет из другой галактики может дойти для тебя с большим запаздыванием. Скажем, я продолжаю воспринимать Генриха Сапгира как вполне сегодняшнего поэта и вести с ним свои разговоры. Но мир огромен, ты способен внимательно воспринять лишь малую часть его, и это, безусловно, хорошо: возможно, что в будущем каждого из нас ждут новые открытия, где-то общие для всех, но по большей части у каждого свои.
        


Андрей Сен-Сеньков

        Это не «несколько различных явлений», мы наблюдаем практически разные жанры. Джазом называют Кинга Оливера и Петера Брёцманна, но все же понимают, что это абсолютно противоположные музыкальные стратегии, найти общие черты у которых гораздо сложней, чем различия. Я абсолютно уверен, что тексты, которые я пишу, не являются поэзией в системе координат людей, имеющих какие-то youtube-каналы или участвующих в рэп-батлах. Можно ещё вспомнить, к примеру, современную физику, имеющую столько подразделов, что сказать «я занимаюсь физикой» значит ничего не сказать. А вот нужны ли ярлыки (окей, термины) для того, чтобы развести все имеющиеся многочисленные практики языка, и будут ли они работать у нас, я не знаю.
        


Сергей Тимофеев

        На мой взгляд, эта поэтическая вселенная расширяется и в смысле разнообразия подходов — тоже. Но из-за этого становится всё более труднообозрима и распадается на различные форматные и локальные сцены. Давно нет единой общепризнанной карты и единой иерархии, не считываются такие явления, как «поколение того-то». Теперь всё сложнее отслеживать общую картину, но всё равно вырисовывается какой-то круг авторов, за которым интересно следить лично тебе как читателю. При этом становится важнее развитие множества центров поэтической активности, множества сцен, которые налаживают цепочки обменов и взаимодействий между собой. Различия между авторами становятся как бы более тонкими, менее «броскими», но сам спектр этих различий растёт. Плюс постоянно идёт смешение (и взаимообогащение) позиций «поэт» и «художник», добавляющее в этот спектр всё новые невиданные оттенки.
        


Станислав Бельский

        Пожалуй, художественная вселенная не только расширяется, но и уплотняется — таким образом, что каждый её элемент может граничить с любыми другими, трансформироваться, свободно перемещаться в общем пространстве. Цельностью и связностью она напоминает, может быть, системы распределённых сетевых данных или вероятностных процессов. При этом ощутимы разнонаправленные течения, в целом поддерживающие динамическое равновесие: с одной стороны, выработка языков, общих для больших и малых поэтических групп, а с другой стороны, появление значительного числа индивидуальных практик, находок, так или иначе нарушающих складывающиеся схемы и рецепты. Для меня последнее особенно важно, поскольку помогает преодолевать собственную внутреннюю инерцию, склонность к окостенению. Для того, чтобы сохранять баланс, мне необходимо его постоянно терять. Поэтому в большей степени увлекают ландшафты мной ещё не освоенные, дальние, частные, а не ближние, или общие, или многократно воспроизводимые. Решение внутренних задач, индивидуальный синтез облегчаются тем, что я нахожусь на границе двух различным образом развивающихся поэтических сред — украинской и русской, — а также живо интересуюсь поэзией переводной.
        


Гали-Дана Зингер

        Расширяется или сжимается русская поэтическая вселенная? Расширяется и сжимается попеременно, она дышит, она пульсирует, она мерцает. Языки поэзии расходятся и сходятся, иногда внутри одного и того же стихотворения и всегда — внутри одного и того же языка, в данном случае — русского, который обретает таким образом «дар языков», овладевает глоссолалией. Дар этот становится доступен всё большему числу людей, которых, тем не менее, ничтожно мало по сравнению с корчами безъязыкой улицы. Всё же число их угрожающе велико, ведь нам кажется (ошибочно), что поэтическая рать никогда прежде в истории не принадлежала к разряду неисчислимых явлений. И это только один из пугающих эффектов перенаселения, с которыми человечеству уже приходится сталкиваться. Что ожидает следующие поколения и как они станут с этим справляться, можно только гадать (но я бы предпочла умереть, не гадая). В той же случайно процитированной «скорбной песне» Мандельштам говорит о важном: основа нашей жизни — язык радости, язык поэзии — скудна и бедна, всё может лишь повториться, но и этого достаточно, чтоб мы смогли испытать наслаждение узнавания, блаженство называния. Сможем ли мы в нарастающем гуле голосов, в сводном хоре, в который вплетаются и звуки всех гнусавящих и фальшивящих, различать отдельные партии, выделять мелодии? Это всё ещё зависит от особенностей нашего слуха, от наших усилий. Превратится ли он в дальнейшем в белый шум (пусть и не в неосуществимую в реальности абстракцию, но в нечто приближающееся к ней)? Это во многом будет определяться пропускными способностями будущих читателей\слушателей\воспринимателей поэзии. Если же и превратится, возможно, это не так страшно, как представляется сегодня (ведь выяснилось же сравнительно недавно, что белый шум восстанавливает слух после акустической травмы). Пока же я испытываю особую радость, когда чья-то речь становится для меня различимой и узнаваемой. И это случается не так уж редко. Но могу предположить, что радуется во мне та часть меня, что обращена назад, что ищет аналог своему прошлому поэтическому пантеону в поэтических процессах настоящего. Не исключено, что «правильней», «безошибочней», «футуристичнее» было бы смело смотреть будущему в лицо и ликовать по поводу прямо противоположному.
        


Алексей Александров

        Мне кажется, эти два утверждения — результат разного использования одного и того же метода, попытки разглядеть процесс через неподходящую оптику. Языки современной поэзии действительно разные, но не настолько, чтобы нельзя было обнаружить общие темы и приёмы у близких авторов, вспомним хотя бы тексты «Нового эпоса». Те, кому поэтическая форма или кажущееся её отсутствие мешает услышать авторскую интонацию, вряд ли ленятся, но, наверное, и в самом деле не могут почувствовать эту разницу, сосредотачиваясь на внешних признаках. Мне всё это не мешает ни как редактору, ни как читателю. Другое дело — что я бы не отказался от «периодической таблицы» для современной поэзии, чтобы время от времени сверять с ней собственные ощущения. Но я понимаю, насколько сложно сейчас было бы это сделать, и сложность эта — прямое следствие недавнего нашего поэтического ренессанса. Говорю о нём в прошедшем времени, т.к. предполагаю, что всё-таки бурный рост прекратился — наступает время анализа, за которым когда-нибудь опять последует новая волна поисков и экспериментов.
        В каком-то смысле подтверждением этого тезиса мне видится интерес современной поэзии к документальности, к рассказам персонажей, говорящих за автора. Не могу сказать, что мне это близко, но и тут я вполне могу отличить поэтический текст Александра Авербуха от, например, стихотворения в той же стилистике Виталия Лехциера, т.к. автора «выдаёт» и словарь, и выбор темы, и ритмический рисунок. Хотя был проект — я имею в виду «Антологию анонимных текстов», — где я не пытался угадывать и читал, повинуясь замыслу одного из составителей, не подборки, а главы одной большой книги. И тексты при таком «обезличивании» совсем не выглядели одинаковыми и одновременно вполне себе существовали рядом друг с другом.
        


Ксения Букша

        Да, мне кажется, что сейчас очень много разных поэзий на русском языке. Есть такие консерваторы, что им даже верлибр кажется новаторским. По другую сторону — поэты вроде Галины Рымбу, например. Так что вселенная расширяется. По поводу неразборчивого кома — немножко правды и в этом есть. Особенно по части стихов, которые «проговаривают болезненный опыт», — от них ощущение коллективной ламентации. (Ну и ладно, чего в этом плохого-то.) Системы правил и оценок, конечно, нет — и тоже слава Богу. Мне очень многое нравится в современной поэзии, далеко ли оно от меня или близко — всё равно. Однозначно не могу кушать продолжателей русской классической традиции, да и саму её недолюбливаю. Не люблю популярных народных поэтов, у народа вкус к поэзии часто не очень. Мешает, если есть литературщина в самом строе фраз, словосочетаниях, образности. Всё остальное талантливое — люблю вплоть до самого экстремума радикальности. Такого, что мне сейчас нравится, сейчас в поэзии очень много. Хоть выражайтесь на Дерриде, хоть пишите предельно просто, как Чемоданов, — если есть страсть, чёткость, вкус, то всегда можно сделать много хорошего. Кто именно близок лично ко мне по способу писания, понятия не имею. Не настолько хорошо знаю карту и не склонна к рефлексии.
        


Александр Уланов

        Утверждения не кажутся противоположными. У всякого времени свой набор клише — общеромантический, общесимволистский, сейчас, видимо, это поэзия повседневности с долями иронии и/или исследования социального опыта (феминизм, травма и так далее), — в рамках которого отличия авторов микроскопичны. Многие не в состоянии отойти от стандартов языка, мышления, современной поэтической моды — и потому хорошо воспринимаются ориентированным на эти стандарты читателем, в том числе из так называемых экспертов (многие из них потому и эксперты, что видят эти микроскопические отличия). При попытке скрестить Литературный институт с Драгомощенко всегда побеждает Литературный институт. А рядом с этим — немногие авторы с хорошо различимой и потому интересной индивидуальностью взгляда/стиля, которые порой растут из общего фона, но уходят от него далеко, порой к фону никакого отношения не имеют. Можно даже попытаться приблизительно определить их долю — например, по анонимной антологии «Русская поэтическая речь», где из 115 авторов узнаваемы 7-8. Единой системы правил не было для Льва Рубинштейна и Ивана Жданова — и нет для Евгении Сусловой и Станислава Снытко. Далёкое интересно, когда неочевидно, — но и с близким так же. За время моего личного наблюдения за русской поэзией нет ни ощущения сжатия, ни ощущения расширения — интересные (в том числе и потому, что очень различные) авторы продолжают появляться, а много их никогда не было. Что дальше — посмотрим.
        


Лариса Йоонас

        Мне думается, что эти утверждения совершенно не противоречат друг другу. Я наблюдаю безусловное умножение разнообразной поэтической речи, увеличение числа пишущих (и кажущееся упрощение механизма письма, порождающее этих пишущих). С другой стороны, словесное пространство сопротивляется такому расширению. Если уклонившийся от конвенциональной формы стих ещё не выработал готового инструментария, не только приёмы, но и критерии оценки не вполне прописаны, то каждый пишущий в некотором смысле первопроходец, его освоение нового пространства медленное, интуитивное, возможно, заводящее в тупик. Но когда какой-то способ письма становится популярным, приносящим успех, то в эту ложноножку растягивающейся сферы устремляется множество авторов, нарабатывающих приёмы. В ограниченном пространстве становится тесно, плотно, различия между авторами становятся сложно определимы, экстенсивное развитие сменяется интенсивным. То есть плотность поэтической вселенной просто неравномерна, и мнение читающего о том, насколько схожи или различны поэтические языки, в большой степени зависит от того, где он сам находится и как богат его собственный опыт изучения этого пространства. Это довольно печально осознавать, но читатель должен быть весьма искушён, чтобы в полной мере оценить созданное автором, и — увы — этот искушённый читатель зачастую свой же брат поэт.
        


Алла Горбунова

        Это очень сложный вопрос — расширяется или сжимается вселенная современной поэзии... А отчего вообще так происходит, что она может сжиматься или расширяться? Поэзия неразрывно сцеплена с реальностью, с чувственностью, с опытом. На первый взгляд, так: меняется реальность, обновляется чувственность, расширяется опыт — и пространство поэзии расширяется. Тогда ставим вопрос: а реальность расширяется? а чувственность становится богаче? а опыт возрастает?
        С одной стороны, безусловно: мир меняется, непредсказуемо модифицируется, возникают всё новые технические изобретения, ставящие под вопрос само понимание того, что такое быть человеком. С другой стороны, в чём-то, наоборот, жизни людей становятся всё более и более похожи друг на друга, как типовые квартиры в типовых многоэтажках в спальных районах, в которых живут молодые семьи и смотрят одни и те же передачи, проводят выходные в торговых центрах...
        С этой точки зрения, параллельно процессам расширения опыта идут процессы его гомогенизации. Современный человек имеет небывалые возможности для невиданного прежде опыта, но при этом его опыт усредняется, гомогенизируется, становится предсказуемым. Эти же два одновременных и разнонаправленных процесса происходят и в поэзии.
        Может быть, тогда в той мере, в какой поэзия соответствует расширяющейся реальности и обновляющейся чувственности, она и сама вынуждена расширяться (искать слова для тех состояний, для которых пока ещё нет слов), а в той мере, в какой на неё влияют усреднённые, обусловленные и предсказуемые структуры чувственности, — она сама становится однородной и предсказуемой?
        Но вот, например, мой друг философ Вадим Руднев считает, что время реальности и время текста в принципе идут в разных направлениях. Время реальности в этой модели всегда идёт в сторону возрастания энтропии. А время текста — это противоположный вектор, оно идёт в сторону возрастания информации. То есть Руднев как бы предполагает, что текст, поэзия — это то, что изначально идёт к расширению смысла, он считает, что любое оперирование со знаками — это исчерпание энтропии.
        А мы сейчас предположили, что здесь тоже может быть некое смысловое сжатие, что поэтическая вселенная может расширяться, а может сжиматься, что в ней тоже может быть «энтропия» — такие стихи, которые заполняют журналы, книги и которые можно примерно с равной вероятностью предсказать.
        А если принять утверждение, основывающееся на Втором законе термодинамики, что в реальности неизбежно возрастает энтропия, тогда вообще-то получается наоборот, что не за расширяющейся реальностью следует расширение поэзии, а что поэзия как раз должна идти против реальности, против жизни, Руднев так это и называет «жить против жизни», — и вот если поэзия идёт против жизни, тогда она расширяется. Я не знаю, так ли это, потому что не знаю до конца, что такое реальность и как с ней обстоят дела.
        И вообще — что такое применительно к поэзии расширение и сжатие? Значит ли обязательно, что расширение — это хорошо, а сжатие — это плохо? Например, с точки зрения гностиков расширение, разбегание материальной вселенной — это была катастрофа. И подразумевает ли расширение, разбегание поэтического мира противоположность его гомогенизации, стиранию различий, или, может быть, наоборот: по мере расширения одновременно идёт гомогенизация расширяющегося вещества, оно становится всё более однородным? Может ли вещество поэзии расширяться, не смешиваясь? Может быть, тогда и нет никакой противоположности в утверждениях о том, что языки современной поэзии всё более расходятся в разные стороны, но при этом порой кажется, что все тексты мира стали слипаться в один неразборчивый ком.
        И два ли это разных вектора — время энтропии и время обогащения смысла? На них можно посмотреть как на два разных, противонаправленных вектора, но, может быть, это на самом деле единое движение, в котором жизнь содержит в себе смерть, расцвет содержит в себе распад. Может быть, в самом времени текста, времени, в котором смысл прирастает, есть невидимое глазу сопутствующее движение — попутное накопление ошибок смысла, его сбоев, его распада и обломков, которых постепенно становится так много, что смысл и хаос начинает смешиваться друг с другом.
        Если принять как метафору, что есть оба вектора движения: и к расцвету, и к гомогенизации, они как бы одновременно существуют, как два времени, то, конечно, хочется существовать в том времени, где поэтическая вселенная становится богаче. А, может быть, корректнее будет сказать, что в одной и той же поэтической вселенной на разных её ветвях на разных уровнях происходят разные процессы, и на одних сейчас — период расцвета, а на других — налицо тенденция к гомогенизации. Какие-то ветви начинают сливаться друг с другом, а какие-то расходятся всё дальше. Одни ветви дают первые ростки, другие в самом цвету, а какие-то засыхают, и у каждой из них своё собственное время, идущее не так, как на других ветвях. Но мы — в качестве критиков-наблюдателей — можем как-то путешествовать, перемещаться между этими ветвями, менять аспект взгляда.
        Например, меня особенно интересует та ветвь древа современной поэзии, на которой растут говорящие грибы. Я считаю, что она особенно перспективна, и многие из лучших современных поэтов относятся именно к этой ветви. На них обычно не обращают внимания, потому что считают их несъедобными, но, кстати, некоторых из них вполне можно есть или заваривать в чай. В их поэзии смысл и хаос уже совершенно смешаны, но что в них особенно подкупает — это их полная невозмутимость, пофигизм, мизантропия и специфический чёрный юмор. Некоторых из них можно прихлопнуть двумя пальцами, что обычно и делают, и тогда происходит такой маленький пылевой взрыв, и, если вдохнуть частички гриба-поэта, — получишь неслабый приход. Поэтому за ними охотятся всякие торчки.
        В целом же мне видно и интересно то, что от меня далеко, и я надеюсь, что распознаю голоса тех, кто рядом со мной, и об этом свидетельствуют написанные мной за последние годы критические тексты о таких разных (и далёких, и близких, и грибах, и нет) поэтах, как Геннадий Айги, Денис Ларионов, Олег Юрьев, Полина Андрукович, Дмитрий Строцев, Виктор Iванiв, Анна Глазова, Владимир Кучерявкин, Дмитрий Григорьев, Пётр Разумов, Наталия Азарова, Олег Асиновский, Василий Бородин, Ростислав Амелин, Виталий Пуханов, Александр Миронов, Сергей Стратановский, Галина Рымбу, Илья Данишевский и др.
        


Андрей Гришаев

        Здесь можно снова сравнить поэзию с деревом. Однажды состоявшись (многие это дерево наблюдали своими глазами), теперь оно во времена своего, скажем так, расцвета не столько растёт вверх, сколько начинает ветвиться. Голос А делится на голос А1 и А2, голос Б спилен заботливой рукой (но вместо него появились новые), голос В расщепился на сто — и повсюду листочки, листочки. Расположившись на ветке, ты более или менее способен разобрать отдельность её составляющих, другие же ветви видны, но не в подробных деталях. Сколько градаций лиц можно различить в московском трамвае (менеджер, художник, мажор, похмеляющийся, работяга, влюблённый, умник...) и сколько — в трамвае токийском (пенсионер, студент, алкаш).
        Возвращаясь к голосам — в любом случае, число их велико, и число это растёт. Но в момент всеобщего говорения какие-то сливаются в шум, а какие-то, пусть на уровне фрагментов, слышны поверх. И вот таких голосов «поверх» для меня существует много, и мне уже трудно понять, голоса ли это авторов, близких и различимых по определению, или голоса авторов далёких, но обладающих неким свойством создавать тишину вокруг себя. Вероятно, и то, и другое.
        


Глеб Симонов

        Я — человек, много фотографирующий кусты. В том числе потому, что мне кажется, что они все разные. Это не препятствует возможности при желании сравнивать кусты друг с другом, но и не приближает меня к пониманию кустов в целом.
        Суждения о несравнимости и неразличимости всегда кажутся мне одинаково редукционными, попытками упростить. Та же сопоставимость наиболее удалённых поэтик обеспечивается именно разнообразием существующих.
        К тому же, вопрос усложняется фактором современности, в отношениях с которой поэзии присуща частичная неопределённость: стихи пишутся, опираясь на опыт предшественников, прямая полемика с которыми недоступна, и часто для будущего читателя, который, возможно, поймёт наше время полнее и лучше, нежели мы сами, но эти оценки нам опять-таки недоступны. В такой оптике нет большой разницы между неблизкой поэтикой современника и неблизкой поэтикой автора удалённой эпохи, особенно если это читается для полноты картины или как исторический артефакт.
        Вместе с тем, даже самое близкое современное может выглядеть неприступным, поскольку поэзия часто требует от читателя много больше, нежели он готов дать.
        Возможно, вопрос о цельности слишком исторический и подчиняется какому-то условному правилу двадцати лет, откладываясь до того момента, когда поэзию 2010-х будут преподавать дожившие авторы 2010-х. Это решение можно делегировать им как ответственным за слепок уже прошедшего времени, тогда как живые коллеги ответственны в первую очередь друг за друга.
        


Ирина Котова

        Язык искусства всегда опережал язык общества в целом — его этические и эстетические представления. Огромный соблазн (и кайф при попадании) формой созданного тобой в слове совпадать с происходящим в современном изобразительном и других видах визуального искусства, музыке, философии. Просочиться в их синтез.
        На мой взгляд, русская поэзия уже очень давно неоднородна. Как и философия, она социально детерминирована на «западническую» и «славянофильскую». К тому же прослеживается закономерность: к продолжению существования внутри традиции тяготеют люди консервативных взглядов, близких к реальной политической власти. Несомненно и то, что на каждом очередном витке развития искусства большинство художников используют старые устоявшиеся формы по причине элементарного отсутствия внутренней свободы.
        В какой-то момент становится скучно делать то, что делал всегда. Читать, слушать, видеть уже слышимое и виданное. Я не говорю, что мне неинтересно возвращаться к Пушкину или Мандельштаму. Но в плане современных авторов топтание на одном месте кажется грустным, жалким, трусливым, набившим оскомину. Важно даже не то — есть рифма или нет. В язык заложен безусловный рефлекс развития. Потому так важны его современность, структура, смысловая нагруженность.
        Оценка современной поэзии сложна потому, что русский свободный стих, в отличие от устоявшегося западноевропейского, формируется в атмосфере мощных информационных потоков, связанных с развитием Интернета, и многие авторы пишут собственным «культурным слоем». В таких текстах отсутствует главное — ткань поэзии. К тому же в общей массе (особенно молодых авторов) в связи с иллюзиями категорического отказа от традиции создаётся эффект «первородного опаринского бульона». Но ведь, в конечном счёте, из него — из ничего — возникла жизнь. Думаю, здесь, как в науке, в конце концов сработает эффект накопления, перехода количества в качество. И, как во все времена, останутся не поэтические записи в салонных альбомах, а самое яркое, непохожее, талантливое. То, что останется, в свою очередь, лет через сто, станет традицией. И на фундаменте этой традиции вновь будет строиться новая поэзия, разрушая её.
        Несомненно, поэтическая вселенная расширяется. Хотя бы потому, что много пишущих, есть большой интерес к новизне формы и даже можно уже сформулировать основные характерные черты современной поэзии — густота письма, социальность, философичность (экзистенциальность). Не побоюсь сказать — мы переживаем своеобразный ренессанс в русской поэзии. В этом смысле жить сегодня очень интересно.
        


Ирина Машинская

        На мой взгляд, очевидная усталость русской поэзии, при всём внешнем её разнообразии, напоминает состояние европейской поэзии между войнами, в частности, в Британии 1920-х. В каком-то смысле это повторение опыта модернизма — экспрессионизма, сюрреализма, итальянского герметизма (в этом последнем случае интересно было бы сопоставить и политический контекст) и т.д., то есть современная русская поэзия в этом смысле архаична. Так же, как тогда, одновременно работают и активно влияют друг на друга поэты разных поколений (с одной стороны, Харди и Бриджес, с другой — имажисты, Т.С.Элиот и т.д.) — и вследствие этого взаимного влияния изменяются (как изменялся в конце жизни в сторону чувственного Йейтс). И так же пишут очень многие и пишут очень много, и так же явно отчуждение читателя (и вследствие этого — издателя) от поэзии, а поэзии от читателя, герметизация поэзии как искусства и привыкание к этому состоянию, кажущемуся теперь естественным и той, и другой стороне.
        Было бы слишком легко кивать и на очевидную новость: на гравитационное поле социальных сетей, этой огромной неостывающей стихомешалки, но и не заметить этого явления тоже нельзя.
        Более интересно влияние перевода, который, конечно, всегда был важной частью поэтических трудов, и, например, в знаменитом стихотворении Мильтона о слепоте — сожаление о потере возможности работать, то есть именно переводить. Однако повышенный интерес современных русских поэтов к тому, чтобы тексты их были переписаны на других языках, необычен. Даже в самые короткие биографические справки часто включается информация о том, на какие именно языки эти стихи переводились, — информация, которой я не вижу у современных американских и английских поэтов. Есть определённый соблазн в том, чтобы — сознательно или бессознательно — подкладывать текст под потенциальный перевод. Но перевод (в обе стороны), даже удачный, размывает уникальность и узнаваемость голоса, не только на выходе, но и на входе, и влияние его — несомненно сглаживающее и унифицирующее.
        Для меня как читателя наиболее существенно то, что культура одного стихотворения — замкнутой в себе системы, самостоятельной маленькой вселенной — исчезает, и наступает культура поэтического потока, продукции — непрерывного текста того или иного направления, тона и даже темы. Рамки отдельного стихотворения, как правило, разомкнуты, как на полотнах Боннара, причём размывание границ одного стихотворения распространяется и на интерпоэтический текст и хорошо заметно на моментальном снимке русской поэзии в целом. Мне не хватает этих невидимых скреп стихотворения, того скрепляющего целое света, о котором Рильке написал в «Архаическом торсе Аполлона». Сияние такого замкнутого в себе целого, это всё, как его называл Толстой, не поддаётся критике — описанию, анализу, категоризации. Как хорошо известно из моментальных снимков других поэтических времён, настоящий поэт всегда эксцентрик, и эксцентризм этот основан не на методе, даже самом неожиданном и интересном, которому, в конце концов, можно научиться, приглядываясь к работе других, но на интенсивности поэтической личности. Такие современные поэты-эксцентрики — как, например, Екатерина Симонова или Борис Ильин, — не оставляют школ и не создают поля и звёздные туманности. Но и в их сегодняшних работах есть эта мета — раскрытость отдельного текста, перетекание в другой.
        Есть и другие сглаживают различия особенности современной русской поэзии, связанные, например, с ритмом, но об этом надо говорить отдельно.
        Вообще, видимо, самое постоянное в развитии поэзии — чувство её невозможности, понимаемое в каждый отдельный момент как уникальность его. Но невозможность поэзии, ощущаемая самыми тонкими поэтами, и возможность её, заключающаяся именно в попытке невозможность эту разными способами преодолеть, — уже, по сути, одно. Если поэзия как искусство не берёт полную паузу и машина не останавливается, значит, она возможна, и в этой общепризнанной de facto возможности — тоже превалирование общего над частным.
        


Руслан Комадей

        Нет сил, чтобы суметь стянуть расходящиеся языки. Можно лишь ощущать отдаления — проективные движения от-. Если имеется внутренний интерес и желание проблематизировать, разъярять увиденное письмо — то самое разное будет воодушевляться под критической прописью.
        Диапазон различий не сокращается, увеличивается лишь инерция чтения, связанная с тем, что не всегда хватает сил настроить критический аппарат настолько точно, чтобы описать явление. Это связано и с тем, что этот пресловутый аппарат, состоящий сегодня, к примеру, из Хармана, а завтра из Богоста, обновляется медленнее — будто по моде, а не по необходимости. Не хватает часто синхронизации того, что читается для чтения, и того, что читается для письма о письме.
        Я потерял ярость отслеживать все сектора русской поэзии — чувствую лишь пульсирующее единство поля, где голова не помнит о том, где ноги. Это успокаивает.
        Но это спокойствие порождает невротическую насторожённость: где то, что будет близко тебе, но ещё совсем непонятно? Вот в нахождении этого «ещё непонятно» и пребывает моя критическая деятельность.
        Раз я (легкомысленно) не могу объять всю вселенную русской поэзии — она, наверное, расширяется, а не... Туда ей и дорога!
        


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service