* * *когда некое дерево обмотано
фирменным волчатником, и коллега,
душа моя, отступает на каждом шагу — подозреваю, — а подозревать не то же, что ведать, — что одинаковые особи радуются своему телу, и участи тоже, конечно, рады куча матрасов надобны вам для подстилки. и, едва забредаете вы в машинный отсек, Змеиный Язык опрокинет вас: подите отсюда! — это не оно слишком грубо, а вы терпеливы:
позвольте ему запечатлеть шестерню как тому, что оставляет желать лучшего Гуннлауг выцвел и прикинул примерно, что́ не его жизнь: он не устраивал поединков. ремень не грыз его. не то чтобы он распоряжался имуществом
* * *
когда Гуннлауг вывалился из окна
с высоты трёх метров, он помер, —
уморился, как сказали бы ранее, —
и побрёл искать доли он стал торговать музыкальными инструментами. и знаете что? ему повезло на его пути. прикинувшись сумасшедшим, к нему забежал оборванец с недослушанным диском в руках и сказал: а знаете что,
я не могу это слушать, но хочу играть так же, как эти Змеиный Язык прикинул, сколько ещё до совершенства, до окончания дня, и выпалил что-то вроде «вон отсюда», чем и поступил на службу истории — бедный мой язык, неужели ты сможешь вымолвить правду. да ни за что я не пошлю тебя торговать собой туда, где за то не дадут кораблём больше само собой, Гуннлауг открыл другой магазин, где продавал то же самое как же хочется заглянуть к нему ещё раз с новостью. всякий раз, как о них спрашивают. он был так учтив, приветлив
будто ива не помнит бе́рега
* * *
мой друг Гуннлауг не терпел, когда его поджидали. — только теперь стало можно, не сомневаясь, продеть змею в иглу. — тем не менее, весь вертеп состоялся. вот что случилось: «здравствуйте, это квартира Арбузовых?» нет уж, не квартира Арбузовых. Гуннлауг, он... сгинул, слышите? — кончик змеи высунулся из другого угла, — как угол ответственности,
появился сюда. я внутренний орган и я могу говорить, пока он подключён — Гуннлауг всегда был у аппарата, тщедушен и нем, и вообще,
ему запрещено было сообщать о любви,
да и много кому; хотите поплакать?
я никак не могу запретить вам, только кое-что меня гложет, а что — не скажу, я же кость
* * *
Гуннлауг познакомился с феминизмом и прочими практиками сопротивления, когда ему было два года потом он выходил на кухню один, чтобы не услышать «ну ты, сука, твоя очередь» им и сейчас по два года тогда многие из нас и не думали пресмыкаться. чего стоит только наше решение остаться,
и покинуть укрепление чего-то стоит; хоть то и не так эффектно, как
петь среди штор и штолен
* * *
такой разовор состоялся у нас с Гуннлаугом, — мы считали, что бичи воруют у нас одеяла, — «веришь ли отчётливую панораму успешно ликующего города?»
«не верю»
«что нам делать?» «да иди ты,
моей молодости преподносили обноски их травм, а теперь меня нарядили в их воина,
страждущего, однако ничего не значащего для страсти» «во что же нарядили других?»
«во что попало». Язык Змеиный сжал кулаки, — но не выпало же нам сражаться за то, чего мы не знаем?
разумеется, я бы давно поставил себе диагноз, по лёгкости равный пёрышку опустившемуся. — выпало; даже твой оскал сегодня, если ты и впрямь обращаешься, взметается к лучшему,
а не к небу: он волен, а ты
неволен. только сколько ты пропустил слов и людей, верных тебе, неважно,
вот и кошке твоей приходится
есть то, на чём она улететь
не сможет мы прикрепили бы к ней
парашют хотя бы ты бы, дурень, лучше подумал,
сколько ты упустил шуток над нами
* * *
как скучно, — сказал Гуннлауг, — будто запнулся в своём имени, и такое чувство, что никогда не будет разрешено то, что мы когда-либо чувствовали. стоя здесь, между городом Кузнецком и селом Ульяновка и следующим за ним селом Евлашево, я нахожу нечто среднее только когда иду пешком от Ульяновки до Евлашева. — наверное, вы тоже доделали свой десятый опус.
вы — изобретательны;
хочется, чтобы первое, что я повстречаю, оказалось моей погибелью или мёдом теперь мне всё можно; я ничего не чувствую,
кроме лёгкого прикосновения, не пальцев, а чего-то ещё, чрезмерно чуткого, того, что мне не исполнить мозолями, как, в общем, и вам не исполнить лучшего
* * *
как мне начать работать
нет, поведай мне, как начать работать как вынести одно павшее, хоть оно наверху не пробыло долго, а преподнять его потом, — известно тем, кто раскачивают,
а мне только то, как разрушают но то, как начать мне работать,
ты не поведаешь мне, Гуннлауг,
согласно приказу ваше искусное владение речью всегда восхищает, так и хочется продолжать её
сообщением о каком-нибудь шелкопряде. но нет, пошли вы и никто никогда не узнает, что преданный текст — о скрытой дискриминации. потому что он безлик и не попадает в узнаваемый перечень; мы не расстраиваемся. более того, мы клянёмся впредь ведать ещё скучнее: чтобы хотя бы мы сдохли от смеха
* * *
вот где вся соль собирается вовсе
и вот где всем кажется, что Гуннлауг плох,
вы вместе чуть дольше, чем то, что вы после,
и дольше, чем если бы парень оглох тогда же шторм дольше, чем что извращает,
и то, что вращает, и то, что жуёт,
то он не прощает, то, что возвращает,
а что возвращает, то не воздаёт нам важно неважное, или со страху
громить жестяные коробки и влом
подви́гаться там, где уж вашему праху
престало прибиться, когда поделом. — вам важно неважное — в вашем ли прахе,
в отдельных руках со звездою морской,
почти навсегда, — если дыры в рубахе,
есть то, что вы делали прежде с такой
* * *
Гуннлауг задумался, — или не он, — что важнее — равенство или справедливость, —
ну и уже не смог написать ничего
* * *
и если было то чрево, в котором ты рос,
то вовсе не было тебя, Змеиный Язык и если была ветка, за которую ты хваталась, нарождённая, то не так уж и постарались ради тебя и если годная клавиатура всё-таки сбудется (для всех наших слёз, ага?) —
мы упрёмся в отвергнутую толпу и если мы всерьёз окажемся вместе в этой толпе. — что тогда мы порешим с тем, чего не сможем обнять
* * *
говорит Гуннлауг, иногда, практически в мегафон, по просьбе моей подруги. да, такое бывает —
она просила написать, что она сегментированная ерунда, но я как-то не целиком в это верю где-то заставляющее не только нас, и
святой диалог догадывается, что вот извивается, — что извивается, попробуй и ты видите ли, на самом деле, я очень расстроенного видел... принца. и не было ничего в том, что он опасен. просто с ума сходим вовсе не мы, а те, кто позади нас. очень странно писать плохое после всего хорошего,
ещё чуднее отдавать вам
словесные почести после жестокости, и после того благодаривать вас на «дне» рождения
* * *
да нет, не хочу я в людное место,
можно пойти на кинопоказ,
поддержать кого-либо в правде,
наругаться, перепутать рельсы с трамваями — такого нельзя, когда понимаешь,
что не можешь защитить себя,
и посиживаешь в тесноте,
в транспорте, везущем тебя туда,
где никто себе не поможет, и Язык Змеиный не посмеет. похаживаешь в одиночестве, не ведущем. какая-то уверенность есть у тех и у этих. нет, не хотим мы в людное место, и остаёмся там, где не оказывались
* * *
однажды Гуннлаугу подсказали, что он плохой скальд, проник сквозь задний проход Одина (непопулярно), — и вместо мёда мы получили то,
что нужно — он не расстроился, он сказал, что вместо мёда вы получили то,
что нужно — его несколько раз избивали, но это не в счёт потерь. его несколько раз били, а это уже зачёт. и вся путаница определения зависит от того, как они
захотят наверняка вы не пробовали много раз нажимать на сердце, чтобы получить знак наверное, предыдущий опыт вас научил
не доверять прошлым словам; я помню, как молния блеснула передо мной
и ничего не осталось от ворон — неясно, о чём их мечта
* * *
если нить потеряна, не уныть;
ровно через час взойдёт такое,
что очнувшиеся глаза;
муха барражирует, и не в одиноком
полном; дичь, разложение и расклад —
будь здоров, друг мой, будто будильник;
за одноимённый вопрос, ткань за тканью научи сбивать, да так, будто кто ранее надоумил тебя шлифовать позвонок;
покажи ракеты, подвешенные у тебя под крыльями, и на сей раз никому
не придётся садиться на брюхо, выйти на пенсию к голубятне, в итоге быть обнаруженным, в хорошем состоянии, по разумной цене; с сочувствием относящегося ко всему, что бы ни произошло, — вот почему сутулость не мешает телу лежать, ястребу пикировать, очереди убывать по мере того как заканчиваются чудеса, предприимчиво взвешивающие колесо
* * *
как только мы тут выбыли в личное пространство,
мы сразу озаботились космическим пространством. свернулись клубком и боимся иносказаний, поскольку наш корпус насчитывает свои вёсла; не поминая, не скорбя разделались с границами; и вот они почти надломились. —
кажется, ничего не изменилось, кроме лесных звёзд и могил всех болотных дайверов; та же пьеса и подступающее развлечение. животная шерсть и специально для неё —
громкий скандал, гуляющий здесь
со времён мачете
* * *
должно быть, нет лучшего фильма;
на самом деле нет лучшего фильма похоже мы здесь засиделись;
да, похоже, мы здесь засиделись тогда почему всё ещё здесь мы?
действительно, почему мы всё ещё здесь? там, за экраном, — не помнишь? — есть
невидимый человечек; появится и уж покажет знаешь, это походит на нажатие
на кукурузный початок; поворащивая шею ощущаешь
похожее movie, только со звуком
* * *
в субгенеральном штабе возник вопрос, — вот и мама проснулась, — а что если то не генеральный фюльк Языка, ну... маленький островок — кто ты вобще? вот и почтите мыслью Змеиного репня (прости Христос), наследующего стрекозу на шее, жетон, но — дата, подпись, пожалуйста, — Было очень приятно с Вами работать. я не могу без кого-то заснуть. вот хотя бы без переворота набок. я замечал, что старики тем реже так делают, но оно... — Взаимно. / а перед нами ты. видите ли, когда в колыбельных к ребёнку на ты — несерьёзно то, что двое волчков подрались из-за какого-то бока, на котором лежит теперь телебашня. Баю-бай
|
