Ницше СССР Летом 1987 года Мишик курил у дверей «Берёзки». Он делал пристройку к этому кафе. Днём стучал молотком, а вечером стоял за стойкой, наливал вино, запрещённое к тому времени, и крутил Пугачёву. Улыбался красивым девочкам, одарял их фиксой, её блеском, золотом и покоем, льющимся в атмосфере Перестройки, которая билась свежепойманной рыбой, прощающейся с собой. Мишик не двигался, только отогнал муху, севшую ему на плечо, и посмотрел на солнце. Никаких мыслей не возникло у него в голове, он не подумал о том, что ему наверняка придётся жить после того, как оно погаснет, а его жизнь будет только-только набирать свою силу, нежную, как Азербайджан накануне Второй мировой войны. Мишик слегка зевнул. Энгельс его устраивал. Город был тих и приветлив. Днём мужики работали на заводах, а по вечерам били друг другу морды. Создавая карусель, разгоняющуюся и охватывающую всё пространство вокруг себя, машины, людей, детей, крутящихся на ней и визжащих от радости, так как из их носов текла кровь. Но это потом, не сейчас, потому что в настоящее время Мишик хотел курить, что он и делал, выпуская изо рта колечки сизого дыма, поднимающиеся наверх и превращающиеся в облака, которые обязательно пойдут сигаретами: дождями, которые будут прикуривать молнии. Он прошёл на кухню, выпил стакан воды, подумал о Кавказе, его мужчинах, разгорающихся рассветом, рвущихся ввысь, выпирающих отовсюду, говором, страстью, энергией берущих город за городом, открывающих кафе, рестораны и точки, дабы земля превратилась в вертикаль, в которой снимался Высоцкий, покоряя себя — одного за другим. Ему пришла в голову мысль, что астрономия — наука о человеке, но он отбросил её и стал размышлять о женщинах, о их бёдрах, уводящих на Эльбрус, в предгорьях которого он бывал. Теперь он жил здесь, приехал к младшему брату, который завязал с такси и ударился в коммерцию, обещавшую кавалькады, пушки и ядра. Мишик обошёл кафе, запер его и двинулся от него, чтобы купить сигарет и, возможно, познакомиться с красивой женщиной, если она будет походить на Пизанскую башню. Через десять минут он уже был в магазине. Взяв «Беломор», подумал о пиве. Оглядев прилавок, остановил свой взгляд на «Жигулях». Купил бутылку, спросив о числе, вышел на улицу, открыл пиво зажигалкой и сделал большой глоток. Рядом тормознула машина. Парни, сидевшие в ней, спросили дорогу. Он объяснил. Они вышли. Стали вокруг него. Сначала вели себя вяло, но после включили быков, стали бодаться с нерусским, доказывая своё право на эти места, этих женщин и эту звезду, пришпиленную к небу и светящую только для них. Мишик, устав говорить, ломал их взглядом, выискивая главного среди них, показывал на бутылку, намекая на её опасность, и искал в кармане мобильный телефон, про который ещё никто ничего не знал и которого не было. Парни не понимали его, потому с русского переходили на норвежский, турецкий и бенгальский языки, чтобы внести ясность и шкаф размером с носорога из своих голов в его ум. Так прошло полчаса. Разборки не затихали, накатывали, выносили обломки «Титаника» на поверхность и вновь уносили их. Мишик зверел, показывал ребятам августовскую ночь 1975 года и снова прятал её в карман, чтобы им неповадно было её забрать, накинуть себе на плечи и скакать по горам, мечтая приготовить бозбаш. Время длилось, тянулось, выдувалось пузырями, вызывало желудочный сок, но не насыщало, не давало мужчинам разойтись или выпить за мировую, чему Мишик был бы не рад, желая уйти, чтобы не калечить юные души ребят. Но вскоре всё разрешилось: мимо проезжал милиционер, которого знали и Мишик, и парни. Они закричали ему, заприветствовали, в результате чего тот вышел из машины, пожал всем руки и уехал. Тогда и Мишик тронулся с места, зашагал обратно к кафе, выдав своим взглядом напоследок горячий роман в стиле нуар. Ему стало наплевать на понты, потому что тепло летнего дня было важнее, к тому же ждала работа, то есть заколачивание бытия в тесный ящик с поднесением его человеку, чтобы тот радовался и кричал, рассылая сигналы SOS в разные стороны, раз вселенная сама состоит лишь из клеток, в которых сидят белки и вращают колёса, именуемые звёздами. Именно так думал Мишик, допивая бутылку с тяжёлым и вкусным пивом и уходя к себе. Ему было невесело, так как он ничего не знал о своей смерти и хотел женщину, вместо которой он намотал на свою память кодлу, совершенно ему не нужную. Вскоре он был на месте. Выкинув бутылку в урну, он сунул в рот сигарету и пошёл стучать молотком. За этим занятием его застал брат, который привёз свинину. Они поздоровались. Григорий вытащил мангал, развёл огонь и подбросил дрова. Встал и заулыбался, радуясь молодости и лету. Всё было хорошо. Дела шли, мясо брали, вино пили. Минут через десять-пятнадцать Мишик прекратил работу, сел около мангала и зажмурился. Он представил Аляску, себя на ней, ищущего золото, работающего киркой, лопатой и поэзией XVIII века, как самым достоверным орудием, налаженным, чётким и жёстким. Ему виделось богатство, хлынувшее к нему, женщины, яхты, машины, счета, кинотеатры, казино — всё то, чего ему не хватало для достижения его личных амбиций, сравнимых с картинами Сёра, бегающими по улицам и кричащими всеми цветами радуги. Вдали громыхнуло. Мишик открыл глаза. Двигались тучи. Григорий тоже посмотрел на приближающуюся грозу, но ничего не стал делать. Он знал, что здесь, на земле, не бывает дождей из металла, как на тех планетах, где они ранее жили, но вовремя свалили — ради диамата, истмата и трудов Ленина, зреющих в библиотеках и магазинах, расточая запахи революции, кооперативов и смерти Николая Второго. Мишик встал и подошёл к огню. Он решил помогать. Потому засыпал углей и начал махать картонкой. Дым поднимался к небу, рисуя Сардарапатскую битву и сосательные конфеты за 15 копеек. Григорий стоял рядом и говорил по-армянски Мишику дома́, взрывы, банки, КамАЗы и события внутренней политической жизни, взятые из своей души, намотанной на каждое ребро и пульсирующей вокруг. Мишик слушал, усмехаясь слегка и думая о дожде, о необходимости воды, о том, что нужно будет выйти под неё, не опасаясь молний, летящих с Сатурна и наполняющих пепельницы. Вокруг темнело, дождь хлестал уже Волгу, разгоняя купающихся и загорающих, несло свежестью, переменами и распадом урана, чего не боялись армяне, готовые разорваться, как перезрелый гранат. Мишик ушёл в кафе, включил музыку и начал покачиваться под неё, ловя ритмы и распихивая их по карманам, вникая в мелодии, упругие и могучие, зовущие на дискотеки всех стран мира, рифмующих слова «колесо» и «валюта». Ничто не предвещало беды, но стихия дошла до кафе, ударила тяжёлыми каплями по шиферу и разогнала голубей, сидящих на песке. Григорий, затащивший мангал в пристройку, подошёл к брату и встал рядом. В них двоих была Грузия, откуда они происходили, выйдя из лона матери, трудных послевоенных лет, голода, недосказанности, поиска работы, торговли свечами в церквях, парикмахерской, бильярдной и ЗиСа, на котором их возил Рафик, старший брат, оставшийся там, на Кавказе, в тепле, в философии и психологии, ржущих конями и скачущих по горам. Обо всём этом и думал Мишик, крутя в руках кассету с песнями Леонтьева и глядя на дождь. Тот лил стеной, повестью Сартра. Несло прохладой и сыростью, запахами травы. И убийствами. Забежала собака, пытаясь найти приют. Её никто не тронул. Только Мишик бросил ей небольшой кусок мяса, Григорий посмотрел на него с неодобрением, но ничего не сказал. Только покачал головой и присвистнул. Мишик не обратил внимания, представив Тифлис весной, когда там цветут персики и каштаны, распуская свет и источая ароматы Ральф Лорен, обещая урожаи в виде плодов, грудей и премий за лучший сценарий и актёрскую игру. Дождь резко перестал, почти сразу же выглянуло солнце и запели птицы, чьи голоса копировали выступления Маяковского до революции, когда этот гигант был полон себя, слайдов, будущего, смартфонов, небоскрёбов, айфонов, БелАЗов, ГУЛага, лагерей смерти афганских боевиков и тихой смс: мама, я голоден, купи мне поесть. Всюду благоухало. Лишь грязь мешала выйти наружу, потому Мишик и Григорий начали жарить шашлык внутри, невзирая на пса, скулившего и просившего мяса. Рядом проезжали машины, гремя мешками костей Есенина, в каждой машине были они, смеющиеся и весёлые, радостные, хохочущие и подскакивающие на ухабах. Мишик плохо знал поэзию, читал в школе Нарекаци и Пушкина, но не запомнил их, потому вяло реагировал на звуки авто, размышляя больше о красоте русских женщин, которые казались ему белыми медведицами, рожающими кефир, сметану и молоко. Ему хотелось пить, пить и есть, если бы не обязанности в кафе и запрет Григория на лишнюю трату денег, на который бы он наплевал, не будь он гостем в Поволжье. Следовательно, он должен был вести себя хорошо, даря детям брата конфеты и игрушки, то есть завоевания Александра Македонского, ни больше ни меньше, иначе — тоска и грусть, похожие на уши Чебурашки или базедову болезнь. Мясо источало запах, Мишик вдыхал его и крутил на пальце кольцо. Григорий протянул ему кусок, рассмеявшись и предложив попробовать свинину по-карски. Мишик обжёгся, отметив непрожаренность мяса и нехватку соуса, аджики, с которой было бы больше Эльбруса во вкусах и ощущениях. Но и так было хорошо, сыроватость мяса вдохнула в него звериного, косматого, древнего и пещерного, когда мамонты поднимали правые передние ноги при виде человека и трубили ему. Так они приветствовали его, подавали приятный знак и уходили, оставив одного из своих собратьев людям, чтобы люди не голодали и не выращивали пшеницу. Такое крутилось в сознании Мишика, ушедшего внутрь кафе и расставлявшего стулья, так как официантов не было у них, и всю работу делали они сами и повар, который взял выходной из-за болеющей матери. Им было тяжело, но молодость брала верх. Сила, напор, Кавказ находились при них, говоря: всё ништяк — мясо, выпивка, женщины, тёплые ночи, поездки по городу на белых «Жигулях», офигительные матчи по телевизору, выступления Горбачёва, гласность, развёртывание вселенной вокруг, её выход на сцену, исполнение песен Кобзона и Лещенко, стихи Рождественского, бегущие краем моря, замачивая ступни и крича: СССР никогда не умрёт, умрут все люди, живущие в нём, а он будет жить, пуская ростки и порождая тысячи маленьких Союзов, смеющихся, плачущих и затихающих, взяв в свои рты материнскую грудь — боеголовку ракеты, чтоб пить из последней смерть.
Нежное дыхание ислама
Нельзя убить человека, не встревожив семь миллиардов людей.
Можно пить кофе, курить сигарету, но при этом всё равно будет получаться одно: Аристотель, бредущий по улицам Саратова с трудами Бодрийяра под мышкой, написанными Словенией и Угандой в порыве бреда, болезни, когда они лежали в постели, покрытые потом, и лихорадили величественные имена из будущего.
Нет ничего прекрасней чёрной курчавой бороды, сражающейся на полях и в горах, неся в себе слово пророка, отлитое в пулю, чтобы пари́ть и жечь.
Горцы-то и несут в себе чистоту и захват, изучение книг и фильмов неандертальцев, сплавленных воедино и парящих то ли год, то ли век над Москвой.
Я сижу в своей комнате, рассуждая о героях, стынущих на столике, взятых за 59 рублей и 16 копеек, чтобы быть съеденными и напасть на планету, сидящую на диете сорок дней и сорок ночей.
Ничего страшного не случится, если ты включишь кран, а из него просочится солнце, сжатое, заархивированное, мечтающее об извлечении из папки Zip, чтобы выпорхнуть из неё и прилепиться к потолку, рассылая оттуда Рим, Париж и Флоренцию.
Беларусь достают из кастрюли, откидывают на дуршлаг, поливают холодной водой, маслом, сметаной, крошат на неё укроп, сыр, раскладывают по тарелкам, протягивают голодным ртам, армянским детям, грузинским, азербайджанским, дышащим войной, голодом, туберкулёзом, вниманием к миллионам сердец, нанизанных на шпажку и продаваемых в кафе, где разбивают бутылки об головы, признаются в любви и вытягивают воздух, наматывая его на вилку.
Августовским днём хорошо убить муху, жужжащую и прилетевшую из Пакистана, где арбузы зреют в полях, а головы на плечах, взрываясь и разлетаясь семенами мозгов, повествующих о шотландских юбках, армянском коньяке и Варавве, порхающем на деревьях и поющем о любви Соломона к книгам и бытию.
Ничто не приходит само по себе, оно разматывается, расслабляется, отдыхает, работает на одном из заводов Саратова или Энгельса, а потом его сажают в тюрьму, чтобы там оно написало поэму об украинских колхозах, создавших Сталина из кукурузы, пшена и зерна, хохочущих над турецким акцентом солнца, льющего аскорбиновую кислоту и речь Ататюрка, направленную к своему народу в один из дней двадцатого века, то есть сжатия духа.
Величие измеряется количеством съеденной капусты и выпитой водки, остальное — горы, деньги, небо и власть — не в счёт.
Капюшон надо откинуть, чтобы голова встречала ветер и снег, тот холод, которым дышала земля до появления человека, когда стада муравьёв брели по полям, ели траву, вырабатывали молоко и покачивали жирными боками, ждущими шпор.
Снег хорошо хрустит на зубах, когда заедаешь им кровь, стекающую с губ после драки, где-нибудь в Красноармейске в 1996 году.
Внимание людей приковано к шару, который прилетел из глубинного космоса и начал кружить над землёй, предлагая ей коучинг, франшизу и шизофрению уровня Винсента Ван Гога.
Дойти до вершины Эльбруса, но свернуть обратно, не вонзить флаг в снежный пик, не смеяться и не фотографироваться, а катиться вниз, на санках, с девушкой на коленях, пытаясь вспомнить прожитый день, наполненный арбузами и дынями, ласточками и комарами, асбестом и бетоном, а точнее, всем тем, что лежит в основе любви матери к сыну.
В тоннель надо входить с высоко поднятым томом Сиорана, чтобы все знали, что ты невиновен, ничего плохого не сделал, а только лишил людей человечества, красоты, ума и добра, дававших ранее ветер, бьющий в лицо и предлагающий последовать путём Маяковского, оставившего Грузию без своей поэзии, отдавшего её тиграм и львам.
Чем больше романтики в человеке, тем толще его кошелёк.
Мания величия хороша каждую ночь, когда грабители лезут в окно, чихая и кашляя, чтобы ты убежал, оставив деньги и золото, картины и книги Унамуно, растущего во дворе, но имеющего филиал и в доме, на полке, напротив которой стоит зеркало, отображающее один из дней двадцать первого века, подаривший тебе образ девушки с красивой фигурой, упавшей с высоты девятого этажа, так как опротивела эта смерть и пора бы вкусить полёт.
Томаты срезают с ветки, кладут в ящик и отправляют на рынок, там их покупают медведи, кошки и псы, рыскающие в округе и ищущие, где бы потратить деньги, где выпустить их из себя, как рвоту, то есть неприжившуюся пищу, взятую клыками и когтями в центре Москвы и Лондона.
Солнце противостоит лишь бутылке водки, застывшей на прилавке в одном из магазинов Воронежа в ожидании руки покупателя, которая возьмёт её, оплатит на кассе и разобьёт в подворотне, уронив на скалы, недоступные никому и торчащие над городом, возвышаясь на сотни километров, чтобы остаться невидимыми.
Караганда движется по кругу, раз в тысячу лет совершая рывок в попытке изобразить стрелу, пронзающую планету, чтобы та вращалась вокруг неё.
Хлеб жарится на костре, чтобы мясо летало в космосе.
Атмосфера земли содержит в себе тысячи книг Льва Толстого и миллионы дисков Рэя Чарльза, обнимающих друг друга и поющих во славу всего, что есть пашня, горы и здание сельсовета из любой российской деревни, где Мэрилин Монро танцует и умирает до сих пор.
Сегодня день рождения девушки, женщины, матери, упавшей лицом в грязь, когда ей объяснился в любви мальчик из девятого класса, она же отвечала отказом, так как пахла лютиками и синицами, ворующими семечки у колхоза имени Ильича, добывающего из баклажанов икру, нефть, совесть и музыку Грига.
Абрикосы в цвету, то есть по улицам льётся грязь, распространяемая дождями и талым снегом, уходящим, как Ельцин, на склоне лет, по причине болезни, усталости, терактов у него в голове, августа, сентября, а в сентябре школьники идут в школы, раскрытые, взбитые, сморщенные и фиолетовые, как КамАЗ, когда забирает мусорный бак во дворе, буксует и рычит на прохожих, фланирующих вокруг и разбрасывающих цветы.
Пастернак — это такая машина, на которой гоняют девушки всех мастей и оттенков, всех сортов, обдавая встречных пылью и гарью и под звуки стихов Мандельштама, выбрасывая эти стихи из себя залпом и скопом, чтобы люди наслаждались пыланием и сгоранием, самоуничтожением, крышами и подъездами, а также картавостью ещё одного поэта, взошедшей над городами даром холода и льда.
Австралопитеки обретаются среди нас, бродят, блуждают, затачивают копья, покупают айфоны, планшеты и молятся времени и субстанции, обещающей гарроту с каждой новой секундой своего бытия, высеченного из ТЮЗов и Драмтеатров, где отрубают голову Буратино, ищущему признания в качестве режиссёра, снявшего свою смерть.
Валентинов день отмечают в тюрьмах и психбольницах, там любовь к ближнему перехлёстывает через край, зашкаливает, заполняет собой туалеты, несёт их вереницей на улицы, проносит мимо прохожих, зданий, машин и дарит красивым девушкам, которые садятся на них, справляют нужду и скачут на битву с Османской империей.
Стихи начинаются с середины, с конца, ломая лёд, череп, душу, всё, что угодно, но только не войну, мир, блокаду и голод, гуляющий по улицам Москвы, разглядывая витрины и девушек, будто между ними есть разница, хотя на самом деле ничего этого нет, не существует, ведь смерть — это вина Дон Кихота, а не достоинство Санчо Пансы.
Каждое утро одно и то же: воробьи, летающие по воздуху, будто это горка, с которой надо скатиться, визжа и крича о первом полёте в космос Иосифа Сталина, вяжущего носки и шарфы, чтобы его дети были довольны, жуя мандарины, выросшие в Абхазии, стране тридцати тысяч бакинских комиссаров, расстрелявших Есенина и покончивших с Маяковским, запретившим себе влюбляться в полнозадых женщин, так как Лиля Брик умрёт много позже него — точки посреди Cоветской страны, где продаются огурцы, помидоры и яблоки.
Весна вламывается в дома, гремит, вытряхивает на улицу содержимое комодов, сервантов, шкафов и душ, танцующих дилижанс, на котором ездил Фрунзик Мкртчян, наплевав на правила и цветы, чтобы они росли, укреплялись, вколачивались в бытие, розданное голодным детям, провожающим каждый солнечный день, напичканный «Волгами», отвёртками, молотками и пением юной Гретхен в восемь часов утра.
Головокружение от успехов гарантирует смерть, свободу и личность, и они воюют с каждым куском асфальта, проложенного в голове, устремлённой к куче навозных жуков, воспетых Бодлером, после смерти от переизбытка кислорода и счастья пашущим на хромой лошади в Новгородской губернии девятнадцатого века, скомканного и выброшенного в урну, чтобы плясать и петь.
Пить из горла, пьянеть, падать, затевать драку с первым встречным, врубаться в музыку сфер, танцевать под неё, приглашать к себе в гости друзей, провожать их, ложиться спать и видеть во сне Китай, рассечённый пополам ятаганом, вышедшим из Стамбула, чтобы покорять цветы, жвачку, конфеты, шоколад, пиццу и шашлыки, их пожарил Гоги, он выступает в супертяжёлом весе против Казани и Марса, которые отрывают людей от земли и уносят их на помойки и свалки.
Годы проходят, ничего не поделать, не сотворить, кроме похода в библиотеку за книгами, их отдают на два месяца, не менее, ведь иначе по улице пойдёт Антон Чехов, приплясывая и пританцовывая, ведь кругом весна и завалы снега, они тают, стекают, уносят сны, обёртки и мусор, всё похожее на Пржевальского, осатаневшего от скачки на лошади, потому пустившего себе кровь, чтобы попасть в Туран.
Хорошо отдыхать на Гоа, встречать там писателей и поэтов, зарабатывающих миллионы долларов, пугающих сердца своими голосами, выжатыми из тел и из душ, охватывающих Цветаеву, которая поселилась на северном полюсе и там встречает рассветы из кобыльего молока, текущего по усам белых медведей, знающих о человеке всё и потому обходящихся без мимики.
Виолончель, в основном, ничего не делает, но по праздникам пашет, изготавливает детали для автомобилей, вытачивает их, а потом снимает проститутку, везёт к себе домой, угощает абсентом и креветками, укладывает в постель, снимает с неё носки и замогильным шёпотом рассказывает ей сказки, русские, китайские и узбекские, чтобы она спала.
По утрам в Аргентине выходят из дому тысячи композиторов, бредут на пастбище и щиплют траву, а к вечеру дают музыку, божественную, льющуюся в вёдра, чтобы из неё сделали творог, сметану и сыр.
Фильмы рисуют жизнь в том объёме, в каком она вытекает из трещины одной скалы, и народ Моисея пьёт, неспешно двигаясь в сторону райской жизни, но ломает своими изгибами и поворотами глаза человека, им требуется гипс, гарантирующий камень в душе, её саму из гранита, по нему прогуливаются люди, любуясь Невой, грызя орехи и семечки, которые вляпываются в желудки и погружаются в неприятности, обещающие им смерть.
Цветы взрослеют, наливаются соком, несут осанну и обещают вечную жизнь тем, кто их сорвёт, увезёт в Бангладеш и там продаст за небывалые деньги, изобретённые Цицероном, который любил есть лаваш, макая его в аджику и будущее всего человечества.
Абсолютная монархия хороша уже тем, что с одного бокала, стоящего на других, стекает шампанское, пузырясь и потчуя всех стоящих ниже и бросающих камни в реку, чтобы она не двигалась, не жила, но играла в тысячу и одну игру на приставке, именуемой Парижем, Мадридом и Стамбулом.
Гитлер за завтраком съедал до тысячи взбитых яиц, выходил на балкон, затягивался сигаретой и врубался взглядом в пейзаж, состоящий из его раскинутых рук и ног, печени, почек, желудка, танцующих румбу и знакомящихся с немецкими девушками, источающими молодость, свежесть и Львов.
Обветшалое время бродит по всей земле, просит подаяние, встречает презрительные взгляды, иногда плевки, спит в подворотнях, на газетах, ест на помойках и пьёт зимой спирт в северных странах, чтоб не замёрзнуть.
На афганские горы надо накинуть лассо, стянуть его, чтобы вершины сошлись и выдавили из себя Кабул, выплеснули его в небо, которое представляет собой зарисовку, изображающую верх целомудрия, политграмоты и сочинения Маркса «КамАЗ».
Гусеницы ползают по всей вселенной, чёрная материя сплошь состоит из них, из их плоти и душ, поэтому женщины опасаются космоса, не летят на другие планеты, не познаю́т бытие, ведь непременно встретят разумных существ, устремятся к ним, а им за шиворот упадёт зелёная мерзость и давай поедать их топик и сыпать в перерывах анекдоты на греческом языке.
Ислам — это пустыня, в сердце которой самая высокая в мире гора, выжегшая всю воду и землю и устремлённая в небо, где полёт не знает ничего иного, кроме Фридриха Ницше, то есть ружья и клинка.
|
