* * *1. из таких и брала́сь, больше не отставая,
эта пена на особняках, и во все словари забралась,
пролежавшие так остывая, на двух плавниках,
пока ждали трамвая ещё следственный здесь комитет не стоял даже, бля, и в лефортове мялась вода,
снились анатомические тополя, корпия помогала,
кипяток был всегда, истощенцы не верили зря,
только что картотека лагала:
видишь, нет на земле твоего словаря мы и не представляли остаться, но так повезло
больше, чем удальцову с тамбовской бастильей срастаться,
чем отбитым наядам каспийским хватать за весло
там же, где под налётом пунцовым читаются рядом
наши честные списки, и всякое меркнет число 2. одни с утра на маленьком плацу,
в воротниках приподнятых к лицу,
мы ждали, чтобы бауман неловкий,
растерзанный за шутки про построк,
явился в форме не для тренировки
и взял нас на последний поводок. нам продали несвежие цветы
там у метро, но что́ было стесняться.
в растерянности нашей с высоты
казалось, что московские менты
уже способны с нами поменяться.
в чём разговор, стоять или лежать,
кто вырезан из пряничного теста,
любой готов занять любое место,
и ни один не хочет продолжать. туда, туда к агентствам новостей,
к умытым до обиды ресторанам,
к завешенным посольствам иностранным
нас направляли словно из гостей.
слепые вероятности земли
как никогда врасплох нас окружали,
как целлофановые корабли,
и мы назвать примерно не могли,
чего бы мы ещё не избежали. их заходился клёкот надувной,
но никого в колонне не качало,
как будто календарь наш отрывной
был весь оборван с самого начала.
послушные любым проводникам,
мы го́ловы вплотную наклоняли
к слипавшимся знамёнам и венкам,
но даже их уже не догоняли.
* * *
выстиранная моло́га, разжав плавники,
восстанавливается под снегом в масле и молоке. разве проворством иудейска червя
слышно, как крепятся первичноротые бани,
пункты приёма, швейные корпуса. рынок вьетнамский, узкий, как они все,
полагает слой синтепона, слой мишуры;
голые полотенца выпрастывает до утра
пыточный интернат. в парке разваленном пятидесятники или кто
ставят аппаратуру, они готовятся петь. честных отцов, нанявшихся, как один,
на какой-то неближний труд,
укрывают в перебинтованных кузовах
так, чтобы больше никто не увидел их. пулемёт максим уже записан без нас,
но возможно, что все забудут, и вот тогда.
(из киплинга)
на той же почве, что взяла в себя учебный хлор
но заглядеться из седла оставила с тех пор
в защитных впадинах своих уставших побеждать
цветных животных войсковых, не нужно долго ждать так поздно, что любая связь распалась на склада́х,
резьба в воронках сорвалась, осёкся в проводах
последний ток, поверишь ли, но ни один, ни два
копателя не превзошли ощеренного рва встают с неприбранного дна циветта и сервал,
они забыли имена, но кто не забывал,
и золотая кабарга, и русская овца,
как эта жизнь ни коротка, а терпят до конца держась на маленьких ногах, обёрнутых фольгой,
прозрачные, как на деньгах, и с этой, и с другой,
слюны подрагивает нить, отравлена на треть,
и тоже могут повторить, но некому смотреть
А.
где ты была (и не по себе спросить),
в долгом дыму областном повязкой не спасена
(их ещё не завезли) за заражёнными дачами зольщиков, где река
сплёвывала нам в платок
вросшие когти, льяловские позвонки в нашей низине для игр, куда доносился звук
пленных эстонцев, и мы следили, скользя,
как изменялась ночь на ленинградском проспекте в разорённой москве
после пласибо, падая, но держась
пять часов до вокзала, пугая окрестных крыс в переходе, где изабель аджани
извивалась в своих потёках; в туннеле том,
где от триши остался ненужный плод, а от сестры сапожок на допросах, когда введенский сдавал друзей
до или после того, как написать
что́ я теперь читаю тебе перед сном в общей болезни обливаясь питьём,
если мы и оглядываемся туда,
невозможно подумать, как мы это могли,
кто смотрел за тобою, кому мы должны ещё
* * *
даша с краснослободской, 2006–2017,
не спаслась ни когда внедорожник сдавал назад,
ни в искусственной коме никчёмной, ни здесь, ни в москве. три недели в контакте сдавали нужную кровь,
и готовы отдать были больше, так что район
весь сентябрь предстоял подёрнут клейкой плёнкой родства
от стены, где на фото в подслушано таял след. мы наверное знали, что это обречено,
как травы́, измельчённой косилкой, уже не составить обратно,
но хотели, чтобы это длилось и длилось ещё. было утро с учениями за шерно́й, когда
задыхающаяся подруга семьи
написала, что всё закончено, ты умерла. мы сидели, сложив наши велосипеды, в крепком ещё лесу,
промокая на римских табличках налипший пар. это странно, но только на этот раз я увидел твоё лицо —
во всех прошлых постах были выписки, ракурсы lieu du crime,
реквизиты и телефонные номера. или, может, лицо было тоже, но до тех пор,
пока всё не свершилось, некая слепота
не давала смотреть, а на этот раз отошла: это были два или три снимка с наложенными поверх
надписями вроде beauty queen
и эффектом журнальной обложки, такой соцарт,
от которых мне стало не легче, как ни поверни,
но, наверное, дальше, да. слёзы эмотиконок, вороха́ цветов цифровых,
твоя мама, приехавшая на пусть говорят,
как смогли, помогли мне тоже, спасибо им. в ту же самую осень, опоздав на десяток лет,
если не на пятнадцать, я начал учиться водить. в месте, где я остался, не холодно и не тепло.
дочь любит спать распахнувшись, а я неизвестно как.
плотина
ни смотрители ягод, облыжною палкой стуча,
но с лицом палача, ни сходящие тоже с офенских
отпечатков жолнёры, ни дети с принто́м «диспансер»
на присолнье у шлюзов успенских, никто краснопёрый
не возник разметать наш projet для б.о. П. С.-Р. птицы перебегали как гуки в орешнике, нас
обжигал телеграм, мы велись, и на каждую ферму
наживляли гремучую слизь, если это приказ,
как юдифь олоферну, как если бы это блистая
возносился дамаск, бесподобный, как двести шестая,
изнывая от вкрадчивых ласк лес наш, лес,
лёгкий вес, пока осень ещё высока,
превращенье песка, имена на клочках трибунала,
чешуя аммонала, мы шли и смыкались как раз,
и пустая река догоняла,
чтобы медиазона оплакала нас,
ОНК поклялась, активистка плакат сочиняла,
возгонялась мгновенно до плазмы стрекочущей власть,
и рвалась, и опять начинала
|
