Воздух, 2018, №37

Дышать
Стихи

Тело возвращается

Мария Степанова
Z

Комнату надо очистить / пространство надо прибрать

Y

Так говорит поэзия, живущая в Канаде, в женском теле, по-английски
Так она говорит: once cleared the room writes itself

X

Что делать дальше,
Комната вычищена до блеска,
Прибрана до кости, до костного мозга, должна написать себя, никто никому не пишет

W

Где они, где мужчины, подобные Арею,
Поднимавшие стропила, не вмещавшиеся во врата,
Где их костный мозг, сладостные конечности, где их зубы и языки,
На какие элементы они разложились

V

Глубоко под землёй, в её огородной клетке
Клетки продолжают делать новые клетки
Исходят яблочной пеной, когда земля собирает свой урожай
Подземными реками шарят в поисках устья
То, что было семенем, пробует себя семенами

U

Вечную мерзлоту обдаёт весна,
Как струя горячей мочи
Плавит лёд,
Подо льдом будоражит буквы, жёлтые и зелёные,
И вот, когда слепошарые ветки водят по свету,
Поэзия, говорившая по-датски, лежащая под землёй, женская,

T

Мёртвая, как многие, почему-то живая,
Карамелькой она плавится за холодной щекой глинозёма,
И прав у неё не больше, чем у тех, кто лежит под другим кустом,
Кто всё, что помнит, это своё отраженье
В плоском лице медной военной фляги.
Слух истёк,
Им нечего больше слышать.

S

Там, где было ухо, теперь земля,
Обнимающая место не-слуха.
Там, где было рот, теперь усилье корней
Стать истоком роста.
Мёртвая поэзия говорит, она говорит:
«Я пишу как ветер».
Она/они/другие они/многие до и после
Лежат, ветра там нет, что́ там есть, почему им ветер.

R

Разрой мёрзлую землю, потрогай мёртвую песню.
«Под низким небом», говорит ещё одна,
Жившая в той же Канаде, лежащая в чьей-то земле —

С сентября 1922 года зерно её тела
Принесло, наверное, много плода: «Под низким небом
Я видела тысячу марширующих Иисусов».

Что они делали, спрашиваем мы, стоящие на обочине.
Они маршировали.
Они пели.

Q

Зимой 1918 года в Петрограде
Поэзия перестаёт слышать что-нибудь, кроме
Постоянного шума:
Ритмического нарастающего гула,

И если выглянуть в окошко
(поля продлеваются, в них лежат и лежат и лежат,
затылки запрокинуты,
языки застыли)

Мы увидим, метель, как тюлевая занавеска,
Делает знак: в комнате стало достаточно чисто.

P

И тогда,

И когда приноравливаешься к отсутствию цвета
И к пиксельному мельканию вещества
И к ружейным выстрелам, доносящимся с перекрёстков,

Где до событий торговали газетами
И каждый пятый цветок отдавали бесплатно,
Смазывая товарно-денежные отношения
Молоком человеческой нежности,
Ещё не имевшим цвета,

Приглядевшись, мужчина с его поэзией видят ясно:
Здесь присутствует Кто.

O

Как если бы ветер (я пишу как ветер)
Отрицал человеческое участие

Как если бы комната была выcкоблена до кости:
И что осталось после зачистки?

Как если бы ухо мира,
Его огромная воронка, описанная по-русски в 1837-м,

По смерти Пушкина, написано непушкиным,
Ловило и передавало одно и то же.

Вот Блок и говорит, как матушка Гусыня,
Что в белом венчике из роз впереди Исус Христос.

Так и было.
Но кто поверит гусям.

N

Лежат, расстрелянные, в оврагах, полных звёзд и черёмухи,
Лежат в болотах, подобные стеблям, подобные рыбам в консервных банках,
Лежат под берегами, под озёрами, под автобанами,
Под пастбищами для коров свободного выпаса,
Под ногами овец, охотно дичающих,
Умеющих быть без участия человека,

Лежат под многоярусными парковками,
Под взлётными полосами аэропортов,
Где тонкий лёд сцепляет пальцы травы,
Где синие огни расставлены разумно,
Где мощные вещи летают без наших рук.

Где моё тело, говорит средний слой земли,
Её средний класс: мёртвый, не успевший родиться.

M

Я сказал, говорит поэзия, и знает, что говорит:
Я сказал — вы боги, и сыны Всевышнего все вы,
Вы же падаете, как дураки:
Как обычные князья и полководцы
(политики и аристократы,
а также представители крупной буржуазии),
Как обычные смертные люди,
Словно нету ничего проще
Паденья и развоплощенья.
Вы всё время умираете,
Словно это нормальное дело.
Не пора ли взять себя в руки?
Не сделать ли усилие,
Говорит поэзия из-под земли, дыша в камышинку.

L

Давай соберём это тело заново
(ножки в Медведково, попка в Чертаново).

Вечный огонь горит, пожирая павших,
Неучтённых, ненайденных и пропавших.

Не отдавай ему эти клетки, клеточки,
Нервные окончания, капиллярные сеточки,

Ребристое нёбо, пух паха и прах пуха,
Нежные перегородки ума и слуха:

Как мы с тобой соберём их на страшный суд?
Кости твои не знали, что их спасут.

Мешочки с семенем, всё, что тело съело,
Железо, за век ставшее частью тела,

Части тела другого тела, лежащего здесь с прошлого века,
Вместе они составляют нового,
Ещё не существовавшего человека.

K

Поэзия, многоглазое нелепое
Естество о многих ртах,
Находящееся одновременно во многих телах,
Побывала до этого во многих других телах,
Ныне лежащих на сохранении
Как то, что должно родиться

(Но в любой момент археологическая экспедиция,
любопытный пастух,
дюжина студентов в шортах
могут вынуть тебя из земли,
как недоношенного младенца,
и будут засовывать пальцы тебе в обеззубленный рот)

Судя по количеству фосфора в этих костях,
Поэзия, говорившая по-английски, съела немало рыбы.

J

Говорили, и даже одна выпускница богословского института
Подтверждала, цитируя чей-то докторский тезис:

Мы будем воскресать тридцатитрёхлетними,
Даже те, кто умер в семьдесят или в девять.

Тело воскресенья будет уметь,
Как положено телу:

Есть и пить, что захочет,
Пешешествовать на многие стадии,
Носить на себе одежду, раны, слёзы,
Оно будет ходить по воде и растворяться в воздухе,
Оставаться неузнанным и делаться узнанным,
Походить на садовника,
На странника,
На себя и на кого-то другого,
Жарить рыбу на костре и друзей угощать,
Возноситься на небеса и садиться одесную Отца,
Как положено сыну.

I

Лёжа на том столе
Я слушаю звук пылесоса на этаже
Я чувствую ветер над окраиной тела.

И всё, что во мне было, стоит как армия
На самой границе с воздухом,
Словно мы ещё можем начать и проиграть войну.

Быстро и очень медленно,
Как умная собака сперва наклоняет голову,
Потом понимает, потом побежит к тебе,

Душа проверяет свою коробочку:
То свернётся внутри, где труха и усталый бархат,
То гладит сверху кожаные крышки.

Се, под тучей синей и бурой, роскошно хмурой,
Тебя составляют заново.
Там, как рыбу торговка,

Перебирают кости твои и мышцу твою
Дорогие руки врача
И ты лежишь не крича

H

В той английской книге
Женщине, измученной родами,
Готовой выскользнуть в смерть, как в калитку,
Другая женщина рекомендует быть мужественной,
Всё, что надо, говорит она, это сделать усилие.
Она говорит о ней в третьем лице,
Как о героине романа,
Которой та могла бы явиться,
Если бы сделала усилие,
Не убежала, рук не разжала,
Не доказала слабость своей природы;
Мы все должны делать усилие, объясняет она снисходительно.
На нас лежит ответственность: сделать усилие.
Негероиня делает немужественное усилие:
Истекает
(подземной водой в решето)
Прилагается к мёртвым
Замощает собственным телом
Место между мёртвыми белыми мужчинами

G

Разрой мёрзлую землю,
Потрогай мёртвую песню,
Раздвинь её меловые губы,
Потрогай пальцем
Твёрдые клубни зубов.

В одном из тёмных, из подземных коридоров
Внимательная девочка находит
Чему там находиться не положено:
Оно огромное, его не обойти,
Оно заполнило всё место для дыхания,

И для того, чтобы пройти по коридору
(бегом, зажмурившись),
Теперь приходится протискиваться боком:
Там чьё-то тело, тело всё пространство съело,
Оно замёрзло, умерло, ничьё.

Крылья тесно поджаты,
Клюв и ножки прижаты,
Клёклый пух, закрытые веки,
Поцелуй в слюдяные перья:
Верую, ласточка, помоги моему неверью.

И вдруг она услышала, что в груди у ласточки что-то мерно застучало:
«Стук! Стук!» — сначала тихо, а потом громче и громче.
Это забилось сердце ласточки.
Ласточка была не мёртвая — она только окоченела от холода,
а теперь согрелась и ожила.

F

Нет,
Не то, чем грешат,
А то, чем зеленеют и раскудрявливаются.

Нет, не то, что костенеет,
А то, что водит по воле воздуха
Голыми ветками по его голубой воде.

Когда я буду усталое щетинистое насекомое —
И тогда умирать будет жалко:
Хорошо гулять в молоке.

Молодые солдатики
В широченных штанинах
Живут как стволы на весенней улице.

Что ты такой воскресший?
Да так, брат, — отвечает, —
Так как-то всё.

Тела поэзии, вы валяетесь тут и там,
Как отстрелянные пластиковые гильзы,
Не умеющие разлагаться.

Умрёшь, с собой не возьмёшь.
Воскреснешь, по шву не треснешь.
Вылетит, не поймаешь.

E

Как говорится,
Слово — не Воробей.

Не пять ли малых птиц
(синичек воробьишек прочих ласточек) —

Не пять ли малых птиц
Купили за два гро́ша?
Вы обошлись дороже.
Вы лучше многих птиц.

А весна такая мусорная, жиденькая,
Словно медсестричка в тапочках на босу
Из операционной выскочила
В больничный дворик покурить.

Он мне сказал:
Лазарь, давай уходи оттуда,
И где застряло жало —
Я его выну,
И если там какой ещё засел осколок,
Его мы тоже разъясним.
И это, красное, всё это red and wet,
Вся эта thing, какую не назвать словами,
Уже четыре дни как в трупной яме, —
Оно усиливается и встало и идет.

D

Он сказал мне: Лазарь, иди сюда.
Он ввёл меня в дом пира.
Его знамя надо мною любовь.
И левая рука под моей головою,
И правая рука меня обнимает,
И ещё одна какая-то рука
Лежит, как всегда, у меня на макушке.

Ты держишь мою голову с уважением,
Словно корзину с праздничным содержанием,
Выстеленную пальмовыми ветвями,
Доверху набитую шоколадными яйцами,
Фигами и финиками, сладкими перепёлками,
Полную колбасными пальчиками.

Ты держишь мою голову, как корзинку,
Украшенную бантиками,
Переложенную веточками,
Как симпатичную пасхальную корзинку,
В которой лежит моя голова.

Береги её бережно, неси тихо:
Сквозь кость, как вода, пробегает лик.

Можно её положить в мешок.
Можно её посадить в горшок.
Вырастить базилик.

C

Римлянка с бурей пшеничных волос,
Грубо собранных в груду,
Сидевшая у круглого фонтана,
Кому-то в телефон отвечая.
Мужчина в кожаной куртке
На тёмном кожаном теле,
Делавший зарисовки в тетради
Грифелем карминного цвета.
Мальчик в Саратове. Старуха у кассы.
Продавец светящихся пластмассовых летающих машин.

Я хочу быть каждым из этих людей.
Я хочу спать с каждым из этих людей.

Входить в их дома как воздух,
Входить в их тела, как восточный ветер,
Трогать языком их круглые зёрна

Мочки ушей
Голубые белки́
Белую шерсть от запястья до локтя

Сонную тень от пупка до паха

Рёбра, ключицы, лопатки

Синяя ткань рабочего комбинезона
Чёрное платье в мелкий белый горошек

Всё это неминуемо воскреснет.

Всё это неминуемо минует.

B

Рука, похороненная на Марне.
Рука, похороненная под Нарвой.
Рука, лежащая в галицийских болотах.
Пепел руки, не лежащей нигде.
Всё это ещё вернётся.

И когда пойдём мы воскресать,
Целый лес конечностей отъятых,
Отчуждённых, брошенных, неузнанных
Зашумит у нас над головами,
Заторопится на место сбора,
Как Бирнамский лес на Дунсинан.

И ноги, ноги, ноги одиногие
В истлевших сапогах (и сапогах, и сапогах) —
Солдатиками, отбившимися от части,
(Отчасти камни, а отчасти облака), —
Все эти ноги встанут при дверях трактиров.
А костыли, как папские жезлы,
Отращивают прутики зелёные.

А голые безлюдые протезы
Бегут собаками за праздничной толпой.

И, как мешки с недавним провиантом,
Который съеден до последней крошки,
Лежит в земле уже ненужная поэзия.

Вагончик тронулся, дома на дачной станции
Синеют ставнями, и тополь весь как лесенка.

A

1.  The dead can be so dead /
2.  That no one can see they exist
3.  говорит поэзия по-датски
4.  но женским голосом другого человека
5.  английским голосом другого человека
6.  английским голосом американской женщины
7.  при этом та, что это думала по-датски
8.  мертва уже настолько, что её
9.  почти не видно
10. но она, конечно, есть
11. ...
12. ...
13. ...
14. они лежат как овощи в земле
15. как вилки в ящике
16. как мысли в голове
17. никто не видит, что они настолько
18. настолько же
19. они совсем как мы
20. а то и очевиднее
21. живые
22. живые живы могут быть настолько,
23. что еле веришь, где их впору встретить
24. (перебирая углеродные цепочки)
25. и при каких необычайных обстоятельствах
26. мы думаем, что их тут нет







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service