За границейЗа каждым великим мужчиной стоит великая женщина,
за каждой мирной женщиной стоит мужчина,
который не нарушает её границы,
за каждой границей стоит пограничник,
кроме той, у которой
мой родительский дом,
за моим родительским домом пруд,
за прудом лес,
за лесом живёт кабанчик,
перебежавший улицу Кришьяна Валдемара,
за Валдемаром встаёт латвийское судоходство,
за пароходством стоят всякие тёмные делишки,
за темнотой приходит свет,
или ещё папа римский под фиолетовой вуалью,
за папой стоят сороситы, жиды и извращенцы,
за извращенцами следует Дени Дидро,
за Дени Дидро стоят тысячи книг,
которых мне ни за что не прочесть
за всю мою прекрасную мучительную жизнь — нету времени,
за временем приходит безвременье
и возвращает тебя в то утро,
когда открываешь глаза — а она —
твоя мать — уже ушла,
и тебе кажется, что сейчас ты умрёшь,
за матерью стоят легионы мужчин-латышей
на страже девичьей чести, цветочков-веночков,
за веночками следуют ансамбли народного танца —
«Лиго», «Бархатцы мои» и «Распинаем злого гея»,
за геем приходит гей и ещё один гей,
а за тем геем опять новый гей, в серой
суконной юбке, тут и праздник песни 2050 года накрывает,
вслед за тем, как накрыть, идёт убрать со стола и помыть,
и родить, и грудью кормить,
ко груди поднести, а потом цвести и цвести,
итак, пусть сегодня будет тот самый день,
такой вот день,
ты стоишь на морском берегу и смотришь,
она выходит из моря — корова о золотых рогах,
в ней слёзы всех твоих будущих внуков,
за плачем приходит смех,
за смехом приходит плач,
за каждым плачем встаёт женщина
и глядит на мужчину, который скучает на морском берегу
у ларька-развалюхи с надписью «Шоколад»,
за производством шоколада стоит олигарх Шкеле,
за олигархом Шкеле у врат Святого Петра
стоит здоровенная толпа всяческого народу,
потому что Пётр уже который год не может решить,
пускать ли Шкеле на небо или всё-таки нет,
за небом есть ещё одно небо,
за небом есть ещё одно небо,
за моей силой, дающей мне встать,
стоит моя сила, дающая встать,
за мирным мужчиной стоит женщина,
которая не нарушает его границы,
за границей ты больше не ты,
за «ты» стою я,
за «я» стоит юная женщина,
против неё юный мужчина.
Оба трепещут от злости.
На них нисходит дикторский текст
нежнейшим дуновением ветерка:
и тот, кто в жизни любил хоть раз,
однажды полюбит вновь,
и тот, кто — никогда-никогда,
в свой черёд узнает любовь.
* * *
Воскресным утром Настасья Филипповна и Рогожин пьют чай.
Совершенно ясно, что эта картина добром не кончится,
её края свернутся смердящими чёрными розами,
эта сцена уже была много раз описана,
снята, порезана
порезана
порезана
На ком Рогожин женился после Настасьи Филипповны?
Как они идут домой?
Обрёл ли он наконец покой в руках этой милой, почти такой же красивой барышни?
Да, разумеется, так славно прогуливаться по улицам малого городка,
голые ноги обласканы шёлком платья.
Я не виновата, что он так богат. Я могла бы пойти работать
прачкой, но он меня не пускает. На мне забота о детях.
О детях.
Я никогда не смотрю в ту тьму, что в нише на лестнице.
Конечно, когда-нибудь, наверно, дети ведь вырастут, может, тогда...
а может быть, Бог будет милостив, и он умрёт первым.
* * *
Утро.
Мужчина.
Так трудно говорить без самоцензуры.
Мужчина и женщина сидят рядом, мужчина глядит на женщину, склонив голову.
Если я бросаю или пытаюсь бросить — ну что я тут могу бросить, если пытаюсь
отбросить свою волю, мне ведь всё хочется проявить свою волю, если же своевольно
её отбросить отчасти,
то нельзя не признать, что, похоже, уже давненько,
уже довольно-таки давно я не встаю со стула,
уже и вправду давно сижу и слушаю своё дыхание
и звуки города,
пока один из них не порвёт оболочку,
которую сто лет плели вокруг меня бирюзовые мотыльки,
оболочка прорвётся с тонким, ноющим звуком,
и в меня войдёт шум,
возвещая, что детей пора звать домой.
Кричать им с балкона,
кликать их, играющих на верёвочке, натянутой между двух столетних берёз.
«Идите домой. Будем ужинать. Только никого не забудьте. Можно оставить
ве́лики, шлемы, медали, совочки, лопатки сапёрные, золотые авторучки
и нефтяные вышки, можно оставить кукол и их одёжки до следующего
выхода. Только никого не бросайте.
Пускай все доберутся сюда наверх».
Так бы мне и сидеть долго-долго, пока некий звук не порвёт оболочку,
возвещая о том, что надо двигаться, звать детей, отпирать им двери квартиры.
Путь
Я не мальчишка из сектора Газа, просыпающийся от свистящего звука
на своём матрасе в школьном спортзале.
Это не я.
Я не исследовательница космоса из Германии, такая красивая, истинная арийка, в наших
краях так хороши собой одни трансвеститы.
Это не я.
Я не тот дедушка — повернувшись к кабине пилота, подслеповато сощурясь,
верю: там только сцена из фильма, который смотрят внуки.
Это не я.
Я не еврейский/палестинский подросток, в запястья вгрызлась верёвка,
трогаю губами — ткань мешка на вкус сладкая.
Это не я.
Я не женщина в Индии, влюблена в мужчину из высшей касты, крадусь
домой от постели любимого и вижу в соседском окне человека, он бы так
хотел называться, я понимаю, как сильно я не хочу умирать, багрового солнца
мяч на стальной воде Ганга, последнее, что помню,
последнее, что помню, что я помню последнее, я хочу перечесть всех несчастных,
чтобы мне не пришлось умирать,
чтобы мне быть и дальше вдохом, выдохом, в том дедушке, в том мужчине, в том Ганге,
чтобы мне быть во времени, в фенечке на руке ребёнка, рождённого уже после грядущей войны,
чтобы мне быть в той минуте, когда старик покупает в «Рими» колбасу и газету «Что новенького», роняя
круглые металлические часы — луну, он сам, разумеется,
пахнет осенью, и мужчина, это я, наклоняется их поднять
потной от солнца ладонью,
к его плечу прикасается девушка, это тоже я, мы на море,
вдалеке мерцают огни,
они пока никому не опасны,
мы купаемся, полуслепые котята в огромной миске материнской нежности,
а кто-то воюет словами, чтобы сказать, понимаешь, может быть, если сказать, тогда
образуется путь, может быть, если всё это перекричать, перебить, хотя бы только на миг
заткнуть, не начинать уже с самого начала,
нет уж, вот так просто, он касается её груди, и это тоже я, может быть,
образуется путь,
хотя, наверное, нет ничего такого,
есть лишь корабль, прочь скользящий корабль, меж побурелых листов, есть лишь
огромные ровные водяные просторы, солнце вынырнуло, я стою у берега и
не понимаю, как я всё это осилил, в столь краткий срок, столь чудны́м
способом, как, ведь я же хотел как лучше,
и за спиной у меня молодая женщина с огромным
животом, и, конечно, мне её жаль.
В изножье кровати сидит дедок с пистолетом, на балконе — слон в позе будды, а я
втиснут на чёрную полку между Делёзом и «Телом»,
мне нравится,
в соседней квартире заплакал ребёнок,
я вижу, как они просыпаются,
его рука на её округлившемся животе, она говорит:
это не я, это тоже не я
Туман
Глянь, вот это туман, детка, взаправду туман,
глянь, вот в твоих руках подмокшая, покоробленная карта,
глянь, вот тот поворот, который привёл бы тебя к нужному контрольному пункту,
глянь, вот парень, которому ты больше не сможешь смотреть в глаза,
глянь, тут осень, листья шуршат под ногами,
глянь, тут друзья в пивнушке, они не знают, что делать с твоими снимками,
где какой-то мужик на коленях перед девочкой двенадцати лет со спущенными штанами.
Гляньте, детишки, тут ведь туман, взаправду туман, настоящий,
тут ведь люди, которые больше никогда не смогут тебе посмотреть в глаза,
тут ведь земля, и глянь-ка, тебе уже хватит духу про это сказать.
Ты держишься, растёшь, учишься справляться с паническими атаками,
ты становишься деревом и мостом, ты даже уже умеешь смотреть в глаза,
ты водишь дружбу с безногими и безрукими, ведь только они, по-твоему, тебя понимают,
ты пишешь это стихотворение, детка, в стотысячный раз,
каждый раз надеясь, что всё оно как-то сгинет.
Гляньте, это туман, детишки, гляньте, туман, взаправду,
сопли и сперма ручьями, перекаты лета плещут слезами. И я выхожу тихонько на опушку у церкви,
тридевять лет миновало, а на мне всё те же треники с перерезанной резинкой.
И люди глядят на меня, и кое-кто говорит — ну что, неужели нельзя было написать как-то поаккуратней, как-то со вкусом и тактом, ведь если уж так подумать, нахуй, говорю, детям знать, что мир непохож на розовый сад, нахуй, говорю, ты такая трагичная, ты нам больше нравилась раньше, когда много пила, голодала, опять полнела и трахалась со всяким, кто на тебя хорошо посмотрит. Так что давай-ка, иди и ложись под нас. Ну, детки, это туман, ну такой в самом деле туман.
И у меня ничего больше нет, только этот ужасно обтёрханный, колкий, жёсткий язык да пальцы, выводящие эти слова на экране, как на стоячей озёрной воде.
Я выхожу из леса. И вы, пожалуйста, дети, кто на семейной даче, в гостиной, на заднем сиденье машины, на своём супружеском ложе, вы, дети, любого пола, кто в какой-нибудь сауне, пьяные, или обдолбанные, вы, дети, которые выжили, говорю вам, воистину это
взаправду страшно, и всё же — пожалуйста, выходите.
Или постойте, погодите лучше, себя же поберегите. А я пока начну потихоньку дышать.
Латышка
Снег она собирает горстью и ест, и ест, и ест,
холодное чудо обдирает ей нёбо,
капельки крови падают на покрывало земли
и распускаются шестиугольными цветами,
призванными сигнализировать, что
она доступна, она свободна.
Снег наполняет её приветами
из прежних дней, когда её дальние
родственники рвали друг друга в клочки,
не в силах вымолвить вслух ни слова.
Наевшись снега, она стоит ледяным колоссом —
полная невысказанных слов.
|
