Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2018, №37 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Автор номера
Отзывы
Руслан Комадей, Анна Глазова, Инга Кузнецова, Кузьма Коблов, Дмитрий Гаричев, Никита Сунгатов, Василий Бородин, Денис Крюков

Руслан Комадей

        Пока пишу об этих текстах — приходится забывать, что и тексты Банникова говорят о себе. Говорят прямо и точно: «самое главное — мысль и литература». Слишком тесна область расхождения «и»: нет времени ни на что, кроме начала и конца. Его тексты, как Иванушка, всегда доставлены куда надо — доходят до своего конца, даже если крутили-вертели — запутать хотели. Как вот здесь: «именно в это воскресенье мне больше ничего не хочется / тебе сказать». Текст кончился, когда конец высказан.
        Лет пять назад мы начали с ним после краткой встречи переписываться — Вадим присылал мне тексты, даже с посвящениями. Письмо-автомат, думал я, и всё такое... алеаторическое. Тогда я написал ему, следуя менторскому зуду — мол, надо сделать такие и такие правки, чтобы точнее стало. Вадим, как мне показалось, ответил обидчивым недоумением.
        Сейчас думаю: о каких, к чёрту, правках я мог просить? Речь и так права. В случае Банникова эта правота — стратегия. Сквозной (правый) путь речи. Вдоль да по буеракам речки питерской-московской. В этом виден след Всеволода Некрасова, узнавшего, чего речь-то хочет. Банникова, правда, не интересует временная нейтрализация смысла речи повторением, пока идеологическое, надличностное не начнёт светиться в них. Для Банникова любая речь светится.
        В 1-й его книжке — 17 слов, производных от «любить», во 2-й — 40 слов. К чему бы это? К всеобъемлющему принятию мира? Или это о любви к любой речи? О любви к любой речи.
        Слово зияющее и слово освещающее (символ) — надличностно. Банников оперирует теми структурами, которые зависают в смыслообразовании меж личным говорением и говорением надличностным (социально-политическим, к примеру), где человеческое уже замкнулось на себе: фразеологизмами, речевыми штампами или их имитациями. Важна фразеология, хотя и «в стилистике быть может ничего выдающегося». Через просодию и метрику, сквозь гул фразеологизмов и цитацию становится-становеет текст: «мне стыдно, но нет у меня слов, которые бы я не услышал или / не прочитал бы / и нет ни одного / высказывания, которое случайно / где-то бы уже не возникло».
        Такая речь, зависшая между, открывает новые области откровенного (но не тавтологичного), нейтрализуя одни проблемные зоны речи и создавая другие. По Рансьеру (правда, он говорил о социальных стратах) оппозиция перестаёт поляризовать пространство, когда выгоды для частного и публичного перераспределяются по всей поверхности социального тела. Банников же устраняет поляризацию, когда, к примеру, политическое и интимное разносятся им по тексту как равные дары речи.
        Один из важнейших приёмов Банникова, используемых для нейтрализации и создания проблемных зон, — повторение. Язык как повторение всегда есть: «просто он сам как-то возникает». Повторение — присваивание. Я сказал слово для другого, а повторил для себя. И повторение исчезло. Вадим, повтори, чтобы сказать: «произнеси замертво / замертво произнесу». В какой точке текста чужая речь будет договорена до своей? Своё — это неотличимость от чужого. Слова, зазвучавшие в чужом «ещё», повторяясь, «уже» отслаивают прежнее и присваивают нынешний момент.
        Стоит ли искать в языке Банникова следы работы поэта в арбитражном суде, где зацикленное круговоротом закона юридическое высказывание наделено лишь подписью: «советник государственной гражданской службы рф / банников в.а.»? Там, где процедурные, опустошённые повторением слова начинают жутко светиться трупными смыслами? Не стоит искать — само найдётся. Прецедент, ищущий инцидент.
        Перед перечтением книжек Банникова надеялся: такие разные составители, как Денис Крюков и Никита Сунгатов, собрали разных Вадимов Банниковых. Теперь вижу: они собрали разное одно и то же. Потому что повторённое — уникально, чужое — своё, центростремительное — центробежно, и т.д. — это и т.п.


Анна Глазова

        Вадим Банников захватил моё внимание своеобразной смесью непритязательности (в смысле не-перфекционизма) и утвердительности в своей поэтической речи. Она не подделывается под разговорность, это не то, что можно было бы назвать «разговорным стилем», а, наоборот, речь поэтическая ведётся запросто: так, как будто это просто разговор, а не какое-то особенное состояние, в которое нужно специально войти, чтобы начать говорить стихами. Поэтому при чтении создаётся впечатление минимального сопротивления поэзии: как будто в некоем пространстве говорить не коммуникативно, а поэтически (в том смысле, что не имея в виду конкретного действия или предмета, а только ради того, чтобы сказанное звучало «ух, как сказано») — дело житейское, нормальный модус говорения. Похожее чувство у меня вызывают только стихи Ники Скандиаки, если оставлять за скобками индивидуальный стиль и «темы» (интересы) автора. Это, по-моему, очень радостно: знать, что поэзии бывает не нужна особенная сверхзадача, достаточно просто отвлечься от телеологии, от нацеленности на объект, чтобы речь сама перешла в регистр поэтического. Значит, поэзия — не особый жанр искусства, а настолько встроена в сам язык как практику, что не исчезнет никогда.

                          ёбаный клинт азимут
                          ты знаешь, что такое азимут
        
                  это направление

                          пусть: человек: скажет!
        
                  володь скажи пожалуйста


Инга Кузнецова

        Фантастические тексты Вадима Банникова, как это ни странно, кажутся мне следствием какого-то почти средневекового стремления к абсолюту. Диким проектом невозможной честности (не путать с пошлейшей «новой»/«старой» искренностью). И, разумеется, здесь дело не только не в разодранной рубашке на груди, но и не в резко расстёгнутой «молнии» на джинсах. Здесь всё смелей и масштабней: давно оставлены за бортом любые договорённости о границах между представлением о вещи и образом вещи, представлением о теле и образом тела, между символом, фантазмом и сюжетным якобы-событием. И это даже ещё не всё. Здесь опрокинуты и законы автоматического письма, в любви к которому автор признавался не раз (это слишком узкие рамки): Банников ставит на себе эксперименты самого разного рода, но всегда имеет дело с собой как с чужим, не пользуясь при этом анестезией «холодного письма», искусственного остранения.
        Это смешно, но Банников как бы за ЗОЖ, без «технических» допингов и антидепрессантов. Банников свихнулся на честности, и меня это восхищает.
        Это какой-то новый уровень очищенного, пост-пост-всё, незнания себя и мира. Отказ от предзнания, от любых априори. Если что-то и будет, то только сейчас. Каждый текст — бег через поле, безжалостно освещённое прожекторами. Этот бег, в сущности, ничего не позволяет «открыть» (времени нет) и ничего никому не гарантирует, но — раз, и опять удалось автору (и тем, кто решится бежать вместе с ним, «играть за него» в его шкуре) выжить, бросить себя в спасительную дословесную тьму (небытия). Исчезнуть здесь гораздо легче, чем быть.
        В сущности, мне неважно, о чём именно эти тексты. Меня захватывает сама охота — как бы в ужасе, между делом, на бегу. Охота за незнаемым и эта равная готовность и нанести удар, и получить рану. Почти религиозная готовность к жертве. Когда уже неважно, где — чьё.
        Возможно, Банников — и есть идеальный автор (независимо от его результативности). Или — просто такой безумный поэтический социалист-утопист. Как в любой мании, тут впечатляют последовательность и размах.


Кузьма Коблов

        Я читаю стихи Вадима Банникова постоянно уже несколько лет. Это самое непринуждённое чтение на свете. Иногда я не читаю ничего, кроме этих стихов, недели или месяцы. Я часто не знаю, что делать, и просто листаю страницу Вадима Банникова Вконтакте и вспоминаю что-нибудь старое. Часто смеюсь над ними, как больше ни над чем не смеюсь. Когда пять или шесть лет назад я прочитал их впервые, то подумал, что мне совсем не очевидно, что это стихи. Мне до сих пор кажется, что это какая-то странная информационная технология, а не литература. Сначала эта страница казалась мне похожей на очаг неизвестного медиавируса. Сейчас я думаю, что эти стихи красивые, как могут быть красивы вечная проблема или мем. Я думаю, что поэзия не всегда, но возможно (как кругом возможно бог) другое. Угадывать возможности (наверно, не очень понятно, но мне тоже не очень понятно) — игра, которой научили меня часы этого непринуждённого чтения. Друг — это игра. Мне всегда приятно встретить Вадима Банникова на каком-нибудь литературном мероприятии и перекинуться парой слов. Если я слышу, как он читает, то смеюсь меньше, чем если бы читал сам, хотя его манера иногда и напоминает какой-то совершенно потусторонний КВН. Но с голоса становится видна его испепеляющая работа. Он стоит впереди, так мне кажется, но не как «авангард», а как значение слова «проблема». Вадим Банников, проблема. Речь одновременно и о неустранимом, как у бразильца Карлоса Друммонда де Андраде: «На половине пути был камень / камень был на половине пути» (пер. Д. Кузьмина), но и о тревожно-космическом «у нас проблема» (тоже, кстати, превосходный каркас для шутки). Кажется, в этих стихах закончилась эпоха неформального общения, изменилось и положение Вадима Банникова в сообществе. Теперь он главный герой нового «Воздуха», а ещё пять или шесть лет назад подозрительный тип. «Вот подождёмте и оценикамте». Но всё равно в этих стихах, как и раньше, завёрнут какой-то подарок. «Нике Скандиаке // бабочка».


Дмитрий Гаричев

        Сомнамбулическое письмо Вадима Банникова, в поле которого осуществляется почти физически мучительная инволюция смыслов, заставляет меня думать о фатальной онтологической уязвимости любого поэтического высказывания, равно как и того, кому это высказывание адресовано. Это не вполне тщательное и оттого ещё более болезненное усечение семиотических возможностей внутри стихотворения, целостность которого часто обеспечена единственно периметром фейсбучного поста, обезоруживает одинаково и читателя, и текст, но парадоксальным образом не отменяет взаимное напряжение, а взвинчивает его до какой-то неразрешимо обречённой высоты. Написанные, как мне подсказывает интуиция, по фану, эти вещи как будто бы не хотят от меня ничего, и я сам не совсем знаю, чего хочу от них и что заставляет меня возвращаться в их разгерметизированное пространство, слабо освещённый коридор без потолка и пола: можно предположить, что меня влекут сюда любопытство и страх перед тем, что притворяется текстом, но ощутимо грозит оказаться чем-то совсем другим, как только погаснет свет.


Никита Сунгатов

        Говоря о литературной стратегии Вадима Банникова, мне доводилось (в послесловии к его публикации в «Транслите», № 15-16) сравнивать её со стратегией Дмитрия А. Пригова. К Пригову же апеллирует и Кирилл Корчагин, указывая, что Банников его «последовательно стремится превзойти - и в подавляющем производстве текстов, которые появляются в социальных сетях со скоростью обновления ленты новостей, и в разнообразии поэтических стратегий, и в лёгкости их комбинирования». Это сравнение соблазнительно и лежит на поверхности (в этой связи хочу лишь акцентировать внимание на характерной реплике Банникова из опроса журнала «Воздух»: «Я бы хотел продуцировать тотальное недоверие к тексту вообще»).
        Но между Банниковым и Приговым есть принципиальное различие, которое кажется важным обозначить. Пригов - автор, не скрывающий, что его задачи - не поэтические, а метапоэтические. Граница между текстами и позицией автора чётко прочерчена; стихи Пригова легко считываются если не как «метавысказывание о природе поэтического дискурса», то, по крайней мере, как «пародийные». Никто из эстетических оппонентов Пригова - в диапазоне от, скажем, Костюкова до Драгомощенко и от Бренера до Седаковой - не был введён в заблуждение относительно недобрых намерений Дмитрия Александровича.
        В ситуации же Банникова впечатляет его тотальное принятие - литераторами из лагерей заведомо оппозиционных, а подчас и непримиримо враждебных друг другу. Обратимся к вульгарной фейсбук-социологии: откроем страницу поэта в соцсети и посмотрим, кто ставит лайки тем и иным его текстам. Навскидку, в порядке проматывания ленты: Антон Очиров, Павел Жагун, Игорь Бобырев, Степан Бранд, Василий Бородин, Игорь Гулин, Фёдор Сваровский, Александр Скидан, Дана Курская, Дарья Суховей, Александр Курбатов, Александр Мурашов, Илья Эш, Сергей Круглов, Екатерина Захаркив, Илья Данишевский, Илья Кукулин, Денис Крюков, Лев Оборин, Галина Рымбу, Борис Кутенков... Список можно продолжить. Понятно, что этот подход не вполне серьёзен (впрочем, полноценный бурдьеанский анализ современной русской поэзии в поле соцсетей, кажется, ещё не проведён), но он точно показывает, как люди с разными, зачастую как будто абсолютно не пересекающимися ожиданиями от поэзии и представлениями о её телеологии находят у Банникова что-то близкое себе.
        Отчасти такое всеобщее принятие Банникова обусловлено гетерогенностью его поэтики. Банников действительно пишет много и пишет очень по-разному, «на любой вкус»: за силлабо-тонической лирикой в его ленте может следовать авангардистская заумь, затем - (бес)сюжетный верлибр, затем - редимейд, и т.д. Однако в каждом тексте, отсылающем нас к той или иной конвенции письма, он совершает микроподрыв: может показаться, что текст легко определить по ведомству той или иной поэтической традиции, того или иного субполя, в котором текст может быть по достоинству оценён, но всегда оказывается, что что-то с ним не так, что и социально ангажированный верлибр, и стихотворение о любви, и даже самокритика поэтического языка обманывают нас, причём обманывают не в том, что кажется «самым главным», но в мелочах, которые на поверку главными и оказываются.
        В этом смысле Банников работает и как миротворец, как бы собирающий разные, далёкие друг от друга части поэтического сообщества воедино на своей странице в фейсбуке; но и как террорист, одновременно незаметно подкладывающий под это сообщество динамит.
        Совершенно естественно, что Банников наконец оказывается главным героем журнала «Воздух», принципиальная и последовательная публикационная политика которого строится на представлении о современной поэзии как о многообразном, многоязычном явлении, в котором есть много разных, непохожих друг на друга художественных практик, каждая из которых ценна за счёт своей уникальности и отличия от других. В некотором роде Банников - плоть от плоти такого представления, воплощённое ветвящееся древо поэтических языков. Но Банников ставит эти различия (и строящуюся на них политику различий) под вопрос, ловко имитируя разные поэтические конвенции и индивидуальные литературные стили, смешивая их друг с другом и как бы ставя нас, разных и многообразных современных поэтов, перед собственным отражением в кривом зеркале: вот, посмотрите, вот они, ваши уникальные языки и методы, вот она, ваша непохожесть друг на друга. И когда мы встречаем своё отражение, то с готовностью узнаём его в лицо.
        Впрочем, можно посмотреть на Банникова и другим, чуть более оптимистичным взглядом. Возможность свободного смешивания признаков, черт, кодов, закреплённых в культуре за разными идентичностями (читай - типами поэтического высказывания), - этическая основа квир-парадигмы. Банников, кажется, недооценён именно как один из самых ярких квир-поэтов сегодняшнего дня; причём его квирность выражена не только на уровне формальных смешений, но и на тематическом. Проблематизация гендера - одна из центральных тем Банникова, публикующего в vk свои фотографии с голым торсом и тут же деконструирующего маскулинный (равно как и фемининный) дискурс в своих стихах. Квир-позиция Банникова выглядит сильнее, чем у немногочисленных квир-поэтов, пишущих на русском, за счёт следования квир-этике одновременно на разных уровнях; и это, вероятно, та рецепция Банникова, которая ещё не дождалась своего часа (в отличие от интерпретации «Банников - это Пригов сегодня») и которая сулит множество открытий в области возможностей конструирования текста и, как следствие, субъекта следующим за ним поэтам. Банников, этот квир-пригов с динамитом в кармане, несёт русской поэзии и русскому языку разрушение, но и спасение - как, впрочем, всякий большой поэт.


Василий Бородин

        В недавнем (относительно дня, когда я пишу этот текст — вчерашнем) своём стихотворении Вадим Банников назвал Виктора Лисина «титаном эпохи возбуждения», и эта «Эпоха Возбуждения» — определённо самое точное определение новейшей нашей поэзии: определение, которое может закрепиться, как когда-то «Серебряный век».
        Первый раз стихи Банникова я увидел лет шесть назад, и тогда это была разгоняющая саму себя силлабо-тоника; стихотворений было очень много уже тогда (практически до сих пор, а в 2014-2016 годах точно Банников в неделю писал столько стихотворений, сколько, например, Григорий Дашевский написал за всю жизнь), и удивляющая/пугающая сила такого напора заставляла заново задуматься о природе того, что (безоценочно, констатирующе) называется «графоманией», «метроманией».
        В основе такой мании, кажется, — помимо молодости, жизненных сил в поисках приложения, экзистенциальной тревоги в поисках покоя — бывает надежда на то, что язык перейдёт в «сверхрациональное» состояние, как самолёты преодолевают скорость звука, и в этом состоянии разучится, грубо говоря, врать: будет полноценно фиксировать повседневность, передавать новую верную мысль, или — едва ли не с наибольшей радостью — фокусировать моменты собственного комического бессилия, автоматизма, анти-информативности.

                Мне маки в зеркало, любовь — ушли-глаза.
                Привет, болезнь, сезонная удача.
                Моя пчелой-пчела. Цветы-гроза.
                Гроза-цветы. — Сверкает, а не плачет.
                Моя любезно-синяя-очей.
                Не глубже слёз, не меньше слёз, не меньше, 
                А больше слёз, на озеро-ручей.
        
        Заря, как хоровод из жёлтых женщин.
        
        Эта банниковская интуиция, помноженная на силу и простоту страсти, на уникальность мышления и на особое бескорыстие, оказалась верна: стихи разогнались до состояния живого, безошибочно узнаваемого голоса; постепенное знакомство с новейшей поэзией и, очно-заочно, с новейшими поэтами выработало гораздо более своеобразную и точную форму — свободный стих, как бы взвешивающий, повторяющий или варьирующий свои элементы, находя и развивая или абсурд-пустотность, или настойчивую определённость интенции.

                жираф-осеменитель крайне осторожен
                в природе он всегда ждёт сухого сезона \ когда
                обомлевшие от солнца жирафихи
        
        находятся в его распоряжении \ до

                самых верхних веток уже
        
        высохшего кустарника \

                в котором \ пауки \ тоже совсем сухие \
                ходят по своим делам \ то есть
        
        их дороги тоньше \ листа заката

                семя, падая ровными слоями \ как
                иногда на полотнах \ с небольшими
                ворсинками \ напоминает поднятую
                многоэтажную шею заводского
        
        крана

                скажи мне мама, сколько стоит моя жизнь

                так говорят не жирафы
        
        так говорит кто-то из людей

        При этом, чаще всего, «беспредметность» и «насущность» идут здесь к общему апогею: это поэзия, которую никто ни к какой собственной идеологии не сможет, при всём желании, применить: она опрокинет «прагматику» и который раз покажет, что свобода — это нечто радикально общее и ничьё.

                я скворец
        
        я за простоту

                дарья, а ты знаешь, что такое боль

        Сейчас появление каждого нового текста Банникова в ленте воспринимается как радостный и неподдельный след жизни, знак присутствия: «голос», то есть просодическая уникальность и психологическая достоверность, там присутствует обязательно. Голос этот часто «пробует собой» локальные новости, более или менее понятные десятку человек: чужой литературный вечер, выход чьей-нибудь полуудачной книги и гениальное селфи с этой книгой в руках и пр. Банников — автор множества стихотворений-портретов молодых поэтесс и не поэтесс, портретов блестяще точных; вообще дар его ви́дения не только себя, но и других (видения доброжелательно-радостного; любая его издёвка — издёвка отстранённо-любящая) заслуживает отдельного уверенного упоминания именно не через сто лет, а здесь и сейчас, когда живы и похожи на себя-теперешних все натурщики-микрособытия и натурщики-люди.
        Но время от времени эта поэзия-голос от автокоммуникации (как у Улитина) или от отсылок к узкому кругу людей и тем (как у Вагинова) прорывается в безусловно общезначимое, как бы «фокусируя знание», — и это каждый раз событие-сообщение не просто «поэзии для поэтов», а «человека для людей»; Банников всё время «троллит» все означающие-означаемые, все существующие и потенциальные дискурсы — и, видимо, благодаря этой врождённой весёлой строгости он ни об одиночестве, ни о вожделении, ни о смерти во всех своих тысячах стихотворений ни сказал ни одной пошлости или глупости.

                в хороводе огней
                мне опять снится твоя
        
        тень \ иисус

                мог любить и тебя


Денис Крюков

        Когда я составлял книгу Вадима «Необходимая борьба и чистота», я заметил, что в обширном корпусе его текстов проглядывают очертания сразу нескольких поэтических книг. Первая — лирическая, вторая — «панковская», третья — экспериментальная и четвёртая под условным названием «Портреты участников литературного процесса». Меня это удивило и порадовало: передо мной был автор, из текстов которого в любой момент можно составить (как минимум) четырёхтомник. И каждая из этих книг будет особенной. Других таких авторов я не знаю. Другие, как правило, просто пишут много. Для меня Вадим — это новый тип поэта, поэт-супергерой, отбросивший сомнения, стеснения и рамки (в том числе — рамки приличия). Короче, поэт XXI века, растворившийся в языке и сам ставший языком. Всё это приводит к появлению безумного густонаселённого поэтического мира, в котором каждый может найти что-то своё. Главное — искать. Поэтическая (анти)утопия в чистом виде. Мне нравится, с какой лёгкостью Вадим становится проводником подобного мира. У него нет проблем с тем, чтобы вести и рассказывать при этом истории на любой вкус:

                почему соски твердеют?
                это день \ нет
        
        это нежность

                я утверждаю такие вещи без труда

        Мне нравится его внимание к незначительным мелочам, его ирония и самоирония. Сочетание силы и ранимости («внутри как школьник, а снаружи / снаружи как дошкольник»). Неожиданный ход его мысли («истина выглядит счастливой / так же как и соловей россии»), его почти волшебные образы («живое испарение коней / на оболдуева похожих и счастливых»). Временами возникает ощущение, что этот поэт вообще не умеет писать. В другие моменты — кажется, что он способен на всё. И в этой двойственности есть что-то очень человеческое и родное. Выше было написано, что Вадим — поэт-супергерой. Теперь пришло время дать имя этому супергерою: Человек-Человек.
        Помнится, в 2014 году на вологодском поэтическом фестивале «М-8» Вадим рассказал мне и поэту Степану Бранду о своей жизни в Тынде. О том, как там морозно зимой: мол, если выйдешь без шапки из дома ненадолго, то можно запросто умереть и не вернуться. Иногда мне кажется, что в своих стихах Вадим именно такой: он каждый раз выходит из дома без шапки в смертельный мороз, но всякий раз возвращается невредимым.
        


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Герои публикации:

Персоналии:

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service