* * *

Морская зыбь
смело списывает меня
на берег,

но ни одной песчинке,
ни одному камню я не отвечу.

Умнея в манёврах,
моё в шапку-невидимку
назад смывается слово.

Но мы поладим снова.

Бери же меня
с морем назад,
ещё лежат плоды на
вашем плато,

возлюбленные уста.
У врат прячась,
несмело ночи
смогу дождаться.

* * *

Ты помнишь?
Алое заволокло дом
в зеленомшистых камнях,
рану земли
обвивших?

В Коломбайе
разгулявшиеся небеса,
хмуро летели в тот час
в-под прозелень
голуби стаей.

Не вбегай в двери,
сказал,
когда пуля к пуле шла
и в лобных долях
— в моих —
плоть к плоти
с костей срывалась.

Логостремителен
галсами лёт,
когда язык пламени к
небу льнёт
и кости, неотёсанные,
к лобному месту дорогу пытают.

Так не пытай ты о ранах моих,
когда мой голодорот
ангела решает
прятать.

* * *

Приснопадая,
он шаркает вдоль ручья,
птичья песнь обычна
для слышащих полутоны.

Тут кажется ему вдруг,
планирует звезда в него
или же в воду.

Нет, скажет,
ты и в этот раз
слишком поздно
(или рано, кто знает).

От ручья вдаль,
приснопадая,
всё уменьшаясь.

Ули Элленбергеру

* * *

Едва надежда
перевалит высоты
моравских холмов, вы

тут, как водится, тут,
вершительны, крушительны,
жертвоприносительны.

Давно не спускаете
с меня глаз.

Но силы вашей не стать
на то, чтоб, вслед
за матерью, и меня
выдернуть с корнем,

меня в забвение
определить. По-прежнему
воспоминания длятся,
прошедшие настоящие.

Слёзы их суть моё иждивение,
крики их суть моя память,
прах их мой насущный хлеб.

Эрике Педретти

* * *

Нет.
Не видать себя
в зеркале зеркальных
зеркал.
Нет.

Обычный
в потоке базальта
обратный путь,
путь домой, да?
Нет.

Здесь вязнет
по берегам кровоморья
безутешье, без-
надёжная стынь.

Нет, я говорю, и что
это, наконец, изречено.

Изречено? Да ну?
Горе тем,
кому даются уста.

Решилась на одну фразу:
Под знаком белокостных небес
убиваю и есмь.

Уже прочь влекома.

Каролине Х.

* * *

Кровь-камнем притянутые
смерть в смерть,
намертво кость в кость
воссоединены.

Розовая заря алеет,
зимующая в отречении,
во власть насмешек гномона
исторгнута навсегда.

Я не имеюсь в виду,
если речь зайдёт об улыбках
или фазанка в лесу
отцветает в осень легко.

Выморочный поход
мой долинами плача
ведёт меня в пещеры
репьеглазых.

Все мои авангарды, цепь в цепь,
вокабулы дикая рать,
в тыл метят вернуться.

* * *

Вот и стрижи вернулись по своим башням.

Световой про́сек в мою
врубается кожу,
мою — на бессолнечном мясе.

Холмы, в дурмане бездействия,
легкопяты, плюя на мороз,
что снова (кто знает, не в последний ли раз)
двинул на равнину и старую зиму гнетёт, нас
заставляя ранить.

Сон каждого молодеет,
пыльца и пряность скрашивают часы,
прошло время робких празднеств
в словах и во фразах

собирается ночь отжать к утру свой сок.

Говори не спеша, ещё
не повинилось набело слово,
и ни один ангел не вплёл жасмин
(ниже́ молочай, волчцы, медуницу)
в пепел волос.

* * *

Там, возле колодца
(pozzo, скажешь)
созревает мирабель.

Уже сам звук, мирабель,
ошвартован в щепотке мира,

что расще́пленных нас сцепил,
наконец, сим мигом озарён.

Лунные ласточки, маховой свет их перьев
споласкивает боль с нашей кожи, прежде
чем та, проднивши, в усердии
обретает сон.

Твой рот одомашнивает слово,
заботливо обставляя молчанием.

Журчание арфы на дне
этой нашей криницы
(поццо, скажешь)
себя само настроит.

Ненарушимое, неразменно,
впоётся в твои глаза, становясь

местом, местом
с капелькой покоя
для почти беглеца.
Для прибеглого.

* * *

Нуль,
не место.
Всё куражится
лихо в голове,
и на небесную карту
я не нанесена.

Не было вёсен,
шепчут голоса шлака,
на шкалах языка
я, мол, звук невесомый
и времечко подсеку
оком во всеоружии.

Будущее?
Оно же меня не отпустит,
криворождённую меня.
В путь, говорит,
смерть лишь ресничка
на веках света.