* * *Морская зыбь смело списывает меня на берег, но ни одной песчинке, ни одному камню я не отвечу. Умнея в манёврах, моё в шапку-невидимку назад смывается слово. Но мы поладим снова. Бери же меня с морем назад, ещё лежат плоды на вашем плато, возлюбленные уста. У врат прячась, несмело ночи смогу дождаться. * * *
Ты помнишь? Алое заволокло дом в зеленомшистых камнях, рану земли обвивших? В Коломбайе разгулявшиеся небеса, хмуро летели в тот час в-под прозелень голуби стаей. Не вбегай в двери, сказал, когда пуля к пуле шла и в лобных долях — в моих — плоть к плоти с костей срывалась. Логостремителен галсами лёт, когда язык пламени к небу льнёт и кости, неотёсанные, к лобному месту дорогу пытают. Так не пытай ты о ранах моих, когда мой голодорот ангела решает прятать. * * *
Приснопадая, он шаркает вдоль ручья, птичья песнь обычна для слышащих полутоны. Тут кажется ему вдруг, планирует звезда в него или же в воду. Нет, скажет, ты и в этот раз слишком поздно (или рано, кто знает). От ручья вдаль, приснопадая, всё уменьшаясь. Ули Элленбергеру * * *
Едва надежда перевалит высоты моравских холмов, вы тут, как водится, тут, вершительны, крушительны, жертвоприносительны. Давно не спускаете с меня глаз. Но силы вашей не стать на то, чтоб, вслед за матерью, и меня выдернуть с корнем, меня в забвение определить. По-прежнему воспоминания длятся, прошедшие настоящие. Слёзы их суть моё иждивение, крики их суть моя память, прах их мой насущный хлеб. Эрике Педретти * * *
Нет. Не видать себя в зеркале зеркальных зеркал. Нет. Обычный в потоке базальта обратный путь, путь домой, да? Нет. Здесь вязнет по берегам кровоморья безутешье, без- надёжная стынь. Нет, я говорю, и что это, наконец, изречено. Изречено? Да ну? Горе тем, кому даются уста. Решилась на одну фразу: Под знаком белокостных небес убиваю и есмь. Уже прочь влекома. Каролине Х. * * *
Кровь-камнем притянутые смерть в смерть, намертво кость в кость воссоединены. Розовая заря алеет, зимующая в отречении, во власть насмешек гномона исторгнута навсегда. Я не имеюсь в виду, если речь зайдёт об улыбках или фазанка в лесу отцветает в осень легко. Выморочный поход мой долинами плача ведёт меня в пещеры репьеглазых. Все мои авангарды, цепь в цепь, вокабулы дикая рать, в тыл метят вернуться. * * *
Вот и стрижи вернулись по своим башням. Световой про́сек в мою врубается кожу, мою — на бессолнечном мясе. Холмы, в дурмане бездействия, легкопяты, плюя на мороз, что снова (кто знает, не в последний ли раз) двинул на равнину и старую зиму гнетёт, нас заставляя ранить. Сон каждого молодеет, пыльца и пряность скрашивают часы, прошло время робких празднеств в словах и во фразах собирается ночь отжать к утру свой сок. Говори не спеша, ещё не повинилось набело слово, и ни один ангел не вплёл жасмин (ниже́ молочай, волчцы, медуницу) в пепел волос. * * *
Там, возле колодца (pozzo, скажешь) созревает мирабель. Уже сам звук, мирабель, ошвартован в щепотке мира, что расще́пленных нас сцепил, наконец, сим мигом озарён. Лунные ласточки, маховой свет их перьев споласкивает боль с нашей кожи, прежде чем та, проднивши, в усердии обретает сон. Твой рот одомашнивает слово, заботливо обставляя молчанием. Журчание арфы на дне этой нашей криницы (поццо, скажешь) себя само настроит. Ненарушимое, неразменно, впоётся в твои глаза, становясь местом, местом с капелькой покоя для почти беглеца. Для прибеглого. * * *
Нуль, не место. Всё куражится лихо в голове, и на небесную карту я не нанесена. Не было вёсен, шепчут голоса шлака, на шкалах языка я, мол, звук невесомый и времечко подсеку оком во всеоружии. Будущее? Оно же меня не отпустит, криворождённую меня. В путь, говорит, смерть лишь ресничка на веках света.
|