Поэзия Капович сходна в моём ощущении с чёрно-белой фотографией.
Как упрямый фотограф, она продолжает делать свою версию мира, свою фотографию чёрно-белой, хотя мир изобрёл массу способов делать образ более ярким, жизнерадостным, более утешительным.
Но Капович не особенно интересует приятность и удобство образа в употреблении — её интересует чёткость, резкость, определённость границ. Одна из её главнейших задач и ролей — пограничник, оберегающий границу между тьмой и светом, между миром, который достоин её сочувствия, внимания, и миром, который ей враждебен и чужд.
Перед нами единицы музейного хранения — хранения чего в защите от кого?
На первый взгляд очевидно: вот комната плачевной юности на окраине империи, комната жалкой, фантастической схватки с самой империей, которая вроде бы совсем уже гниёт, смердит и крошится, а всё ещё требует себе свежих жертв и живых душ.
Вот музейные экспонаты эмиграции, (само)изгнания из области себя, своих, своего языка. Вот появляется Новый Свет, обманчиво мерцающий, приветливый, совершенно чужой, остранняющий всех и вся. Капович охватывает, выхватывает взором своей суровой камеры: монохром, бесконечный исход зимы.
Каков звук этой поэзии? Как и цветовая, чувственная гамма, скорее намеренно беден. Если бы меня спросили, каково центральное качество этого поэтического способа говорить, я бы сказала — честность, стремление к честности, к образу без прикрас.
В ремесле, где главными героями всё же являются Дон Кихот и барон Мюнхаузен: кому ты нужен со своей честностью?
Иногда мне кажется, что этически, формально, интонационно Капович связана с ехидными ангелами парижского русскоязычного письма (скажем, вечно выравнявшимися для дуэли Георгием Ивановым и Ходасевичем) — которые, конечно, друг с другом не разговаривали, адресуясь целиком выдуманным потомкам, перечитывателям.
Это очень консервативный, а также консервирующий звук — звук сохраняющий. Читая Капович, мы ощущаем звук, который длится. И здесь намечается любопытная гибридизация: потому что эта «консервирующая» форма оказывается применена к разговору с современной американской поэзией, форму размывающей.
То есть задачей такого стихотворного акта становится — на долю секунды остановить, заморозить поток, казалось бы, неразличимости того самого сора, о котором, среди прочих, но точнее прочих, задумывалась поэт Ахматова.
Мне кажется, поэтическое усилие — это именно усилие по различению: вот из текущего мира вполне меланхолических ощущений, мыслей, примет поэт выхватывает нечто щемящее, нечто сто́ящее — и совершает стоп-кадр. Мои любимые стихи у Капович — это именно поступки такого рода.
Стихи Кати Капович при всей их лапидарности — редко больше трёх-четырёх строф — тем не менее разворачиваются в серию ярких, фактурных, сменяющих друг друга картин с ударной кодой в последних строках; сказывается принадлежность к «южнорусской школе», каким бы расплывчатым и затёртым это понятие ни казалось. Причём (напрашивается параллель с Борисом Херсонским) работает здесь не только каждое отдельное стихотворение, но и их массив, где каждый отдельный фрагмент дополняет и проясняет остальные. Отмечу, что многие ярко работающие сегодня представители этой школы — водолазы-экстремалы, исследователи утонувшей махины советской эпохи, в последние годы всё бесстыднее кажущей распадающуюся гниющую плоть. Расстояние (точнее, время) обеспечивает должную степень рефлексии, детские и юношеские травмы — должную степень вовлечённости. Историческая ситуация уникальна и не повторяется — потому и поэтический феномен так важен для любого исследователя современного культурного пространства.
Стихи Кати Капович нравятся самым разным людям: от литературных до случайных соглядатаев. Они простецкие, залихватские, небрежно-классические, с большим количеством жаргонизмов, и самое главное — это дневник, почти ежедневно пишущийся, и дневник как бы не письменный, а устный. Иногда разговорный, иногда поющийся. Я легко представляю себе Катю и с гитарой в цыганском таборе, и с гармонью в русской деревне, и звонким голосом в каком-нибудь жарком израильском споре, и бормотанием себе под нос на американской велосипедной дорожке, и в одиночестве обращающейся к звёздам.
Стихи — это её естественная речь, отношения с окружающим и к окружающему, удивительно, что в речи этой отсутствуют меланхолия, уныние, отчаянье, сопротивление. Вот, о трагическом: «Семья отца из Речи Посполитой / и мамина из бессарабской степи, / где мало кто остался неубитый, / кто дымом не исчез в советском небе». Казалось бы, дальше последует отповедь или знак горя, но вовсе нет: «потомок... находит свет внутри любых потёмок».
Я не знаю другого автора, в чьих стихах всегда был бы драйв, бодрость духа, радость бытия. Вот, например, стихотворение о том, как украли любимый (!) велосипед. Неприятность? Наоборот: «У него был багажник на ржавом боку, / я возила еду и питьё, / человечью свою мировую тоску, / пусть теперь он катает её». «Мировой тоске» Катя Капович отказала в речи. И это производит впечталение свежести, детскости, что и приводит в восторг её поклонников. Она заряжает читателя, живущего в период тупика, энергией — и как бы утешает его, лишённого «образа будущего»: в детском восприятии будущее всегда есть и доро́гой уходит вдаль.
Мне всегда казалось, что стихи Кати — результат удивительного эксперимента по хождению в народ. В народ давно не существующий, даже если и существовавший когда-то, — в советский народ. Все мы выросли в насильственно внедрявшемся сознании своей принадлежности к этой (псевдо)исторической общности, многие из нас сопротивлялись ему, как сверлу бормашины, и многие (не из нас) сейчас оплакивают его, как дырявые молочные зубы. Катя выбрала парадоксальный путь: она решила стать поэтом этого народа в его несуществовании. Это сближает её с поэтами-разночинцами позапрошлого века, это определяет предпочтение, которое она отдаёт «бедной рифме», традиционным, слегка сбивчивым ритмам, «сырым несловам», по её собственному точному определению. Со стороны можно только предполагать, какая кропотливая работа по самоопрощению происходит в этих стихах, какая почти маяковская страсть «я хочу быть понят своей страной» ими движет. В эпоху, когда нет не только «своей страны», но и вообще никакой страны, способной стать «своей» поэту, для этого требуется обречённое мужество, не уступающее готовности Маяковского «пройти стороной». И, пожалуй, особенно остро это ощущается в английских стихах Кати, в которых она, одетая в соответствии с дресс-кодом нового языкового окружения, выступает послом страны, которой нет на карте: «Be a guest of honor in my stairwell. / Sit down, unfurl this atlas of emptiness».
Говорят, каждое стихотворение в идеале — событие. Мы с Катей земляки по Кишинёву, заочно я знаю её очень давно, лично больше десяти лет. По её человеческому устройству, психотипу у неё происходит множество событий каждый день — внутренних событий. Такой градус напряжённости, душевной творческой интенсивности не может поддерживаться бесконечно, это как термоядерная реакция в недрах звезды. Будем радоваться, пока это горение продолжается.
Катя Капович — поэт традиционной просодии. Не так часто героем номера журнала «Воздух» становится поэт, продолжающий классическую линию русской поэзии. Небольшая, в пределах допустимого сбивка метра — так только интереснее, лучше. Работа с рифмой, и какой эффект создаёт столкновение рифмы точной (часто простой до неприличия) и неточной (тоже, можно сказать, до неприличия).
Мне нравится лёгкое, быстрое
теченье холодной воды —
всё то, что подальше от истины
и ближе к бессмысленности.
И что мне особенно нравится,
с уходом к другим берегам,
всё точно таким же останется,
ты можешь проверить и сам.
Когда мы в 2006 году устраивали вечер Капович в теперь закрытом клубе «Улица ОГИ», пришло человек пятнадцать. В последний приезд 2018 года Катя выступила в Москве три раза за пять дней: в программе «От автора» Романа Либерова в Театре Наций, в доме-музее Марины Цветаевой, в кафе «Жан-Жак». И везде аншлаги. Фэйсбук, где Катя публикует много стихотворений, — скажете вы. Но это не вся правда, — отвечу я.
— И тогда Серёжа сказал мне: «Выбрось ангела! И пойми — он там не нужен, потому что про ангела могут все. А вот всё остальное, что там есть, можешь только ты».
Серёжа — это Гандлевский. И Катя Капович, которая в числе прочих рассказывает эту историю на своём московском вечере в Цветаевском музее — одном из целой череды вечеров, где на каждом ей есть что прочесть и рассказать, — не скрывает эту деталь, как скрыли бы иные, считая подробностью стихотворческой кухни, каковую публике знать ни к чему. Да, сказал. Да, последовала совету. Друзья, поэты, говорили на равных. И — деталь, без которой нет ни Кати, ни её стихов и прозы. Там всё — из таких деталей, крючков, держащих ткань. Это такое зрение. Такой метод — не проходить мимо. Собирать окурки, фантики, плевки, болтающееся на ветру бельё, какие-то обрывки фраз, какие-то жаргонные словечки, содержимое карманов — заточка в Нижнем Тагиле, фляжка с коньячным спиртом — в Кишинёве, пакетик с травкой — в Израиле, таблетки от нервов и для сердца — в Кембридже.
На самом деле так пытаются делать многие. Результаты разительно отличаются. Дело в том, что у большинства деталь так и остаётся деталью, отдельной приметой, фактом фиксации взгляда. У Капович каждая деталь — не только свидетельство очевидца, первого лица единственного и неповторимого числа, но и кончик некоторого метафизического клубка, который она разматывает, добираясь до центра. В процессе разматывания подключаются другие детали, подходят несколько семейных пар, гопники из соседнего квартала, шапочно знакомый кембриджский профессор, коллеги по стихотворному ремеслу, в том числе — Евгений Хорват и Денис Новиков, полупрозрачные, ибо их уже нет в этом мире, — и другое, и другие.
Здесь возникает соблазн литературоведения, систематизации, схоластики своего рода — вслед за иными писавшими о поэте Кате Капович (а их было и будет немало, и среди них — большие поэты, коллеги по цеху, имена которых у всех на слуху) углубиться в генеалогию, вспомнить о «Московском времени», о критическом сентиментализме, о том, что Катя — возможно, самый яркий в современной русской поэзии мастер «низового письма» и «бедной рифмы». Но на том же вечере в Цветаевском, попросив ведущую Татьяну Нешумову прочесть предисловие к одной из своих публикаций авторства Льва Лосева, она сама предостерегла от сравнений. Как бы иронично — но на самом деле очень серьёзно. У Капович всё — не игра. И это тоже имеет отношение и к её поэтике, и к её личности.
Катя Капович пишет много. Из написанного ею и не вошедшего в сборники «можно составить город». Поэтика её остаётся, в целом, за все годы писания, меняющейся в деталях, таких, как степень детализации, глубина резкости, проникновение другой языковой стихии, — но неизменной в общей направленности. Вектор этих стихов — «прошлое в настоящем», щемящая безнадёжность бытия, ценность и осмысленность частного, личного, растворённая в глобальных сумерках и тем — ещё более ценная. Капович проходит мимо единодушной нерассуждающей толпы и подсаживается к одному-двум людям: бомжам, бродягам, рекламным агентам, уличным музыкантам (впрочем, о том, что ей интересны все — лишь бы это были отдельные люди, я уже упоминал). И разматывает свой клубок.
Здесь — коренное отличие её способа письма от частью — схожих. Тот же Гандлевский (совсем без сравнения обойтись, как видим, невозможно), погружаясь в прошлое, находит в нём своеобразное утешение и проецирует усвоенное в нём — на бытие вообще. Израильтянка Анна Горенко использовала прошлое как повод для сарказма, для отчаянного отрицания и некой окончательной деконструкции. (Я сознательно не беру давних друзей Кати по кишинёвской «Орбите», обладавших схожим видением мира, но — с иными художественными методами и выразительными средствами.) А Капович как бы перечёркивает прошлое, но каждый раз, осознавая (и ведя к тому читателя), что движение времени непрерывно, не разбиваемо на дискретные отрезки и неотменяемо, стирает перечёркивающий крест, на месте которого остаётся еле заметный знак, чуть более светлая полоса, глядя на которую, видишь описанное проявленным в несколько ином свете.
И ещё Капович — поэт о всемирной провинции. О российской прежде всего, но не только. Об ужасах того, чем она была и до сих пор является. И о том, чем она в принципе может быть. Нижний Тагил, где Капович училась в пединституте, кишинёвская окраина, где прошло её детство, маленькие городки Израиля — но и Кембридж, где ныне, профессор-славист, она рассказывает о русской литературе мало вникающим в крутые психологические замесы классиков студентам, каковые, тем не менее, почему-то выбрали именно эту специальность. И параллельно пишет англоязычные стихи, редактирует англоязычный же поэтический журнал, постоянно находит в сети какие-то новые имена, знакомит друзей-поэтов между собой, вывешивает не только свои поэтические тексты, но и поразившие её чем-либо стихи других авторов. Всемирная провинция — это ещё и душевная щедрость на грани наивности, каковой давно не осталось в мегаполисах. И при этом — звериная жестокость и подлая повадка, которые во всемирном супергороде тоже сглажены до неразличимости. Но последнее — не о Капович. Вот сидишь с ней на кухне съёмной квартиры на Чистых прудах, где она обычно останавливается, приезжая в Москву, — и она улыбается, слушая какой-то благостный бред, обрывки стихов и песен, цитируемых тобой в некотором подпитии. И несмотря на подпитие, ты понимаешь, что ей действительно интересно всё это, что благосклонность её не наиграна и непритворна, что она готова помочь — и многим помогает. Но при этом искренна до беспощадности.
Но, поэт, дармовое твоё ремесло —
Не чтоб хлеб добывать на чужбине,
а воспеть красоту там, где нету её,
никогда не бывало в помине.
Есть поэты, по которым проверяешь то, чего никогда не покажет кардиограф, — в порядке ли сердце, и Катя Капович — из них. Чтение — и перечитывание — её текстов — не для любителей poésies fugitives: Катя Капович пишет, не избегая «неправильности». Но «неправильность», диссонантность, будь то рифма, которой не встретишь у того, кто не ищет своих путей, а повторяет чужие («...и ножик перочинный достала́ / и нацарапала на камне: "Здесь была..."»), или порядок слов, допускающий употребление предлога «из» в постпозиции («...хрущёвки из, пятиэтажки»), у Кати Капович — приём, намекающий на нечто главное.
Это главное — в знании мира как чего-то несовершенного: мир как мир — не царство гармонии, красота в нём — эксцесс, а не правило. Говоря по старинке, поэтика Кати Капович отмечена невыражением мнимой — дистиллированной — красоты, и любая «шероховатость» (в лексике, в метрике — в том, на что обращает внимание читатель-традиционалист) адекватна миропорядку — или тому, чем он явлен нам. И когда её стихотворение завершается неожиданным дактилическим окончанием —
Видишь, одной строкой
белые облака,
медленно и легко,
прочно и на века.
Медленно, высоко,
будто в одну строку
набело всё легло
облаком к облаку.
— с сердцем случается то, чего ты и ждал: сжимается.
В стихах Кати Капович, вроде бы лежащих в пределах трёхмерной картины мира, не нарушающих формальной логики, есть, тем не менее, некий миллиметровый, но оттого не менее тектонический сдвиг. Сдвиг этот — калейдоскопический. Вычислить, на какой секунде реальность оказывается опять же упорядоченной, но совершенно иной, собравшись всё из тех фрагментов, невозможно. И это волшебство не отменяет живую эмоциональность, автобиографичность, человеческую жизнь. Взгляд, скользя и огибая, выворачивается углом.
Первое моё впечатление от стихов Кати Капович — лет 15 назад: «Она очень странная. А почему странная — непонятно». А теперь и поэт другой, и я другая, а странность — та же. Хотя — и другая.
