Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2018, №36 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Автор номера
Интервью

Катя Капович
Интервью:
Линор Горалик

        Мне всё время хочется применить слова «персонажная лирика» к вашим текстам: не портретная галерея в них, а что-то более живое и более жёсткое: наброски блокадным карандашом на обёрточной бумаге, последняя истина перед представлением героя и себя Господу Богу. Как строятся такие персонажные тексты («...обоссался я, молвит с доверьем»)? С чего начинаются? С персонажа? Или — наоборот — он материализуется в тексте из какой-то иной, начальной, субстанции?

        Я ведь писала прозу с юных лет и себя позиционировала, как сейчас принято выражаться, автором юмористических рассказов. Писать рассказы я начала по совету доброго друга семьи и печаталась в местном детском журнале. Темой были всевозможные пустяки: жившие в подвале нашего дома цыгане, которые торговали на улицах помадой и жевательной резинкой. Или судьбы многочисленных котов, собак и более экзотичных существ — петуха Василия и ежа Лёши. Писательство продолжалось, когда появилась возможность в четырнадцать лет ездить в качестве чернорабочей на археологические раскопы. У рассказов был персонаж, от лица которой велось повествование. Это была личность, как мне мыслилось, с юмором, но иногда и не лишённая лиричности. При всей гомогенности личность менялась от рассказа к рассказу. У персонажа были подруги и друзья: о них тоже говорилось с юмором. Когда же пошло сочинительство стихов, то мне нравилось писать о себе не впрямую, а опосредованно и передавать чувство через историю, которую я держала в голове. Нравилось «переселять» себя в других, думать их мысли. Мой главный персонаж был дружелюбный интроверт, который философски относился к окружающему миру. Идеальным типом стихотворения для меня так и осталось стихотворение с внутренней историей, дающей возможность заземлить лирический сюжет. А персонаж номер два появляется иногда химическим образом.

        Можем поговорить немного о городском романсе? Где-то он всё время рядом ходит.

        От полагающегося каждой воспитанной девочке музыкального образования я увернулась, но музыка настигла меня сначала в виде всех этих дворовых вечерних песен: «Помню, помню, мальчик я босой...» или «Лошади умеют плавать». Вторая — на стихи Слуцкого, о чём я, разумеется, не знала. Одновременно дома крутились плёнки — Высоцкий, Окуджава, Галич. Вообще пели. Тихо тянутся сонные дроги, романсы на стихи Лермонтова, Шевченко. И ещё семейная слабость — Шаляпин. Его в старших классах я слушала бесконечно. Вся музыка до сих пор на слуху. Для меня существуют изысканные песни Шуберта и рубаха-парень Пётр Лещенко, и хорошая русская песня «Калина красная». Культура мне видится такой замечательной кухней, где посреди стола — царица блюд, пирог для бедных — селёдка под шубой.

        Малые, малые, крошечные родины — дворик, заборчик, сквер, парк, городишко на три маленькие морга — про что это, почему всё время возвращение туда, проживание там?

        «Там нет там», сказала Гертруда Стайн в связи с другим. Воспользуюсь фразой, чтобы ответить на вопрос про «родину». Все перечисленные реалии принадлежат внутреннему ландшафту. Он может варьироваться в частностях, добавляться или убавляться при продвижении вглубь пространства, но в целом он неизменен. Платоническая форма навсегда в голове. Будучи космополитом, как минимум, в четвёртом колене, никакой конкретной родины не вожу с собой. Люблю смотреть картинки и двигать декорации.

        И ещё — казённые дома: больница, столовая, бомбоубежище, опять столовая, и рай — «тот же прилавок, четыре стола». Что в этих местах такого, что невозможно уйти?

        Ну, конечно, в условиях такого беглого существования хочется и стабильности. Глядя на картины в музее, я люблю себя спрашивать: «Хочу я туда?» И аналогичным образом для моего персонажа всегда актуален вопрос «хотения туда». Вот в этот дом я могу въехать, он мне по карману и мне в нём хорошо, а вот тот — чужой, хотя и красивый. А уж въезжая, я втаскиваю за собой весь скарб — коробки с книгами, старую пишущую машинку, пепельницу. Я сравнительно мало занималась туризмом, но жила в разных местах. Я родилась в Кишинёве, но сразу мы переехали в шахтёрский посёлок Ливенка на Донбассе, где отец работал шахтёром. Там мы пробыли до четырёх моих лет, и кое-что я запомнила. Пруд, вдали лодки, а у домиков кучи угля. Я очень люблю уголь. Потом вернулись в Кишинёв, в дворах росли вишнёвые деревья, и я люблю вишню, которую мы, играя в казаков-разбойников, раздавливали на рубашке, и это означало, что мы убиты. Пусть это будет подвал, или развалюшный домик на кишинёвской Скулянке (другое название района «Шанхай»). Или, скажем, наша иерусалимская квартира рядом с Шарэй Цедек, где мы сидим в противогазах во время войны 90-го года, и это длится долго, потому что в жизни всё очень долго, когда живёшь по новой каждый день. Все эти жилища тащат за собой что-то ещё из окрестного пейзажа — кусты, забор, прожектор стройплощадки. Такой вот паровоз в мизере. Вещей у меня мало в стихах, и в жизни тоже. Не люблю сувениры, которые тебе всучат по простоте, и потом неудобно выбросить. Я минималист, но это роскошный минимализм.

        Всё время возвращается тема — как бы это сказать? — бытовой инфраструктуры как страховочной сетки мира: почтальон придёт. Мусорщики приедут. Картошка купится. Окрестности затихнут. Про что это, почему это так важно?

        Это такой дорогой сердцу вопрос, Линор. Ведь это, собственно, самое важное — метафора мира! Ты коснулась темы реализации этой устройчивой метафоры. Для меня смерть — это когда прачечная не работает, когда мусор валится на голову из мусорного контейнера, когда картошка сгнила без дела на складе (я, кстати, работала машинисткой в овощном магазине и навидалась там этих картофельных смертей). Неподалёку от дома были пивные автоматы, и однажды мы на них прочли объявление: «Пива нет и неизвестно!» Я испытала метафизический ужас. Но шутки в сторону. Вот Эйнштейн в своей речи при вручении Нобелевской премии сказал нечто, что потрясло меня в своё время. Он говорил о том, почему плох особнячный уклад богатых пригородов, при котором люди живут так комфортабельно одни и для себя, что в какой-то момент начинают верить в самодостаточность. Удивительно, что это говорил Эйнштейн, человек учёный и, казалось бы, замкнутый в своём мире. Про то, что хлеб кто-то делает прежде, чем он попадает на стол, и пр. Так вот нам, детям больших городских дворов, в базовом смысле повезло узнать про этот хлеб, который кто-то выпечет и кто-то привезёт на большой машине в булочную. Мы знаем очереди всех видов и эпох. За одеждой, за лекарствами, за детским питанием, за ватой, за зубной пастой. За чем только не стояли, да? Ну стояли и стояли. Но вот когда вообще не приходила машина с продуктами, с детским питанием, с газолином для отопления, было по-настоящему страшно за жизнь на земле. И это хорошо, что у нас было это «страшно», после которого выстраивается правильная шкала ценностей.

        И ещё заграница — немножко тоже, кажется, посмертное место, не совсем настоящее — «но всё освещено огромным светом». Отдаляясь от поэзии и приближаясь к поэту (побуду той самой Машенькой из Вашего же текста): как устроена она, ваша личная заграница, из чего состоит — и действительно ли всё в ней такое зыбкое, немножко киношное, и городок дремлет вверх лопатками?

        Нет-нет, ни в коем случае не игрушечная заграница. Она — второе рождение, детство, юность, изучение языков и пр. Просто весь генезис у эмигранта происходит в убыстрённом варианте. А что касается упомянутого стихотворения, то про освещение сказано в связи с унизительным страхом смерти: героиня пришла на рентген, стоит в темноте с трясущимися прожилками, отсюда и «свинцовый фартук», который на неё напялили. Вообще я очень серьёзно отношусь к эмиграции. Мне кажется, что это хорошая вещь для писателя.

        Смерть как логическое (а не хронологическое) завершение всего: «быстро длится проволочка, / пред дорогою отсрочка», — и всё время она оказывается какая-то несерьёзная, как будто стыдно о ней всерьёз, с тяжёлым лицом и стягиванием шапок с головы: «открывайте, черти, в небе форточки». Можно про это?

        Наверное, не совру, если скажу что в связи с мыслью о смерти борются два чувства: животный страх не продлиться и то, что Толстой говорил про «главную тему, над которой только и стоит думать». И когда задумываешься, то, действительно, выглядит «несерьёзно» дрожание. И думается вот такое: что современный человек по сравнению с человеком даже эпохи Ренессанса невероятно раздулся в своей самоважности. Что надо больше смирения. Что да, хорошо и за жизнь уцепиться плющом за голую стену, но и уметь вовремя отпустить. На эстетическом уровне её присутствие подобно яркой тьме: были бы бледнее клейкие зелёные листочки без неё. И немного лихости не помешает. Я лихость люблю того толка, что французы называют panache, лёгкую стать, лёгкий фатализм.

        Фигура автора в Ваших текстах кажется мне всё время тщательно работающей над дистанцией между собой и миром: автор подходит к миру на расстояние маленького шажка, смотрит в упор, разглядывает с пристрастием, а себя трогать не даёт. Это похоже на правду? Как устроено на самом деле?

        На деле я, как Мандельштам сказал: «Я сохранил дистанцию мою»... В стихах я хочу остаться тем, кто я есть. Только ни в коем случае не поэтом. Говорить только правду и боль (строчка из старого стихотворения) можно только будучи обычной. Шутить. Ворчать. Слово молвить от лица женщины, прохожей, посетительницы кафе, уличной зеваки, подруги своих друзей, возлюбленной, и т.д. и т.п. Лишь бы без пьедестала и мрамора. Как другие, как человек в толпе. И как таковая я беззащитна перед хамством, грубой силой. Мне они мешают думать. И мне по-человечески не хочется, чтобы прилип в парке какой-нибудь жлобяра с развязанными тряпочными руками и вопросом: «Девушка, о чём вы думаете?»
        


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service