Пара слов о культурной революции
Хочешь увидеть что-либо в целом — отойди подальше. Именно поэтому я всегда стараюсь начинать издалека. Если посмотреть издалека на отечественную культуру, то несложно заметить одну её пугающую черту. Отечественная культура практически постоянно теряет разнообразие.
Как это выглядит? Вот, к примеру, история мировой молодёжной музыки. Эта история может быть великолепной иллюстрацией к идее «культурной эволюции» вообще. Сначала джаз, а потом, блюз, рок, панк, фанк и т. д. без конца порождали и порождают новые и новые стилистические ветви. Десятки видов бита, хип-хопа, фолка, металла, джаза и блюза. Электронная музыка, ещё не успев возникнуть, тут же начинает бурно куститься многочисленными направлениями. В сети можно найти достаточно версий «родословного древа» мировой молодёжной музыки. Весьма рекомендую полюбопытствовать.
А теперь давайте взглянем на то, как происходило развитие молодёжной музыкальной культуры в России. С точностью до наоборот. Если в мировой культуре стилистическое разнообразие молодёжной музыки с самого её, условно говоря, возникновения непрерывно растёт, то в России оно так же непрерывно сокращается. Пик разнообразия отечественной молодёжной музыкальной сцены приходится на поздние восьмидесятые и ранние девяностые годы. Тогда чуть ли не одномоментно в России возникло некоторое количество весьма отличных друг от друга новых музыкальных стилей. Далеко не все они были заимствованы на Западе, некоторые — вполне самобытны. С тех пор и по сей день это разнообразие медленно, но неуклонно уменьшается. Совсем недавно я услышал в гостях по радио приятное уху вступление новой, явно отечественной песни. «Не иначе как новый хит БГ», — подумал я и прислушался, но тут волосы на моих конечностях приподнялись от брезгливого отвращения. Это был не БГ. Это была группа «Любэ». Этот случай наградил меня своего рода инсайтом: вышеописанный паттерн развития покрывает всю русскую культурную историю. Разнообразие вдруг резко возрастает в некоторый пороговый и переломный момент, а потом плавно и неуклонно уменьшается, пока в остатке не окажется единственный срединный и, как правило, достаточно скучный стиль. Иногда «финальных стилей» бывает не один, а два: один официальный, другой официально же ему противопоставляемый.
Пороговые, переломные события в русской культуре очень отчётливы. Екатерининский всплеск, пушкинская эпоха, то, что обычно именуют Серебряным веком, предшествующий массовым сталинским репрессиям пик разнообразия, который я для себя называю «Последний Гудок», хрущёвская оттепель и наконец 90-ые. Разнообразие повышается повсеместно, во всех возможных видах искусства возникают новые яркие идеи и явления. После чего у всего этого нового и интересного есть только два пути: напрочь отмереть или же влиться в очередной, всегда достаточно блёклый и монотонный мэйнстрим. Это явление я и называю «культурной революцией». Оно-то и формирует культурный ландшафт, на фоне которого существует поэзия Дины Гатиной.
Новатор убегает во вчера
Дина Гатина выглядит на сцене лучше, нежели на бумаге. На бумаге Дина тоже выглядит восхитительно, но на сцене она гораздо эффектней.
В первый раз я увидел Дину на сцене в начале 2000-х, в самый разгар «эпохи копирайтеров». Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что «эпоха копирайтеров» была одним из самых безрадостных периодов моей личной истории. И я уверен, что не я один чувствовал в начале 2000-х безысходность и разочарование.
С началом «эпохи копирайтеров» я вынужден был заложить множество весьма ценных для себя вещей и получил взамен крайне сомнительные деривативы. Речь идёт не о движимом или недвижимом стаффе, а о свободе распоряжаться своим личным временем, перемещениями в пространстве, кругом чтения, манерой одеваться и т. д. От всего этого пришлось отступиться ради сравнительно небольших, но стабильно приходящих денег.
Ещё совсем недавно я лежал в одних рваных джинсовых шортах в гамаке, натянутом над горной рекой, читал Бориса Виана при свете карманного фонаря и ел свежую, собственноручно пойманную в той же реке форель, прихлёбывая красное вино, выменянное на излишек форели. И вот я заперт в душном московском офисе, прикован к монитору и принуждён читать какую-то необходимую для профессионального роста назидательную глупость. Я не успел уловить, в какое именно мгновенье я вдруг разучился легко доставать деньги и смотреть на жизнь, как на смешного и милого щенка, пытающегося укусить мою ладонь, а сделался типичной и печальной офисной макакой с художественными амбициями.
В те времена я верил, что моё заточение в белёной гипсокартонной клетке носит временный характер. Что мне нужно лишь немного покормиться от нелюбимой работы, дожидаясь плодов от моих несомненно обречённых на успех художественных проектов. Надо ли говорить, что ни один мой художественный проект ничего мне не принёс? На свободу я выбрался совершенно другим путём — сразу же после того, как осознал, что временный характер моего заточения был иллюзией. С тех пор я знаю, что самые безвыходные и труднопреодолимые страдания — это те, которые мы почему-то полагаем временными. Итак, в горячем августовском офисе в сталинском доме в Кривоколенном переулке после рабочего дня мы сидели и размышляли, в каком именно культурном ландшафте нам следует сегодня выпить. Я сидел с ногами на подоконнике огромного распахнутого арочного окна, а поэт Володя Никритин — в большом офисном кожаном кресле на колёсиках.
— Можно, для разнообразия, пойти сегодня туда, куда идут все копирайтеры, — предложил Володя.
— Гм... А куда сегодня идут копирайтеры?
— Они собирались смотреть на Дину Гатину. Копирайтеры последнее время сильно её полюбили.
— Интересно. А за что они её полюбили?
— Я думаю, за то, что в ней всего вот этого вот нет. — Володя сделал широкий брезгливый жест, окидывая горячее пыльное пространство офиса, сертификаты в рамках, урчащие тихо принтеры и мониторы, на которых горел токсично-яркими красками интерфейс первого «Carmageddon».
Через полчаса мы оказались в какой-то небольшой библиотеке — как будто переместились внезапно лет на 5-7 назад, в сладостную и беззаботную эпоху молодёжных «движений» и «систем», бессмысленных скитаний и фонового естественного творчества без пустых претензий и нелепых надежд. В эпоху, когда воздух был сладок, как липовый чай, а секс спонтанен и свеж, как утреннее купание.
Люди, выступавшие сегодня перед нами, были одеты и вели себя так, как мы одевались и вели себя в ушедшую сладостную эпоху. Дреды и птичьи перья, линялые сари, рваные джинсы и пожелтевшие кружева, ленивые медленные жесты и отрешённые улыбки. С первого взгляда было понятно, что это не театр. Что эти люди были отчего-то прощены и остались жить в райском саду, из которого нас изгнали в безблагодатные пределы постперестроечных тесных офисов. Несколько худых, патлатых и вообще симпатичных молодых людей, сидя в неровном кругу, играли произвольное на всяких бонгах, треугольниках и маримбах, пахло индийскими благовониями и горелой полынью. Посреди круга юная женщина сложным и нежным голосом почти что пела что-то вот такое: Зелёный ослик был,
Но в него не верили.
Зелёный ослик иакал, иакал,
Но в него всё равно не верили.
Зелёный ослик плакал,
А верили в оранжевого лося.
Зелёный ослик с горя ушёл в Тибет,
А из оранжевого лося сделали зелёную колбасу. Я сразу же почувствовал себя незадачливым лосем и остро позавидовал печальному ослику. От всего этого стало очень хорошо. Юной женщиной, понятное дело, была Дина. Помнится, что домой я тогда приехал глубокой ночью, до утра не спал, раздумывая о том, как бы мне добраться до дырки во времени, из которой вылезли окончательно вымершие в моём повседневном пространстве хиппиобразные неформалы. Утром я не пошёл на работу, а вместо этого напился и удолбался. В следующий раз я встретил Дину в клубе «Авторник». Она читала там свою феерическую малую прозу о детстве, в таком роде: Наша подружка сидит в тени дуба, потому что я собираю жёлуди, и неспешно идёт заповедными, загадочными, только её тропками. Кормит оленей. Она полностью закрывается своим босоногим на ржавый засов и цепочку, на которую сосед кладёт палец, от чего становится ещё страшнее. Я замечаю, у неё перестреляли все до единого шарики, привязанные к палке, и теперь она держит в руках нечто гадкое, походящее на изобретение для распугивания мух извращенцами. Летят мухи, а я шесть-восемь минут абсолютно неподвижен, и взгляд мой неподвижен, прикован к моему дубу. Таким образом, при первом знакомстве Дина увиделась мне мастером ностальгического высказывания. Поначалу её работа казалась искусно выполненной исторической стилизацией. Вот только стилизовала она свои тексты, голос и жесты не под эпоху раннего Ренессанса или позднего Просвещения, а под своё собственное личное прошлое. Периодизация моего личного прошлого совпадала с её периодизацией. Мне хотелось вернуться в те же дни, что и ей: в детство или же в перестроечную неформальную юность. Потому тексты Дины трогали меня самым отчётливым и пронзительным образом. Приведу ещё один отрывок из рассказа Дины о детстве, больше из гедонистических побуждений: Дядя Толя и тётя Галя приобрели машину за 40 тысяч, которая никогда никуда не поехала.
Она отстояла что-то в огороде, претерпев дожди, снега и другие виды осадков, и самые смелые игры, когда кукла Вайва становилась Лёшей, а Катя — Андреем. Это была вынужденная мера, потому что кукла Емеля был один против такой оравы.
Ещё машина была грузовик. С тех пор кузов грузовика у меня ассоциируется, в первую очередь, с шахматами. Мы тогда научились в шахматы играть и день-деньской пропадали в кузове. Особенно нам нравился конь, потому что он мог ходить всеми буквами алфавита. Если мне случается увидеть шахматы, я сразу вспоминаю тот никогда никуда не поехавший грузовик. Эта никуда не поехавшая машина вернула меня к размышлению о печальной судьбе разнообразия в отдельно взятой культурной традиции. Дело в том, что каждый отдельный элемент разнообразия в культуре, склонной к вышеописанным «культурным революциям», подобен никуда не едущему грузовику, купленному за сорок тысяч. Этот элемент возникает в контексте девальвации ценностей и платёжных средств, служит не по назначению и распадается, вливаясь в поток мэйнстрима.
Немного разовью эту мысль. Можно разделить всё существующее в мире разнообразие по способу его возникновения на обособившееся (естественное) и привнесённое (изобретённое). Обособившееся разнообразие возникает в культуре примерно тем же способом, которым возникают в живой природе новые виды. Наиболее успешные образцы культурного продукта закрепляются в культурной среде. Со временем возникает множество модификаций исходного успешного продукта, содержащих небольшое количество отличий от прототипа. В какой-то момент количество отличий переходит в качество. Великолепным примером такого разнообразия будет всё та же западная популярная музыка. Можно сказать, что обособившееся разнообразие возникает ненамеренно. Причиной его усиления является банальное коммерческое нишевание. Элемент обособившегося разнообразия не стремится быть очень уж оригинальным. Он стремится отличаться от преуспевшего предка ровно настолько, чтобы отличие было заметно. Если он будет отличаться слишком сильно, то рискует потерять продающую мощь предка.
Привнесённое же разнообразие создаётся именно что намеренно. Причины его возникновения также вполне меркантильны. Однако возникнуть и реализоваться привнесённое разнообразие может только в момент кризиса. По сути эта машинка работает так. Был некий мэйнстрим. Он продавался очень долго и наконец всем адски наскучил. И все решили, что нужно сразу, одним махом всё поменять. Вчера все изо всех сил стремились соответствовать эталону, и вдруг резко и ненадолго стало нужно эталону не соответствовать. Причём чем сильнее, тем лучше.
Создатель привнесённого разнообразия будет себя вести совсем не так, как создатель разнообразия обособившегося. Ему незачем заботиться о жизнеспособности своего продукта, да и смысла в такой заботе никакого нет. Всё равно конец любого нового в ситуации культурной революции отлично известен: оно будет терять свои отличительные признаки, пока не сольётся с мэйнстримом, — или же умрёт от собственной несовместимой с жизнью необычности. В культуре, построенной на спазматическом и периодическом привнесении разнообразия, ценность тонких отличий, созидающих обособившееся разнообразие, очень низка. На коротких отрезках генерирующих разнообразие кризисов ценится яркое и отчётливое отличие нового культурного продукта. В периоды между кризисами любое отличие имеет отрицательную ценность. То бишь создатели новых жизнеспособных элементов культуры, умеренно отличающихся от стабильных успешных образцов, будут отвергаться культурой, склонной периодически привносить разнообразие, во всех фазах существования этой культуры — по противоположным причинам. В период кризиса создатели прагматичного культурного продукта будут отвергнуты как жалкие эпигоны, а в период стабильности — как неспособные постигнуть величие Школы опасные выскочки.
Интереснее всего рассмотреть самоощущение умного или по меньшей мере чуткого создателя привнесённого разнообразия на протяжении «стабильного сезона». Понятно, что в полосе кризиса он весел, безумен и счастлив. Вместе с компанией единомышленников он, упиваясь свободой, генерирует новые причудливые контенты, вызывая всеобщий восторг и не заботясь о завтрашнем дне. Время кризиса — это Эдем создателя привнесённого разнообразия. Часто очень опасный и даже голодный Эдем, но от этого не менее радостный. Создатель привнесённого разнообразия практически никогда не осознаёт скрытого меркантильного мотива своих трудов. То, что он созидает новое с почти неизбежным последующим отпадом, сажает «алюминиевые огурцы на брезентовом поле», — как бы выводит его невесть куда из пространства материальных интересов. Часто авторы привнесённого разнообразия презирают создателей разнообразия естественного, полагая их неспособными к беззаветному и отрешённому полёту, приземлёнными ремесленниками. Убирайся с моих облаков.
Ты слабо похож на птицу.
И, в общем-то, ничего общего,
и, в принципе, никаких принципов.
Твой сутулый полёт меня не греет,
только забавляет.
Я ухожу в страну незнакомых запахов,
куда ты не можешь попасть даже случайно. Но вот «культурный нерест» окончен. Лихорадочно и небрежно было создано много разного. Начинает формироваться мэйнстрим. Не будем забывать, что мэйнстрим, как правило, возникает всего один (в лучшем случае два, официальный и оппозиционный), а это значит, что лишь очень немногие создатели разнообразия положат свои работы в его основу. В культуре привнесённого разнообразия победитель забирает всё.
С началом стандартизации родной для него культуры мастер изобретённого разнообразия всё меньше интересуется будущим. И его можно понять. В предложенном ему будущем на самом деле нет ничего интересного. Он отлично понимает умом, а если нет, то чувствует предназначенным для этого органом, что следующий «культурный нерест» случится не скоро. Скорее всего, это произойдёт не на его веку, и всю оставшуюся жизнь ему придётся наблюдать, как ценность разнообразия в обществе становится всё ниже. Будущее ожидается всё более монотонное, предсказуемое и вообще неинтересное. Поэтому для создателя изобретённого разнообразия будет естественным смотреть в личное прошлое, в те эпохи собственной жизни, когда оригинальность была в цене. Это и есть рациональная причина столь мощного тяготения наиболее оригинальных авторов отечественной литературы к ностальгическому высказыванию. В культуре, склонной к революциям, создатель нового никогда не смотрит в будущее. В период «культурного нереста» он слишком увлечён настоящим. А в период падения разнообразия ему в будущее смотреть противно. Но куда-то смотреть всё же надо. И один из немногих возможных выходов — это пристальное внимание к личному прошлому.
В моём поколении художников некоторые создатели разнообразия отказались выбирать одно из двух. Дина Гатина оказалась одним из таких несогласных. Причём её отказ от участия в дальнейшей фазе культурной революции носил, наверное, самый острый и радикальный характер, при всей нежности формы, в которую он был облечён. Я выбиваю сподвижников Екатерины.
Она была славной до, она была словно
дом последний у поля.
Прям по башке стараюсь
тяжёлым, футбольным.
Экономика необитаемого острова
Что ждёт автора изобретённого разнообразия, который не захотел смещаться в сторону мэйнстрима и при этом не соглашается на прекращение креативной деятельности? Поскольку на этапе «культурного нереста» разнообразие создаётся вовсе не для жизни сей, а, скорее, с известным пренебрежением к оной, созданный автором элемент разнообразия крайне редко может помочь ему обустроить свой быт.
Элементы естественного, обособившегося разнообразия находятся не слишком далеко друг от друга и предстоящего им массива культуры. Поэтому они почти всегда со временем «прирастают» к мэйнстриму, расширяя его и включаясь в его метаболизм. Элементы же изобретённого, привнесённого разнообразия находятся друг от друга и от культурного массива произвольно далеко. Более того, в период «культурного нереста» создаваемое ценилось тем выше, чем оно дальше от всего уже созданного: стоит ли сомневаться, что именно этим занимались наиболее яркие авторы? Среднему потребителю культуры до этих обособленных локаций не будет никакого решительно дела. Поддержание жизни на таком островке оказывается исключительно авторской заботой. Самое же обидное, что создатели островов просто не в силах достаточно глубоко интересоваться друг другом. Слишком различны их детища и слишком тяжела для них ноша по поддержанию жизни в собственном культурном пространстве.
Конечно, авторы пытаются как-то самоорганизоваться, наладить коммуникацию, сшить из разношёрстных лоскутков некоторый единый культурный контекст. Но не выходит. Обжитые авторами удалённые от мэйнстрима культурные зоны в постреволюционном пространстве связаны между собой слишком слабо. Можно разместить в одной комнате кролика, кларнет и вишнёвый пирог, но вряд ли удастся наладить между ними сотрудничество. Различные острова симпатизируют друг другу или воюют между собой, но объективно все они самодостаточны и потому-то и существуют, что смогли выжить в обособленном состоянии. Какую-либо межлокационную экономику, способную улучшить положение островитян, упромыслить не удаётся.
Достаточно успешны в отношении авторов изобретённого разнообразия бывают разве что однократные проекты: каталоги, антологии, фестивали. Благодаря им какая-то коммуникация между островами всё же существует и немногочисленный яркий и непонятный «островной контент» прибивается-таки к скучным берегам культурного массива. Однако такие проекты не решают жизненных проблем «островных» авторов: они не могут принести им широкого потребителя.
В то же время в жизни на «островах разнообразия» немало забавного. В частности, оторванность «островитян» от «большой культуры» стимулирует их культивировать множество практик на собственном острове, не ограничиваться своим «базовым» художеством. Одни и те же люди рисуют, лепят, снимают кино, поют, танцуют, дрессируют вомбатов и режут по салу. Однажды Дина Гатина мимоходом сказала мне, что она ужасно увлеклась скульптурой из ватных палочек. С тех пор эта самая скульптура из ватных палочек стала моей любимой метафорой «островных» творческих штудий.
Запертые на свободе
Изнутри все «острова» разные. Если формирование обособленного пространства культуры, поддерживаемого напряжением сил одного или нескольких авторов, проходит более или менее сходным способом, то после того, как пространство свернулось и островок культуры раз и навсегда обособился, на нём может случиться всякое.
Каждый автор ведёт себя по-своему. Кто-то настаивает на формате собственного высказывания, найденном ещё во времена культурного нереста. Кто-то, наоборот, то и дело лихорадочно меняет манеру письма, словно надеясь найти такое специальное непохожее, которое не отвергнут. Кто-то стремится изменить саму свою жизнь так, чтобы было не больно и не обидно работать в изоляции. Например, есть несколько «островных» литераторов, которые осознав бесперспективность борьбы за место в культуре, решили, что физически находиться в культурной толще нет больше смысла, и удалились в экзотические и чудесные места земного шара. Они рассудили, что раз им достался виртуальный остров, то пусть он хотя бы приносит стандартный пакет островитянских радостей. Другие, равнодушные к кокосам, бананам и прочей чунга-чанге, но не менее предприимчивые люди, обустроили своё существование на клубный лад: обзавелись очень узким, но однозначно отзывчивым кругом почитателей и стали обращаться только к ним.
Я не знаю точно, рефлексировала Дина как-то по этому поводу или же нет. Однако со времён описанного выше выступления её поэтика, имидж и, видимо, самоощущение претерпели очень серьёзную метаморфозу. Мне представляется, что Дина не выдумывала стратегий спасения, не пыталась найти компромисс со временем. Возможно, поэтому в изменениях её поэтики прослеживается довольно безжалостная логика.
Созданный Диной участок культуры постепенно изолировался. Изоляция меняла окружающий ландшафт, и Дина менялась вместе с ландшафтом. Поэтика Дины с самого начала была антагонистична любым концептуалистским построениям. Дина всегда играла на слух и ориентировалась по ощущению. Однако в ранней её дикции важное место занимала ролевая составляющая, разговор со слушателем-читателем шёл от лица некоторого персонажа. Этот персонаж был фантастичен и даже фэнтезиен. Он был своего рода проекцией личного прошлого на прошлое всего человечества. Это был то ли эльф, то ли ещё кто-то магический и прелестный. Этому персонажу очень шла Динина совершенно барочная, граничащая с манерностью вычурность письма и артистической подачи.
У поздней Дины ролевая составляющая почти полностью отсутствует. Теперь она говорит от собственного лица о собственных непростых обстоятельствах. как началась у зайчика новая страшная жизнь
как плакал волк в ошейнике
как медведь обосрался пред бабой от неожиданности
как комар под моей ладонью
вот что такое любовь Отказ от ролевой игры вполне понятен в ракурсе всё той же перманентно усиливающейся изоляции. Маска защищает нас при работе с обширной аудиторией, делает нас схематичней, удобней для восприятия незнакомыми. Однако в ней исчезает нужда, когда чужие перестают появляться в наших местах. С собой и со своими честно и естественно говорить о себе и своих натуральных переживаниях. Без флёра и декора. И теперь Дина настойчиво стремится избегать всей декоративной, мечтательной составляющей своего раннего творчества. прямое попадание
в грёзу
из пушки реальности
у которой мы всегда на мушке
если тренировки случайно шли в правильном направлении
растопит в сердце лёд
разыгрывается ежедневное кораблекрушение
результат не ошеломляет
необходимо
прямое попадание Но это не значит, что Дина отвернулась от грёз и повернулась лицом к «жизни». Дина — островитянин. Её личный инкапсулированный мир продолжает удаляться от того, что называется жизнью на серых просторах «культурного массива». «Жизнь» со всеми её интригами, шумом и пылью она видит словно через толстое стекло. Может быть, это стенка аквариума или экран старого советского телевизора. Лирический субъект Дины — существо очень искреннее и категорически не хочет притворяться — в том числе притворяться, что «жизнь» её интересует. когда я открываю новости
я не чувствую себя умнее, чем в шесть.
человеку всё сложнее следить за политикой,
если она не составляет главного интереса
в его жизни или деятельности.
<...>
все куда-то несутся
с какими-то долбаными подвесками.
только дуэлей нет
и всё так некрасиво. Если Дину не интересует «жизнь», то что её интересует? Её волнует и забавляет то, что на самом деле реально для неё: собственный «культурный остров», его семантический и эмоциональный ландшафт. В раннем своём творчестве Дина ныряет в грёзу глубоко и надолго. В новой своей поэтике она весьма искусно балансирует на краю грёзы и довольно брутальной обыденности. В этой пограничной акробатике есть совершенно самостоятельный смысл и отдельная красота. Падение в грёзу — штука инфантильная и с некоторых пор стыдная. Растворение в обыденности тоже решение безблагодатное. А вот баланс между этими пространствами, наблюдение за их взаимной диффузией — дело несомненно эффектное, изящное и благородное.
Растёт ли искренность в изоляции? Мне представляется, что растёт. Усиливающееся одиночество вообще представляется мне важнейшим структурообразующим фактором её нынешней поэтики. Собственно, у Дины прямо так и написано. Вот, например, один из эффектов изоляции — ощущение творческой «безнаказанности»: мы одни, можем делать, что хотим. Теперь мы остались одни и эхо изменило свойства
похоже на оцинкованное ведро, но это просто слова
не перемешивать, это явно что-то послойное
теперь мы видим голый синий
на котором потом можно делать любые спецэффекты
можно летать над горящим кремлём
никто не увидит Однако, хотя всё теперь дозволено, Дина становится сдержанней в изобразительных средствах. Тут, мне кажется, тоже следствие растущей привычности «своего пространства». Пышный наряд и вычурные спецэффекты хороши для масштабных шоу. Камерные концерты в узком кругу требуют камерности приёма.
Ведь эта самая «изоляция» или даже «инкапсуляция» не означает, что островной поэт сидит в каменном мешке и читает стихи домашним животным. Конечно, нет. Идут фестивали, проходят выступления с последующим неформальным общением. Потихоньку множатся фолловеры в социальных сетях. Автор может наслаждаться некоторой небезызвестностью.
Но сколько бы островной автор ни оттачивал свою манеру, как бы ни был востребован фестивалями, какую бы толпу фолловеров ни собирал в Интернете — это не принесёт ему серьёзного ангажемента в культуре культурных революций. В стабильный период этой культуры минимально широкий читатель просто не воспринимает манеру немэйнстримного автора как язык. Многим приятно иметь у себя в ленте фейсбука такую забавную диковинку, ради неё даже можно выбраться на фестивальные чтения — из того же наивного любопытства. Причудливая редкость, разместившиеся на книжной полке морской ёж или африканская маска. Вы же не станете читать морского ежа? Ну вот. А стараться понять «островитянина» будут разве что другие островитяне — те из них, у кого остались силы не только на себя. Вот когда в следующий раз настанет время культурного нереста и актуальный мэйнстрим отправится на помойку — широкий читатель мистическим образом прозреет и побежит интересоваться всем непохожим.
Революционно ориентированная культура «запирает на свободе» нелояльных к своему актуальному мэйнстриму авторов. Делай, что хочешь, чувствуй себя, кем тебе заблагорассудится, но для подавляющего большинства ты морской ёж. Порой это даже удобно... А порой «изолированный» автор в самом деле сидит в каком-то каменном мешке. белые прорези многоэтажки
в которой не знаю сколько этажей сижу
в которой не знаю сколько дней сижу
в которой не знаю ничего
белые прорези светятся
там жизнь там та же картина
Эпилог
Поэтика Дины — это любование деталью текста и деталью бытия. Можно двигаться через мир и текст с более или менее известной целью, а можно прислушиваться к дыханью бобра и стуку авторучки. Дина умеет указать на некоторую бессловесную жизнь мира за рамками дискурсов и концептов: корни гор
медвежьи жилы
рыбье дыхание
птичья слюна Даже простая демонстрация пространства, в котором всё это существует, казалась мне всегда высочайшей и сложнейшей поэтической задачей. Свежее, пахнущее сыростью и прелью тело реальности. Грибницы, лягушачья икра, сплетенья серых ветвей, терпкий запах холода из форточки, блуждающая полудетская улыбка. Жест непосвящённый. Мир ради него самого — а дискурс со всеми его нарративами можно отодвинуть, как занавеску. Именно этот мир без цели и причины и есть для меня самая влекущая и в то же время пугающая поэтическая тайна. Поэзия Дины таинственна — ранняя одним способом, поздняя другим. Это естественная, хорошая тайна, без кривляний и конспирологии.
Не нуждающемуся в объяснении или целеполагании жесту можно радоваться. Эта радость служит диалектической парой к радости достижения цели. Она всегда здесь.
После эпилога
Островные культуры — колоссальное богатство нынешней цивилизации. Они «прозванивают» те эстетические, а часто и этические стратегии, до которых у «культурного массива» не дотягиваются тентакли. Они будят культурную память, создают новые степени человеческой свободы, делают ещё массу полезной работы. Это огромная ценность, созданная многолетним трудом ярких, необычных людей. Я ощущаю почти физическую боль, когда это разнообразие утрачивается. Я очень надеюсь, что в будущем всю эту механику удастся обустроить как-то получше. Но я, чёрт возьми, совершенно не понимаю, как это можно сделать. Может быть, у вас есть идеи?
|
