Ваша поэзия, Дина, как мало чья ещё из сегодняшних авторов, заставляет задуматься: действующее в ней «я» — кому и как соответствует, с какими приращениями и потерями перенесено из реальной жизни? И заодно — с кем и где (скорее в текстах — или прямо в жизни) оно объединяется в то и дело возникающее «мы»?

У нас всего-то три лица, и все ты. Приходится пользоваться всеми, они часто смешиваются и перекидываются. Простое лицо кочевое. Скорее, я говорю всем текстом, а он моими кусочками, поэтому лицо появляется какое надо, оно такой же материал, как остальные слова. Иногда я чувствую себя какой-то живой слизью, воспаляющейся на местах укусов судьбы. Вот оно тоже мы, вой на луну — тоже, даже если воет один. В самом употреблении «мы» словно прячется тоска по абстрактной стае, и «такие же, как я», какие-то сплочённые колосистые фигуры, но эти «мы» не надёжней нашего «ты», моя прелесссть. «Ты» можешь быть ты, бог, любовь, несуществующий идеальный собеседник или реальный человек. Я пляшу со всеми лицами, пока можно. Однажды я пыталась написать от четвёртого лица — получились сиамские-сиамские близнецы вокруг крестовины от новогодней ёлки, а в конце вдруг припёрлись всадники апокалипсиса. Ну а что можно было ожидать с такой задачей.
Что здесь реальность и откуда чего куда привносится — ещё вопрос. Я хотела бы пока оставить его нерешённым в качестве надежды на будущее. Не то чтобы я собралась уверенно никогда не понимать, что и как делаю, просто тут я знаю столько, сколько хочу знать, и полностью доверяю своей интуиции и ощущениям, мне не нужно ничего себе объяснять и называть именами. Имя = смерть. Как-то мне попадался в сети разоблачительный ролик, где знаменитый индийский гуру, святой, можно сказать, извлекает из воздуха перстни, и видно, что это трюк. Вот я, при всём согласии со своим письмом, при всём к нему доверии, всё же опасаюсь, что боги ещё покажут мне такой ролик про меня. И тогда обязательно придётся остановиться и подумать, но можно я пока здесь посижу-покурю. Писать при любых жизненных обстоятельствах — это очень удобно и мощнейшая зависимость. Должно же быть что-то святое. Плюс для меня это уважительная причина для прокрастинации, такие иногда приятные необязательные вещи выходят, быстрые, бездумные, часто дурацкие совершенно или смешные — видимо, в прокрастинации есть своё поэтическое настроение. Я не раз садилась за это интервью, но вместо ответов написала с десяток отборных издевающихся надо мной стишочков. Вот, например, может показаться, что я хорошо погуляла в Тропарёвском парке, а на самом деле я в парке том на Ваши вопросы пыталась ответить:

упорот в парке
спешит гонец
везёт подарки наконец
на обезвоженном коне
через кустарник без напарника
и рвы и головы на кольях
я так спешил, увы
я не справляюсь с ролью
как тени у пруда зовут любви
так вновь идёт проверка
за превышение всего по общим меркам

Реальность Ваших текстов сплошь и рядом предстаёт слоями, бесконечно накладывающимися на слои и просачивающимися/просвечивающими через другие слои: под плёнкой обнаруживаются то «чистая хтонь», то «чистый хаос», и «поверхность суеты» сталкивается при рождении стихотворения с белизной, укрытой под обоями. Это так видится жизнь? Или, скорее, так строится текст?

Жизнь тревожный палимпсест. Мне кажется, я как в школу шагнула, так с тех пор и иду водомеркой по магме, набитой тентаклями.
Признаться, я прежде не думала о своём несчастном наследии так подробно, мне без надобности. Если следовать вопросу, то я вижу слои не только там, где употребляются поверхности, плёнки и им подобные слова. Детство накладывается на сегодня, ужас и надежду никак не смешать в одно, грёзы набрасываются на совершенно документальные фрагменты, множество других столкновений. И в то же время так всё и соединяется, шатающаяся такая нераздельность да неслиянность. И в то же время так ощущаются границы, что-то просвечивает сквозь. Мне с детства казалось, что нужно куда-то пробраться, а уж там-то что-то каак можно будет понять, и если мы не летаем сами по себе, то от приземлённости: нужно только найти правильное место и способ. Нужно как-то особенно думать и совершать определённые действия. В целом я продолжаю в том же духе, но теперь большую часть времени кочую по самим границам, потому что ни с одной стороны не то. Ну, вот я там встречу, допустим, каркас происходящего. И что я с ним буду делать, чесать об него свой? Бывает же, что кажется, если ты ещё немного узнаешь и поймёшь в определённом направлении, то жить как прежде будет уже нельзя. Но ведь если голова пролезает, то пройдёт и всё остальное, тут есть азарт любопытной Варвары. Конечно, такой способ познания не подходит людям с внушительным имуществом и задом.
Думаю, здорово иметь цельное ветвистое строение мира за душой, соединить всё для элементарного удобства, но в письме мне пока это неинтересно и приходится наращивать себе жвала и амулеты для разных пространств-состояний. Недавно наяву я смастерила себе шикарный самурайский шлем из упаковок от феназепама, стало повеселей. Сливать слои в цельную картинку не в моих интересах, там тебе и диагноз покажут, и место в пищевой цепи. А так в минуту отчаяния от постоянного выживания, безденежья или болезней можно полежать на кухне с древним богом, смотришь, а на нём лица нет, можно что-нибудь приготовить или песенку спеть, расчесать ему шёрстку.
В день упомянутого стишка под обоями как раз было чёрт-те что, это я потом стенку белым покрасила. Это и было стихотворение. Так видится жизнь. И старая кошка покрывает собой некоторое пространство жизни, а сейчас совсем усохла. Хозяин периодически возвращает её к жизни, и вот она снова готова попасть в текст, ходит, пристаёт и вопит дурным мявом. Так строится всё. Пока я размышляла над этим, я написала стишок с магмой:

магма по осени лижет пятки
такой что ли брачный танец
зонта с опятами
извращенцы
чужая музыка привыкает к лотку
а ты влюбился в стеклянную муху
ты порезался, она разбилась
музыка бегает по потолку
в кадре смолистый мальчик
с сучком и задоринкой
в дымных дуплах родины-матери
ищет мёда на фоне побелки
плохая копия и в углу пауки
как вариант
это октябрь
и пора в аптеку
унылая пора
засыпает природа
мафия открывает глаза
и просит стакан воды

что тебе снится, дядька негоро
почему ты орёшь
как мандрагора

Вы пишете: «Когда я открываю новости / я не чувствую себя умнее, чем в шесть». Это важно — понимать новости? А чувствовать себя умнее (в том числе и применительно к новостям, но не только) — это важно?

Понимать важно всё вообще, теперь это сложнее из-за всё новых поступающих сведений и версий. У меня часто нет на это времени и духа, поскольку из новостей, в основном, понимаешь, что подл человек, глуп и страшен. Мне важно не забывать, что я чувствовала и знала в шесть, пусть и какие-то смутные надежды оказались преданными. Видимо, я очень невовремя/вовремя прочитала «Питера Пэна» в пять и жизнью считала то своё пятилетнее сейчас. Взрослость и оказалась подставой: выживание, хворобы, любовные параличи и огромное количество окончательно глупых людей. Дети же ещё не до конца глупы. Не знаю, как можно чувствовать себя умнее в настоящем времени, я могу только сравнивать. Я умнее гуся и глупее себя.

Тело в стихах Гатиной оказывается то полигоном, то алхимической лабораторией, где всё вот-вот полыхнёт синим пламенем, — вплоть до чресел, через которые «прошла мировая революция». Тело как холст, тело как площадка борьбы возвращает нас и к Гатиной-художнику, Гатиной-акционисту. Насколько эта эстетизированная телесность отсылает к собственному живому телу и сложным отношениям с ним — и насколько к телу как идеологическому конструкту, объекту отчуждения и присвоения?

Если моему телу и удалось просочиться в письмо, то как свидетелю. Когда я только начала писать что-то интересное мне самой, это было удивление и радость. И совершенно новое удовольствие. Сейчас оно часто сродни удовольствию от вредной привычки. Со временем я залезла в другие слои, где встречается абсолютно что угодно, а удивление запросто может быть напрочь безрадостным. Я люблю быть неожиданной перед самой собой — разумеется, в письме, а не наяву. Вот я здесь употребляю такие слова: «залезла», «быть в тексте», «просочиться» — никакого тела нет, как нет его в моих текстах, но жизнь эта по степени присутствия не уступает физической. Теперь мне очевидно, что все мои действия являются примерно одним и тем же пластическим жестом. Это совсем не о том, что я пишу всю жизнь одну книгу, один текст, — этого я как раз не делаю, а именно о разнообразных человеческих занятиях. Как я танцую дома с пылесосом, так и пишу и целуюсь, так же рисую, пою и общаюсь, пластика та же, и она соответствует моим эстетическим представлениям и природным склонностям. Иногда кошка поглядит на тебя лучше, чем стихотворение, так ведь. И то, что окружает меня в момент написания, часто естественным образом заходит в текст.
Акционистов я всех послала бы на картошку. «Мне никогда не хватало наглости, чтобы быть, как они, человеком». Никогда не хотелось ничего сообщить важного всем или делать карьеру, меня отдельные люди интересуют, и всегда сложно говорить аудитории. Был в моей питерской жизни краткий эпизод, когда я значилась членицей (так теперь правильно?) «Лаборатории поэтического акционизма» наряду с Арсеньевым и Осминкиным, но просто потому, что мы все тогда жили вместе, а Паша сызмальства чуял жопой ветер, что нынче стоит быть группой. Всё моё участие ограничилось тем, что я придумала лет семь назад инсталляцию на просеке за городом с висящим в воздухе текстом Всеволода Некрасова из пенопластовых букв, — довольно красиво вышло, как оживший Булатов. Паша потом приписал пафосный текст, что художники инсталляцией той ужасно против протестуют, хотя мы просто радостно сбежали от жары и дыма за город на архитектурный фестиваль, и до сих пор везде бедного Некрасова из пенопласта режет и развешивает, уже даже аж в сотрудничестве с мэрией Москвы. Веди он себя лучше, я научила бы его работать с поролоном, например, гипсом, силиконом, идей подкинула б, но — увы. На месте левых тех я, конечно, послала бы ко мне отравителя, а то вдруг к старости разойдусь мемуарами, с интонацией Всеволода Николаевича. Я крутой акционист одинокого домашнего театра разве что, тайцзы с пылесосом. Перформансы, явленные нам в новостях, согласитесь, значительно мощнее по силе воздействия, способам выражения и смысловой нагрузке. Пенсионерка выгнала из своего дома медведицу с медвежонком, пока мы с вами бедную телесность эстетизируем.
Тело — оболочка и конструкция, обозначающая меня. Тело письма подразумевает обнажение и желание скрыться. В целом я доблестно принимаю вдохновение и позволяю ему многое. Иногда, признаться, я просто бревно, и текст делает со мной, что хочет.
Соседние фразы про революцию, чресла и галок на пашне — только нехитрая саврасовщина слов, но они могут быть только тут и по соседству в этой последовательности, я ведь иногда и повелитель этой лампы. А часто внутри бултыхаюсь, отвечая на трущие вопросы. Главное маслица не забывать подливать, чтоб бока не помять в этом аттракционе. Чресла! Галки! Пашня! Замечательные такие слова.

Есть ведь ещё и Гатина-сценограф, специалист по театральному реквизиту, и кажется, что это она собирает в котомочку и «берёзовый лесок», и «бобровый разгул», и всякий прочий реквизит: «шум кошачьих шагов / женская борода / корни гор / медвежьи жилы» — «всё это мне / понадобится». Где весь этот реквизит хранится в голове — перед стихом, до появления стиха, — и как потом извлекается? Чем определяется, годна в этот реквизит та или иная вещь или нет?

Я не сценограф и не специалист по никакому реквизиту, я обычный гастарбайтер, вольный бутафор. Иногда я вишу до ночи на трёхметровой стремянке, а могу приклеивать волосы к лошадиным ногам или шпатлевать противолодочные мины. Это совершенно удивительная профессия и совершенно удивительное большое сообщество друзей, с которыми весело работать. Рассказывать можно долго, скажу только, что если вам в ролике или фильме что-то кажется спецэффектом, это скорее всего «пенопласт, шпатлёвка, белила». С одной стороны, ты много и искусно работаешь руками, с другой — изготавливаешь иллюзии; конечно, за двенадцать лет я нарастила определённую профдеформацию, но она не слишком опасна и местами полезна. Да, всё может быть бутафорией, и жизнь и слёзы и любовь, и арт-процессы, и политика, и дом твой съёмный, и, уж конечно, стихи. При этом ты работаешь с прекрасными, надёжными, вызывающими уважение инструментами, с людьми мне работать куда труднее, чем с шуруповёртом или пилой. Сначала мне было грустно, что кино я теперь смотрю профессиональным взглядом и не могу не видеть, как тут и из чего сделано, отвлекаясь от повествования, а теперь получаю удовольствие, если всё сделано здорово. Следы любимой работы можно встретить и в этой подборке: «растворители, щётки, лезвия», «пенопласт, шпатлёвка, белила».
А вот в стихотворении про клуб «Самбо-70» перечисленные предметы не имеют никакого отношения к бутафории. Им можно было бы проиллюстрировать вопрос про слои, поскольку слой «Главный по Самбо» и слой «Рагнарёк» существуют для меня на примерно одинаковом удалении. Шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание, птичья слюна — состав волшебной цепи Глейпнир, которой боги сковали ужасного волка Фенрира. Он разорвёт оковы в день Рагнарёка. В ту ночь я шла в аптеку, и было так скверно, что только на рыбье дыхание и надеешься. Абсолютно документальное стихотворение. У меня очень много документальных элементов, просто их, кроме меня, никому не опознать, а для понимания текста это не слишком важно. Пока я бродила меж бобровою хаткой и берёзовым леском, мне нравился Лёша — уже не нравится, а глядишь, немного тетеревиного дерьма осталось. И то дело! Мне кажется я довольно успешно работаю в жанре «палево».
Получается, я собираю слова уже половину жизни. Не могу пройти мимо, без ручки и блокнота мне не по себе. Бывают просто отдельные замечательные слова, они как красивые камешки, а фразы, смыслы и символы — это уже объекты посложнее. Вот если Вы увидите, что на дороге валяется старинная кованая дверная ручка, пройдёте мимо? Я не смогу, хотя двери у меня нет. Когда-то мне хотелось самые прекрасные находки помещать в самые прекрасные оправы, хотелось писать важные хорошие стихи, и для них я откладывала на будущее слова. Теперь я изучила себя и знаю, что действую только сразу, я не хочу никаких хороших стихов, а люблю состояние письма, ловлю его и живу в нём, а алмазы эти отложенные, скорее всего, останутся, где были. В основном я пишу начисто и без остановок. Но всё равно отовсюду торчат какие-то кладки, файлы с названиями «222222» или «aaa», блокноты, бумажки, салфетки — всё же я не имею возможности писать каждую секунду своей жизни, да и другие занятия мне тоже интересны. В голове у меня уже, увы, ничего не хранится, и я полностью передоверяю свой хлам каким попало носителям. Недавно я таку гарну песенку на «Маалоксе» в метро написала, и эта поверхность лишь добавляет ей веселья. В последнее время я, бывает, беру какой-нибудь очередной ffffff.txt или прочие запасы, что-то там помешаю, вырежу, погляжу — вроде меня всё тут устраивает, хватит этому всему валяться, да и писать хочется в этот омерзительный денёк, например. И немедленно вешаю в Фэйсбук, будто я тут жива и стихи пишу. Иногда вообще никак не вмешиваюсь, весь файл с моими текущими мыслями и собранными словами за некоторый период выдаётся за стишок, и мне ни капельки не стыдно, а по результату он не отличается от музьих плодов.
Я коплю слова и скидываю, как с воздушного шара, чтобы лететь дальше. Не думаю, что я занимаюсь магией или чем-то мистическим, хотя это миленькая версия и я верую только в бытовой шаманизм. Это мой способ употребления жизни и обработки мыслей, питание, лечение, отдых, работа, зависимость, синдром, страсть и поиск чортова спасения.

Про визуальное и звуковое: ведь при всей завязанности текстов на картинки, множество маленьких картинок, многие из них были как будто написаны, чтобы их петь, и пелись Вами (или так читались, что как будто пелись). Насколько это важно — предназначенность стихов для голоса? Всегда ли это так — или для голоса какие-то особые тексты?

А для меня этих картинок нет, я совсем ничего не хочу изобразить, у меня в это время другой аппарат работает. Моё сырьё только слова и значения, прячущиеся за словами, память и настроение. Так что в картинках прошу винить метафоры, предметы и предметики, я ничего такого не планировала. Если мне и представляются, то максимум схемки, что́ не забыть, или план эвакуации. Возможность при помощи текста визуализировать какие угодно миры и события привлекательна, но не самая мне интересная, другим обращением (себя вокруг и внутри текста, например) можно куда дальше забраться и домой никогда не вернуться. Вот из увиденной картинки текст вырасти может, от чего он не станет иллюстрацией к нему, картинка распадётся по дороге. Рисунки мои, напротив, излишне литературны, а пишучи я не думаю о картинке, и звука нет, но во многих стихах он содержится в ритме, в привычной глазу шершавости или колкости сочетания букв, в графике текста. Потом, скорее всего, придётся читать написанное на публике, и я буду пробовать его на звук, исходя из интонации текста — она опора звучания. Здесь я не про актёрское мастерство и эмоциональную театральную подачу — это я как раз до смерти не люблю, за редким исключением. Интонация стихотворения, которое не нуждается в прочтении, на деле довольно сложна и бесчеловечна, а таких стихотворений и у меня и у мира половина. Но при этом мне важно строение каждого слова и его размещение с соседями, я их как-то глазами слышу. За занавесками ты притаился или за шторами — совсем разные по вкусу вещи. Я иногда вообще не знаю, что из меня раздастся на каком-нибудь фестивале, хотя всегда акцентируется моё живое звучание и прочтение, отчего я чувствую себя на выступлениях как уборщик, по случайности ставший астронавтом. Видимо, меня помнят маленькой, хорошенькой, длинноволосенькой и как бы свалившейся с луны, что, можно сказать, так и было. Я уже выжила из обиды на такое отношение, мне есть чем заняться.
У меня есть пара десятков разношёрстных песен, ничем между собой не связанных, продолжают изредка появляться. Некоторые из них очень старательно прощупаны и выпеты, теперь завелись и пародии на разные жанры, от советского кино до чуть ли не шансона. Это потому что года три назад я решила во что бы то ни стало написать «песню для народа», чтобы хороша она была и понятна и не дала мне пропасть в чёрной старости. Так ничего и не кажется достойным результатом, но нет-нет и в память об этой затее напишется какая-нибудь прелесть вроде песни девы, ждущей лайков от предмета обожания.
Предназначенность для голоса наверняка для какого-нибудь автора очень важна, для всей поэзии совершенно необязательна, а у меня так вопрос не стоит. Если будет песенка, это быстро становится понятно, дальше вы с ней ищете мелодию, ритм и дыхание. Часто они на ходу по пути получаются, и приходится запоминать, и, пока много раз повторяешь предыдущее, мелодия оттачивается. Только сейчас сообразила, что, возможно, это следствие! Такой древнейший способ сложения песен, чтобы не забыть слова. А я-то думала, что меня иная прогулка на песню вдохновляет. Ха-ха, «у всего есть причина».
Петь же мне очень хочется, это как побыть музыкальным инструментом, с резонатором и язычками, использовать своё физическое устройство для ещё одного интересного дела. Только вот в современной действительности человеку ни петь, ни поорать как следует совершенно негде, кругом соседи и мир, в котором нельзя громко. В последний раз мне удавалось как следует попеть в полный голос в далёкой мещёрской деревне, да и то в бане.
У тебя должна быть музыка для того, чтобы на закате медленно подъезжать сквозь рощу к замку на практически обезвоженном коне. Я ещё надеюсь её придумать.

Ну и как всё-таки выжить атеисту-пьянчужке?

Знаете, стихотворение про миссис Фобос, откуда взялся этот эпитет, не слишком ценно для меня. Но я и не коллекцию гробов хрустальных тут собираю в потоке. Я рыбачу снами себе на пропитание, посылаю спаслания в бутылках прямо из кухни, вот клюёт то и это, по ходу вещей. Пусть живёт, раз нашла себе строчку, бедолага. Конечно, отчасти это я давно вступила в алхимический брак с ужасом, и у меня есть там свои места — не более прочные, чем домик Ниф-Нифа, а может, уже я достигла уровня Нуф-Нуфа — но речь тут не обо мне, а всё же о миссис Фобос. Она чешет бока о плетень, эдакая старая шелудивая коровёшка — так мы упрощаем и укрощаем ужас, он же простой. У неё уже не так много времени, но она надеется, что-то там думает, скулит больше. Пусть хлебнёт вина, раз ей так проще, а нам так уж ли сложно справиться о её самочувствии. Отчасти она мне неприятна, но нужно проявлять милосердие. Ещё не такие потери в нашем строю, дальше — больше. Иногда мне кажется что мои стихи как раз отдаляют меня от понимания происходящего, но успели родить устойчивый заменитель, где кроме меня никому делать нечего, и, пока я крючусь внутри, вы можете рассматривать меня как симптом или орнамент, как ваша душенька пожелает.
Я могу обернуться запятой, могу пролезть сквозь двоеточие, и все скрижали никуда не убежали, семя предков блестит на руинах, и ты просовываешь в книгу руку, потом хвост, берёшь мел и намечаешь дорогу, чтобы не заблудиться, и часто с завистью хочется изобразить на стене просто животное. Но сперва ты должен придумать себе гимн, а мамонт тухнет, дети плачут.
Так что ответом на игровой вопрос «как выжить атеисту-пьянчужке» пусть будет: понятия не имею.
«He tried».