Эстетический метод Алексея Александрова совершенно нетривиален, но большинство его стихотворений выглядят на поверхностный взгляд «просто хорошими текстами» (как сказали бы лет двадцать назад), написанными в манере иронической поэзии 80-х — или, может быть, в пределах common taste той части неподцензурной поэзии 70-х, что создавалась за пределами столиц, но с ориентацией на ленинградские самиздатские журналы. Александров отчасти вырастает из обеих этих традиций — но радикально пересоздаёт их изнутри, так что они способствуют пониманию современного сознания, ситуации сегодняшнего человека. И не только и даже не столько потому, что он использует слова «фейсбук» и «Путин» и намекает на текущие политические события. Речь именно о методе. Его необычность становится заметной на уровне не отдельных стихотворений, но больших подборок — вроде той, что представлена здесь. В своих произведениях 2010-х Александров почти никогда не использует слово «я», а если использует, то в метапоэтическом смысле, для прояснения интенции повествователя: «Это о мире я, не о войне». (Раньше использовал: «Дырочку в стене проковыряв, / Я увидел механизм событий...».) Его стихотворения напоминают одновременно репортажи и кукольные пьесы. Эмоциональный строй постоянно осциллирует между восприятием происходящего как игрушечно-абсурдного или игрушечно-трогательного («Внизу дома стоят, как соты, / И истекают жёлтым светом / На деревянные полы» — такое может быть, если дома́ — маленькие и стоят в «настоящей» комнате) — и «взрослой» каждодневной гонки на выживание. Персонажи не понимают, что их связывает друг с другом, и норовят разбежаться в разные стороны, — но каждое стихотворение Александрова становится новым свидетельством, что не разбегутся. Мир его произведений тесен и многонаселён, как картины любимого «семидесятниками» Брейгеля Старшего, но Александров буквализует не голландские, а наши сегодняшние нелепые пословицы для того, чтобы мы их увидели глазами изумлённого стороннего зрителя. Не из вечности, не из будущего, но из другого режима существования, где его ставших вдруг условными персонажей может стать жалко. Такие намёки, как у Александрова, часты в ситуативной сатире утром в газете, вечером в куплете: «И рубит востра сабля / В капусту миражи...» — о полузабытом уже эпизоде 2015 года, когда мэр Москвы Сергей Собянин рубил на День города саблей капусту прямо на Тверской улице; фотография администратора, пошедшего с холодным оружием на овощ, широко разошлась тогда по Сети. Уже через несколько месяцев после того, как я это пишу, строка «Приносит чайке жалобу учитель...» из стихотворения 2017 года «В окно стучатся на воздушном шаре...» станет сюрреалистической метафорой, а пока она помнится как намёк на скандал вокруг не снятого ещё (сегодня, когда я это пишу) фильма Алексея Учителя «Матильда»: на режиссёра, который предполагал изобразить личную жизнь императора Николая II, набросились с угрозами православные фундаменталисты, и Учитель обратился с жалобой к генеральному прокурору России Юрию Чайке. Такие намёки рассчитаны не столько на узнавание, сколько на то, чтобы запечатлеть сегодняшние события как взаимодействия в алогичном медийном театре, сохранить сегодняшние фигуры речи как основы для абсурдных образов. Александров показывает, насколько овеществлёнными оказываются любые «люди и положения» в сегодняшних медиа — произведённых в России или говорящих о России. Современность Александрова — в том, что он постоянно учитывает преломляющую оптику медиа, от телевизора до соцсетей. Но само событие у него не полностью поглощается медиа: каждое его стихотворение есть «обратный перевод» с языка медиа на язык неотчуждённого индивидуального опыта. Как если бы текст сначала копировался в Google Translator, а потом с помощью той же программы осуществлялся перевод, чтобы посмотреть: что получится на родном языке? Родной язык перестаёт быть родным, потому что у человека в мире Александрова родного языка вообще нет. Но персонажи остаются узнаваемыми. «Мама, посмотри, ведь это же я, твоё Муми-дитя. Ты не узнаёшь меня?» Некоторые реалии в стихах Александрова трудноуловимы уже сегодня, потому что относятся не к настоящему, а к прошлому. Например, от строк «Это чувство он пронёс сквозь жизнь / Бережно, как через проходную...» улыбнутся только те, кто помнит опыт позднесоветского времени, когда инженеры и рабочие, пряча от вахтёров, выносили с заводов практически всё, что плохо лежало, чтобы использовать в домашнем хозяйстве или перепродать (в газетах и журнале «Крокодил» такие люди назывались строгим словом «несуны»). Литературные интертексты Александрова тоже нередко отсылают в прошлое и, на первый взгляд, не мотивированы. Его четырёхстопные дактили («Бережно брюхом они задевают...»), при всём современном антураже, напоминают классическое произведение Арсения Тарковского «Перед листопадом» (1929), строфика «Из каменного клюва / Вороньего царя...» в сочетании с белым стихом отсылает к стихотворению Михаила Кузмина «Добрые чувства побеждают время и пространство» (1926) («Есть у меня вещица — / Подарок от друзей, / Кому она приснится, / Тот не сойдёт с ума...»)*, а строки «Знаешь, в чём измеряется сила? / В трудоднях и ночах ремесла...» — аллюзия на юношеский текст «Ремесло» (1938) уж и вовсе полузабытого поэта Бориса Смоленского (1921–1941), пожалуй, самого глубокого из круга ифлийцев-литинститутцев, хотя Смоленский не учился ни в ИФЛИ, ни в Литинституте, а лишь «тусовался» с этой компанией: «Есть ремесло не засыпать ночами...»**. Откуда это, зачем, на чьё узнавание рассчитано? Мне кажется, особенно ни на чьё. И эти цитаты, и воспоминания о советском опыте, и неотвязные ритмические фигуры нужны невидимому повествователю, чтобы он мог историзировать происходящее сегодня и прорваться сквозь медийный экран — к реальности события. И нам бы помог прорваться. Пожалуй, главный, основной жанр Александрова — элегия, но не унылая и не граждански-пламенная, а стоическая. Посмотреть на происходящее сегодня, на всё, что овеществлено сегодняшними медиа, из перспективы элегического сострадания — значит вырваться из плена момента, обрести свободу. Главная задача, которую решает Александров в своих стихах, — освобождение сознания. Сюрреалистичность его метафор тоже работает на освобождение, но сюрреализма в русской поэзии уже столько было, начиная с Поплавского и обэриутов, что сам по себе, без описанного выше нового режима восприятия мира, он бы не сработал. Алексей Александров живёт в Саратове. В стихах он не говорит от лица «нестоличной России», или Поволжья, или каких бы то ни было больших общностей; там, как уже сказано, вообще есть только невидимый повествователь, смотрящий на мир сквозь медийный аквариум. Но так же, сквозь экран, видят мир, наверное, многие живущие в регионах инженеры, бизнесмены или рабочие, когда начинают смотреть в Интернете, «что вообще происходит». Стихотворения Алексея Александрова могут помочь тем, кто захочет перестроить режим восприятия, увидеть, «что вообще происходит», — и не стать рабом сегодняшних новостей, разговоров, бесконечной суеты, но, использовав их энергию, внутренне освободиться. * Или к написанному в том же году стихотворении Константина Вагинова «От берегов на берег...»: «В стране Гипербореев / Есть остров Петербург, / И музы бьют ногами, / Хотя давно мертвы». Почти наверняка совпадение строфики Вагинова и Кузмина не было случайностью, но рассмотрение их поэтического диалога не входит в задачу этой заметки. ** Ещё Смоленский был соавтором песни «Одесса-мама», заканчивающейся строкой «Ой, мамочка, роди меня обратно», которая давно уже превратилась в отделившуюся от песни крылатую фразу.
|