* * *

Сделаем вот что: позолотим огни
го́рода-западни,
что просиял мне истинно как жених,
пока сбывалось то, что короче, —
баловство и веселье рощи,
вьющейся между чернобородых,
чернофигурных деревьев марта,
что бродяжат в тигровых шкурах
и, хлебнувши мартовского на семь отсрочек
и семь отмашек,
ждут на верхнем дворе меховатую тварь и куриц.
И поскольку где ветвь — там порог и лаз,
то до свадебных — слишком много глаз...
 
Ныне город-двойник
срезанных с деревенской читальни книг,
тучи юбок на чёрных фижмах —
обольстительницы, арфистки,
правда, час и место их совершенства,
ни горящую в них опасность
не догнать... Всякий лемминг, пересекающий пашню
напрямик по своей молве,
где-нибудь посередине мира
будет схвачен в новую дверь —
куда-то вверх...
 
Город-гемел одной бельэтажной чумички,
сортирующей заходящих мимо,
и кого обводит вязальной спицей
или прочим колющимся предметом,
тот становится лёгок, как эпитет,
или пуст, как отбеливающая записка,
и забудет своё семейство,
и уже не поспеет ни к жениху, ни к смерти.

Часы путешествий

1

Ветер от озера — с прикосновеньем
рыбы и ангела к той, чьи глаза —
склянки с остатком, отрава, буза,
сбоку от шнобеля — шнур из надверных —
с крупным обвесом
на интерес и насущный звонок,
случай окраины с отблеском Вены,
шпагоглотательницы, стрекозы́ —
на скоротечную шею борзых,
этот подколотый скачкой монокль
бочки, автобуса ли, тарантаса —
банты и стрижки маркиз и каштанов,
клёны булавок и летняя зыбь...
 
Вылет из Вены на облаке пыли —
в расу носов, в полосу любопытства,
коего столько жужжит на земле,
чтобы успеть в таковом ремесле.
Смотры, феерии, перья и холст...
В западном воздухе — скирд петухов,
в чьё озаренье возложен приход —
многие тыквы, реторты, крепышки,
урны, где тлеют мирские дела...
 
Дальше, божится нам К., землемер,
съезд к забренчавшей отвальными тьме,
к барыне-башне в безумной кайме,
пылко принявшей на грудь циферблат —
тихий рябой — деревенское зомби,
пусты и шкалик — и эта шкала,
дайте им, Господи, стрел и замах —
не для кружения, так для резона...
Три черепичные со́вы — дома,
колко блестящие клювом и взором,
дайте им радости вместо подзола —
луг серебра, ветродуй, водогрей,
табор преклонных заветных зверей,
чёрные шкуры, в крутые рога
вкручены иволга и пустельга,
шелест и гибкость каких-нибудь гад...
Но между делом впадают в гагат.

2

Вечер — с нами, на перешейке, на честном слове,
водонос гостинцев и водосбор,
выплывший за пределы света двуликий бог,
в чьих очках и шнапсе, и в золотом улове —
отразились Австрия и Швейцария, сыр и бор.
 
Что ни червоточина — жёлоб или гобой...
С высочайших нот по тысячам желобов
осыпаются тучи слепленных из воды пернатых,
подмалёваны в сумерки и в чернавки,
по сосудам и обручам каннелюр,
сквозь рубцы от сабель и всякий клюв
монотонно каплет — ку-ку и плюх...
 
Вечер с нами, в тумане, над перелазом
из Швейцарии в Австрию, топкий и птицеглавый,
все бессчётные гаммы и желоба,
воркованье, клёкоты, ворожба
и мечты отъюлить от влаги
расплетают русла, теченья, плачи,
прячутся в инкунабулы и в инкубы,
в лиловых и голубых кукушек,
а не то в какую-нибудь закуску...
Входят под росой
в грудь дорожного магазина,
тесного от немецких, речных и птичьих слов,
чтоб спастись и преобразиться —
в житиях кубышек, ульев и в пирога́х часов,
или сыграть в серсо,
пострелять из рогатки стрел и качать лассо...
 
О, как много здесь взломанных перекрытий!
И как много времени, у которого — целый сонм
острых и несносимых крыльев...

* * *

Что-нибудь не отвертится от такой наводки —
пир за нелёгкими и шальными ещё доволен!
Вдруг снарядится на этот клич
шатия с раздорожья, ходкая оборванка,
пусть ей на каждый бездушный зрачок и норов
вдоволь ядрёного и дрянного,
ибо noblesse oblige...
 
Схватится ветер от лиха до солеварни —
из всех грехов и голодных пауз,
вор треуголки — вихляющий бёдрами парус,
или хоть фартук, нагрудник, шитые на разлив,
дурак нарукавник, исполнительный лист...
 
Шайка ползущих следом мешковатых подвод
свозит к застолью не ниже крупного ничего:
небо-октябрь, подбитое белыми кружевами,
и новые блюда или горячих сва́тов —
голубь, чтущий яблоки-головни,
чайка под веером — или его двойник,
потрёпанный мановениями плавник,
чересполосные грач и белянка кость,
сочное знамя — в обнимку с девой тоской,
чресла пышнее кроны на решете,
где вписаны золотом в каждом листе
миксеры крыльев, чёрный орех и нут,
копнёшь их ложкой — тут же и упорхнут...
 
А там и пожалуют к трапезе облака́,
возница — ряженная в их мех река,
влитая в ломаную глиссаду — видимо, Ганимедом,
утки воспоминаний, коих в верхах не счесть,
и нарастают, но к дельте речных очей
или ближе к недоуменью —
отчего-то всё плоше и меньше...

* * *

Все эпизоды репетируются на разных площадках —
и, когда дозреют до оказии, сплетутся в общий фронт.
Птицы, грызущие город сверху, выщипывая лучшие куски,
назначают гуманитарную передышку, антракт,
чтобы обыватели взвалили на спину дом свой —
или вид на дом, или золотые, как тараканы, щепки, —
и испарились. Особенно первые и последние, старые и малые
бестии из переулков рассвета и полночи, ходоки
по новорождённому льду — и по агонизирующему...
 
Старобакалейская простота Фаня, навалившись
на вре́менное окно, намерилась перебрать тощий рис зимы,
чтобы не тащить на себе — осколки, пули и жучков,
сквозь которые прослушивают её разговоры, и семена
инопланетных деревьев, что затопчут и передушат всё земное...
 
Питух-Крупняк, процеживая стаю своих карманов,
выудил голубую похоронку, подложенную ему кем-то покойником
под поминальный харчо: платок с бабочкой в сердце...
Пишите: чересчур расслабился — и оказался
не в состоянии уйти, пока сия водящая за нос душа
не упорхнёт.
 
Весельчак, неутомимо жующий чуингам,
гоняя щёки и уши, то ли шеф тира, то ли шеф-повар,
склонял заскучавших стрелков репетировать на тарелочках,
летающих в синем канте — со скоростью вальдшнепа,
под жёлтым — натуральные стрижи,
а обведённые зеленью — непредсказуемы и находчивы,
как аллигатор. Снайперскому ружью — добавочные очки
и путь в чемпионы — по версии организации,
которая вот-вот свернёт существование.
Если вспомнила развернуть.
 
Волокита В., узрев незнакомку в деревенском пальто,
неразличимую в лучших погодах, делал ей предложение:
в рекордный срок доказать, что на выборах
пользуют исчезающие чернила...
И представлялся исполнителем на морской раковине,
и приглашал к себе в творческую лабораторию,
но смущался вперившихся в него из сумы незнакомки
нищих булок в ужасной глазури и яблок, полных
не вкуса, но хруста.
 
Тёмный восточный туземец с хрипящими мехами внутри,
опершись на дворницкую лопату при снежном заносе,
ловил заиндевелое облако своего дыхания и не мог поймать.
 
А теперь хорош! Перекур защёлкнут! И что же, что пять минут?
Если тарелки проворнее чаек, кто мешает
желающим покинуть город, что сам себе надоел,
обернуться быстрее пули?
Тот же, в кого попадут, положит вкусное имя стрелка —
во все тарелки, что поспевают крутиться — меж планет,
радиоволн и спиритических сеансов.

Из декабря

1.

Этот ангинный сбор аккомпанемента,
сахарные, дрожжевые и восковые снеди,
дрожь, что сыпалась из ковриг,
за которые здесь махалась с писком гнева
летучка сестриц-нетопыриц
по прозванию Тьма и Тьма,
эту напыщенную, сизо-серебряную манеру,
манию тучности, снежный крахмал
пронесут сквозь школьную арматуру,
слепленную из сытной фамилии Дурра,
рой снеговиков, купидонов, гипсовых пионеров
в мышеловках заиндевелых,
ветвящихся лонж, ремней, отвесов,
жалящихся хвостов — чей пышнее? —
и прочие пущенные с перекладин бразды,
что наплёл из снежного завитка,
дабы выстричь семя сатирово из проказ,
опалить ученьем и опекать, —
отче наш садовник,
и, подсвечивая насекомым снижающейся звезды,
пишет под башмаками — рассыпчатые следы,
трёхпалые, как муза какой-нибудь девы-домры.

2.

Так повторим: одноглазую просеку, кривую марионетку,
в чьём глазу-одиночке витает и пламенеет
чистая вероятность:
Эос величиной с адамант,
эту застуженную халу,
намазанную ознобом и снегоперханьем,
строку из скомканного письма
пронесёт старик-настоятель
Длинный Сумрак — сквозь фермы сна
и садящийся холм золотейших яблок —
очей, лорнетов и телескопов,
или будет поражена
заревой дружиной летающих окон,
из которых строчечные паяцы
зашвырнут в тропу то ли красный галстук,
то ли красных братьев его — петуха, фламинго,
и состроят живые пирамиды:
«От любострастия к знанью — до посягательств».

* * *

Стоило сняться с ильмова и с гонтовского листа
этого городишки на трёх болтах,
болтающего на чайном и на столетнем,
на вздорном и на хвалебном...
Стоило не водиться
на стойке и в парадигмах,
в его плотоядных креслах и на насестах,
в расхлябанности и нечистотах лестниц,
с хрустом ломающихся посередине,
выпорхнуть из портретов и голубых беседок...
И сразу же разболелся
жестокими костоедой и буквоедой!
 
Стоило в четверть души отвлечься
на лампион и его Аладдина,
на куличок-ещё — и другие излишки,
выбрать расславленный меж удилищ
диких деревьев, услышавших от кого-то: взвейтесь
сбором и промыслом в семь человеков! —
горящий путь в золотую долину,
как вверена Дому «А-Ну-Догони и Пророки»...
 
В старшем звенят ключи в сомкнувшиеся сады
с трюфелями снега и волчьей кровью
ягод, спускающихся с гряды
и расточающих яды на все лады.
Средний выпрастывает из мешка
дорогу — куда-то в доблестные войска,
а младший — лишь путаный пересказ,
как просочиться меж Момом и Никтой
отсюда — и в вереницы,
отныне — и в анонимы.