* * *Сделаем вот что: позолотим огни го́рода-западни, что просиял мне истинно как жених, пока сбывалось то, что короче, — баловство и веселье рощи, вьющейся между чернобородых, чернофигурных деревьев марта, что бродяжат в тигровых шкурах и, хлебнувши мартовского на семь отсрочек и семь отмашек, ждут на верхнем дворе меховатую тварь и куриц. И поскольку где ветвь — там порог и лаз, то до свадебных — слишком много глаз... Ныне город-двойник срезанных с деревенской читальни книг, тучи юбок на чёрных фижмах — обольстительницы, арфистки, правда, час и место их совершенства, ни горящую в них опасность не догнать... Всякий лемминг, пересекающий пашню напрямик по своей молве, где-нибудь посередине мира будет схвачен в новую дверь — куда-то вверх... Город-гемел одной бельэтажной чумички, сортирующей заходящих мимо, и кого обводит вязальной спицей или прочим колющимся предметом, тот становится лёгок, как эпитет, или пуст, как отбеливающая записка, и забудет своё семейство, и уже не поспеет ни к жениху, ни к смерти. Часы путешествий
1Ветер от озера — с прикосновеньем рыбы и ангела к той, чьи глаза — склянки с остатком, отрава, буза, сбоку от шнобеля — шнур из надверных — с крупным обвесом на интерес и насущный звонок, случай окраины с отблеском Вены, шпагоглотательницы, стрекозы́ — на скоротечную шею борзых, этот подколотый скачкой монокль бочки, автобуса ли, тарантаса — банты и стрижки маркиз и каштанов, клёны булавок и летняя зыбь... Вылет из Вены на облаке пыли — в расу носов, в полосу любопытства, коего столько жужжит на земле, чтобы успеть в таковом ремесле. Смотры, феерии, перья и холст... В западном воздухе — скирд петухов, в чьё озаренье возложен приход — многие тыквы, реторты, крепышки, урны, где тлеют мирские дела... Дальше, божится нам К., землемер, съезд к забренчавшей отвальными тьме, к барыне-башне в безумной кайме, пылко принявшей на грудь циферблат — тихий рябой — деревенское зомби, пусты и шкалик — и эта шкала, дайте им, Господи, стрел и замах — не для кружения, так для резона... Три черепичные со́вы — дома, колко блестящие клювом и взором, дайте им радости вместо подзола — луг серебра, ветродуй, водогрей, табор преклонных заветных зверей, чёрные шкуры, в крутые рога вкручены иволга и пустельга, шелест и гибкость каких-нибудь гад... Но между делом впадают в гагат. 2Вечер — с нами, на перешейке, на честном слове, водонос гостинцев и водосбор, выплывший за пределы света двуликий бог, в чьих очках и шнапсе, и в золотом улове — отразились Австрия и Швейцария, сыр и бор. Что ни червоточина — жёлоб или гобой... С высочайших нот по тысячам желобов осыпаются тучи слепленных из воды пернатых, подмалёваны в сумерки и в чернавки, по сосудам и обручам каннелюр, сквозь рубцы от сабель и всякий клюв монотонно каплет — ку-ку и плюх... Вечер с нами, в тумане, над перелазом из Швейцарии в Австрию, топкий и птицеглавый, все бессчётные гаммы и желоба, воркованье, клёкоты, ворожба и мечты отъюлить от влаги расплетают русла, теченья, плачи, прячутся в инкунабулы и в инкубы, в лиловых и голубых кукушек, а не то в какую-нибудь закуску... Входят под росой в грудь дорожного магазина, тесного от немецких, речных и птичьих слов, чтоб спастись и преобразиться — в житиях кубышек, ульев и в пирога́х часов, или сыграть в серсо, пострелять из рогатки стрел и качать лассо... О, как много здесь взломанных перекрытий! И как много времени, у которого — целый сонм острых и несносимых крыльев... * * *
Что-нибудь не отвертится от такой наводки — пир за нелёгкими и шальными ещё доволен! Вдруг снарядится на этот клич шатия с раздорожья, ходкая оборванка, пусть ей на каждый бездушный зрачок и норов вдоволь ядрёного и дрянного, ибо noblesse oblige... Схватится ветер от лиха до солеварни — из всех грехов и голодных пауз, вор треуголки — вихляющий бёдрами парус, или хоть фартук, нагрудник, шитые на разлив, дурак нарукавник, исполнительный лист... Шайка ползущих следом мешковатых подвод свозит к застолью не ниже крупного ничего: небо-октябрь, подбитое белыми кружевами, и новые блюда или горячих сва́тов — голубь, чтущий яблоки-головни, чайка под веером — или его двойник, потрёпанный мановениями плавник, чересполосные грач и белянка кость, сочное знамя — в обнимку с девой тоской, чресла пышнее кроны на решете, где вписаны золотом в каждом листе миксеры крыльев, чёрный орех и нут, копнёшь их ложкой — тут же и упорхнут... А там и пожалуют к трапезе облака́, возница — ряженная в их мех река, влитая в ломаную глиссаду — видимо, Ганимедом, утки воспоминаний, коих в верхах не счесть, и нарастают, но к дельте речных очей или ближе к недоуменью — отчего-то всё плоше и меньше... * * *
Все эпизоды репетируются на разных площадках — и, когда дозреют до оказии, сплетутся в общий фронт. Птицы, грызущие город сверху, выщипывая лучшие куски, назначают гуманитарную передышку, антракт, чтобы обыватели взвалили на спину дом свой — или вид на дом, или золотые, как тараканы, щепки, — и испарились. Особенно первые и последние, старые и малые бестии из переулков рассвета и полночи, ходоки по новорождённому льду — и по агонизирующему... Старобакалейская простота Фаня, навалившись на вре́менное окно, намерилась перебрать тощий рис зимы, чтобы не тащить на себе — осколки, пули и жучков, сквозь которые прослушивают её разговоры, и семена инопланетных деревьев, что затопчут и передушат всё земное... Питух-Крупняк, процеживая стаю своих карманов, выудил голубую похоронку, подложенную ему кем-то покойником под поминальный харчо: платок с бабочкой в сердце... Пишите: чересчур расслабился — и оказался не в состоянии уйти, пока сия водящая за нос душа не упорхнёт. Весельчак, неутомимо жующий чуингам, гоняя щёки и уши, то ли шеф тира, то ли шеф-повар, склонял заскучавших стрелков репетировать на тарелочках, летающих в синем канте — со скоростью вальдшнепа, под жёлтым — натуральные стрижи, а обведённые зеленью — непредсказуемы и находчивы, как аллигатор. Снайперскому ружью — добавочные очки и путь в чемпионы — по версии организации, которая вот-вот свернёт существование. Если вспомнила развернуть. Волокита В., узрев незнакомку в деревенском пальто, неразличимую в лучших погодах, делал ей предложение: в рекордный срок доказать, что на выборах пользуют исчезающие чернила... И представлялся исполнителем на морской раковине, и приглашал к себе в творческую лабораторию, но смущался вперившихся в него из сумы незнакомки нищих булок в ужасной глазури и яблок, полных не вкуса, но хруста. Тёмный восточный туземец с хрипящими мехами внутри, опершись на дворницкую лопату при снежном заносе, ловил заиндевелое облако своего дыхания и не мог поймать. А теперь хорош! Перекур защёлкнут! И что же, что пять минут? Если тарелки проворнее чаек, кто мешает желающим покинуть город, что сам себе надоел, обернуться быстрее пули? Тот же, в кого попадут, положит вкусное имя стрелка — во все тарелки, что поспевают крутиться — меж планет, радиоволн и спиритических сеансов. Из декабря
1.Этот ангинный сбор аккомпанемента, сахарные, дрожжевые и восковые снеди, дрожь, что сыпалась из ковриг, за которые здесь махалась с писком гнева летучка сестриц-нетопыриц по прозванию Тьма и Тьма, эту напыщенную, сизо-серебряную манеру, манию тучности, снежный крахмал пронесут сквозь школьную арматуру, слепленную из сытной фамилии Дурра, рой снеговиков, купидонов, гипсовых пионеров в мышеловках заиндевелых, ветвящихся лонж, ремней, отвесов, жалящихся хвостов — чей пышнее? — и прочие пущенные с перекладин бразды, что наплёл из снежного завитка, дабы выстричь семя сатирово из проказ, опалить ученьем и опекать, — отче наш садовник, и, подсвечивая насекомым снижающейся звезды, пишет под башмаками — рассыпчатые следы, трёхпалые, как муза какой-нибудь девы-домры. 2.Так повторим: одноглазую просеку, кривую марионетку, в чьём глазу-одиночке витает и пламенеет чистая вероятность: Эос величиной с адамант, эту застуженную халу, намазанную ознобом и снегоперханьем, строку из скомканного письма пронесёт старик-настоятель Длинный Сумрак — сквозь фермы сна и садящийся холм золотейших яблок — очей, лорнетов и телескопов, или будет поражена заревой дружиной летающих окон, из которых строчечные паяцы зашвырнут в тропу то ли красный галстук, то ли красных братьев его — петуха, фламинго, и состроят живые пирамиды: «От любострастия к знанью — до посягательств». * * *
Стоило сняться с ильмова и с гонтовского листа этого городишки на трёх болтах, болтающего на чайном и на столетнем, на вздорном и на хвалебном... Стоило не водиться на стойке и в парадигмах, в его плотоядных креслах и на насестах, в расхлябанности и нечистотах лестниц, с хрустом ломающихся посередине, выпорхнуть из портретов и голубых беседок... И сразу же разболелся жестокими костоедой и буквоедой! Стоило в четверть души отвлечься на лампион и его Аладдина, на куличок-ещё — и другие излишки, выбрать расславленный меж удилищ диких деревьев, услышавших от кого-то: взвейтесь сбором и промыслом в семь человеков! — горящий путь в золотую долину, как вверена Дому «А-Ну-Догони и Пророки»... В старшем звенят ключи в сомкнувшиеся сады с трюфелями снега и волчьей кровью ягод, спускающихся с гряды и расточающих яды на все лады. Средний выпрастывает из мешка дорогу — куда-то в доблестные войска, а младший — лишь путаный пересказ, как просочиться меж Момом и Никтой отсюда — и в вереницы, отныне — и в анонимы.
|