Обращение ...за синий платочек 1. Мы более с тобой не нытики, глядим на мир мы однозначнее, случайные картинки с выставки, другие девочка и мальчики. Уходят литерные длинные в пункт основного назначения, мы высморкались, слёзы вытерли, жизнь прожили, прощу прощения. 2. Но если про любовь к отечеству вошь заливает узколобая, я ненавижу человечество со всей отчаянною злобою. Я ненавижу его истины, его предательскую музыку, за существительные с «измами» всю эту ряженую публику. 3. Чекистские гуляют соколы, неонацисты с заморочками, куда жиды Россию продали, грузите арестантов бочками. Грузите память стеклотарою, пускай горит она сиренево за нашу юность окаянную, за Венедикта Ерофеева. 4. За Гумилёва и Поплавского, за розы, что не будут брошены, давай, губерния, рассказывай с просодией во рту некошеном. За то, что жить мы будем сызнова и языком чесать по-чёрному. А ты фильтруй базар бессмысленный, сказал в ответ поэт издёрганный. 5. Твой синенький платочек вылинял за листопадо-снегопадами, но ты всё та же, взор и выговор, красива правдами-неправдами. Куда идёшь ты, непутёвая, чуть выпившая и без пропуска, склоняясь вправо под обновою, как будто писанная прописью. 6. Налево — дачный лес строительный, направо — лес почти что девственный, шмелей полёт центростремительный, там городок, рекой отрезанный. Туда душа моя стремится, за мыс печальный Меганом, дочь эмиграции колбасной, туда приду я с похорон. 7. И видит бог, всё будет в точности исполненным такой же вечности, все подростковые неловкости, обледенелые конечности. Поле огромное, туманное, базар закрыт, есть бутербродная, под солнцем пруд, как каша манная, поговорим же, мама ро́дная. 8. Про Сахарова в Нижнем Новгороде, про руки, согнутые в локте в Кремлёвском-жлобском после праздника, век воли не видать и равенства. Поговорим с тобой до полночи про всё ужасное, прекрасное, по-бабьи перемоем косточки, а было много, было разное. 9. Вот так, доживши до полтинника, очнулась, где ни свет, ни тень, и встала, труп живой, в могильнике вслух обратилась, грозный оборотень. Обратно обратилась в слух, звала, и, пропади я пропадом, я слышала ответный звук, он сердцу говорил чего-то там. 28 февраля 2017 * * *
Всё прощу до последнего крика, провожу тебя на самолёт, ничего, что друзья чешут лыко, говорят, что и это пройдёт. В лёгкой жизни любому на зависть я счастливую книгу создам, пропою, как последний акафист, тёмный вечер и поздний «агдам». Много чуши уже не морозим, пишем правду, лишь правду одну, а всю ложь оставляем на осень и на белую зиму — вину. * * *
Только было, что было с любовью на сто, отводил на губах золотой волосок, на кагульском вокзале любовь моя, дно, опустилось плечо моё наискосок. Покупал у цыган заговорный гашиш, молодое вино с малохольным огнём, сигареты курил, говорил мне «малыш», этот дым можно вешать уже топором. Обнимал молдаванку-цыганку одну, целовал её красные губы взазос, ничего-ничего не вменяю в вину, вот сюда поцелуй меня, в красный сосок, и — в другой поцелуй, и ещё один раз, не нужна мне на свете моя белизна, а твоя белизна, словно иконостас через все обступившие нас времена. И вези меня в чёрную ночь поездов через всю бесноватую, пьяную Русь, бормоча прямо в мочку обрывки псалмов, так сказать про поэзию не побоюсь. * * *
В пору солнечных каникул неземные снятся сны, много маленьких калигул в сумерках одной страны. Невозможным правят миром, невозможною страной, только мойте шею мылом, будете и вы такой. Будет и у вас в бойницах миллион таких стрелков, будет и у вас в темницах миллион таких врагов. Будет царская охота и такой кровавый сок, поздним вечером с работы возвратится паренёк. * * *
Спи со мной, и я вернусь, снегом на тебя свалюсь, убегу с урока, спи со мною только. Пусть по дому ходит мать, уркаганит в мире власть, сквозь кривую местность как бы угол срезать? Спи со мной средь бела дня, голую сожми меня, скрипы станут скрипки, в окнах две снежинки. Это я и это ты и на небо улети, а умру я после, с богом спи, не бойся. Эмигрант
Он любуется тихой витриной, той, в которой стоит манекен, и заснеженной красной малиной, в продащицу влюблён до колен. Вон в тележках везут стеклотару, из жаровен ссыпают миндаль, жжёт из бара электрогитара, добела раскалённая сталь. Эмигранту не надо резона, напряжённая грудь колесом, и зелёная карта огромна, покатите бильярдным шаром. На тележках провозят полмира, тот с сестрой, у того вон жена, и, наверное, ночь над Пальмирой тоже будет сегодня нежна. * * *
Стой, кто идёт? Идёт блажная дщерь, нахлебавшаяся чая и жирных щец, кисельных берегов от пуза, молочных полных рек без шлюза, зимой, как леденец. Идёт твоя косая шельма, душа её летит бесцельно в окраины дождя, но уголками глаз бескрайне глядит на зримое как тайну и плачет, уходя. * * *
Скользнуло облако во двор и белый след внизу остался, шёл человек с вязанкой дров, он на ногах едва держался. Была зима, струился пар, лес разделился на деревья, шёл человек и знать не знал забытого стихотворенья. Стихотворенье — красота, как некто поднимался в гору, лошадку под уздцы ведя в студёную глухую пору. Шёл человек, набор примет, шарф, полушубок, рукавицы, покуда не сошёл на нет, и нам урок, как говорится. * * *
Шли в музей, разглядывали картины, перелистывали каталог, это было давно, ещё в прошлой жизни, развяжу на памяти узелок. Не забуду парк у зимы на грани, где качались детские голоса, белка в высохшем питьевом фонтане посмотрела точечно так в глаза. * * *
Гусиных стай ночные перегуды над улицей холодною, пустою, что в юности любила безрассудно, теперь люблю сильнее головою. Чуть желтоватый, закоптелый воздух и даже мысль, что это уже было, листву сдувало с городских подмостов, любовь в глухую полночь уходила. Очарованье, разочарованье, сменяются почти без перехода и тут-то обращаешь вдруг вниманье, как для другой любви душа свободна. * * *
Вслушайся в стонущий ставень, капает с крыши вода, капля за каплей о камень, капли подсчитывая. Всё, что угодно для слуха средь голубой пустоты, маленькая незабудка, смятая в толще воды. Даже цветку надо думать, что не подъезд и гидрант, а будто море качнулось, а будто волны гудят.
|