|
— Ты инженер человеческих душ? Тогда сделай мне в однушке на Соколовой, 18, человеческий душ! — пытаюсь шутить я. Лёша Александров (из пиетета к герою номера следовало бы официально — Алексей, — но давнее приятельство и то, что мы ровесники, удерживает) парирует беззлобно, но, пожалуй, поостроумнее. Беззлобность (но не беззубость) — одно из самых характерных его свойств. А что не растерял на жаре остроумия — так на то он и саратовец, привычный к знойному мареву, начинающемуся чуть ли не с апреля. Это — конец 2000-х, я приехал читать стихи вместе с Лёшей и ещё одним саратовским автором, Женей Заугаровым и снял на два дня посуточно однушку с видом на Волгу, на мост в заволжский город-спутник Энгельс и на кусок Набережной Космонавтов — в том самом гигантском полукруглом доме, который саратовцы называют «Пентагон». И теперь мы идём оттуда в немецкую кнайпу — пивную — на этой самой набережной, прихлёбывать местный вайсбир в тени, под навесом, медитируя на волжскую волну.
Александров, саратовец родом из Александрова Владимирской области (такая вот тавтология) — и правда инженер-конструктор, настоящий. Само собой, это только одна из его ипостасей. Мне, поклоннику стимпанка и летучих субстанций, наполняющих оболочки аэростатов и дирижаблей, его инженерная специальность весьма импонирует: Лёша проектирует автоматику для газокомпрессорных и газоперекачивающих станций. Саратов — одна из газовых столиц. Всё разрешится трубой и насосом,
Синим цветком, торфяными огнями, — как написал сам Александров в одном из стихотворений.
Голубеющий неоном логотип Газпрома, пахнущий большими деньгами и региональными конфликтами, различим над центром города издалека, а на Соколовой горе, за мемориалом героям войны — другой, любопытнейший мемориал местным газовикам, с удивительной параболической бетонной конструкцией: если встать в точке фокуса и что-нибудь сказать или прочесть стишок — акустическая линза усиливает твой голос, странным образом фильтруя его от помех. Когда-то, после одного из литературных фестивалей, мы записали в этом месте целую поэтическую программу. Лёша тоже участвовал. Сначала я услышал стихи Александрова в авторском чтении. Потом — познакомился с ним лично. А после уже — прочёл глазами. Первое знакомство было в феврале 2007-го, на фестивале «Дебют-Саратов». Лёша выступал, как бы приветствуя фестиваль от лица альманаха «Василиск», прямого продолжателя местного самиздата 80-х, легендарного «Контрапункта». И это было довольно неожиданно. На фоне молодёжного фестиваля, лозунгов и выкриков, деклараций и задорных полумаксималистских, полуграфоманских опусов юных участников к микрофону вышел коренастый, круглолицый, с какой-то даже чуть застенчивой улыбкой, но, впрочем, тоже довольно молодой человек с тёмно-рыжей шевелюрой, почти брюнет (я бы назвал этот оттенок «медь в земле»). И как-то начал негромко сооружать в воздухе строки, лепить словосочетания, привлекая внимание не столько к манере чтения, сколько к звуку и смыслу. Вслед за философами-ниспровергателями явился мастеровой, инженер-конструктор. Но стихи-то были отнюдь не рядовые, не мастеровые — и это было удивительно.
Это, как правило, небольшие по объёму и написанные в рамках традиционной метрики лирические отрывки. Не всегда рифмованные — он, например, как «тоже современник», любит нерифмованный пятистопный ямб с вольным чередованием мужских и женских окончаний: В колонне кашляют, и слышно, как далёкий
Им отвечает голос глуховатый —
В пуховике китайском безразмерном,
Всем нравится, как деревянный рубль.
Пойдём сквозь строй мышиного письма:
Хрустальный город, чуткий, как макдональдс,
Столбы и те сегодня дружелюбны —
Привет снегоуборочной улитке! Что делает эти тексты уникальными? Сперва бросается в глаза ровный фон бытовой фантастики: то герои фильмов/книг сходят с экрана/страницы в окружающую реальность, то вещи начинают выполнять несвойственные им функции, то неживое оживает, то живое, наоборот застывает и берётся как данность или артефакт: Лиса отстёгивает хвост
И превращается в дремучий,
Но мёртвый лес: горит, как хворост,
Вязанка дров его. Старушка,
Которую задрал медведь,
Молчит и смотрит на огонь. Затем замечаешь, что реальность, слегка деформированная этим фантастическим сдвигом, пребывает в постоянном движении. Множество предметов и тотальный характер их взаимодействия, зависимость всего от всего, для которой нет пренебрежимо малых величин, — определённо в таком взгляде на вещи есть что-то инженерное. И это броуновское роение бесчисленных протагонистов отличает Александрова от ближайших к нему авторов — Леонида Шваба и особенно Николая Звягинцева: не раз поражался, например, в александровской книге «Не покидая своих мультфильмов», насколько та или иная строфа «звягинцевская» по интонации и мироощущению — ну вот хотя бы: Слоги тебя не слушают, из-под парт
Ноги в каких-то гольфиках расписных.
Ма! — задержи дыхание, выдох: а-р-р-рт!
Вот она, чистая рамочка для весны. Густонаселённость стихов намекает на приятие бытия во всех его проявлениях, при том, что все три автора умеют нащупать в картине ту точку напряжения, в силу которой она предстаёт уже не столь безмятежной. Но мастерство и Шваба, и Звягинцева в огромной степени определяется умением вовремя положить последний мазок, отступить от картины, увидеть её как застывшую в неподвижности. У Александрова всё продолжает двигаться. Куда там класть последний мазок, устанавливать стопорный клапан, когда краски ещё плывут, шестерёнки ещё вращаются во взаимном зацеплении! Поэтому стихи Александрова так легко перетекают друг в друга, поэтому так много открытых финалов. Любопытно, что Александров едва ли не единственный среди заметных поволжских поэтов, чьи образы и метафоры укоренены в родном городе. Иногда это мимолётный сюрреалистический кадр с неожиданно узнаваемой деталью, — Ложится спать любимый город,
В подтаявший январский снег
Вставную челюсть стадиона,
Музыку выключив, кладёт. — иногда — целое повествование, порой нелицеприятное. Саратов нанесён на поэтическую карту в немалой степени стараниями этого автора. И мне, когда он не единожды водил по городу меня, довелось удостовериться, насколько он знает его площади и закоулки. Но интересно и то, как вписан поэт Александров в местный сугубо поэтический ландшафт, как выглядит его письмо на фоне более радикальных младших земляков, таких, скажем, как изысканный звуковой жонглёр Дина Гатина, площадной гаер Александр Гоголев. Или на фоне избравших иной, порой — не менее интересный, путь ровесников — например, сосредоточенно-герметичного картографа пустырей и промзон Евгения Заугарова. Возможно, на срединное, балансирующее всю картину региональной поэзии положение Александрова намекает его место во главе поэтического раздела журнала «Волга» (впрочем, действующего далеко за пределами местных задач), да и в профессиональном сообществе Лёша склонен к мирному разрешению конфликтов. Говорить о движении, о перетекании одного в другое, всеми силами избегая остановки, неподвижности, суммарной черты, финальной точки — не то же ли самое, что жить на берегу великой реки, подчинять ритмы дня, прогулок и перемещений её ритмам и ни разу, скажем, не назвать её по имени, не зафиксировать в тексте — только неявным упоминанием, через атрибут или намёк? Открытые концовки стихов поэта Алексея Александрова призывают и меня завершить эти заметки его строками, не называющими, не подводящими черту, но задающими масштаб, меру и, несмотря на жёсткое последнее слово, не оставляющими ощущения неизбежности финала: ... Вращая ручку настроения,
Мне кажется: теперь пора —
Пойдём от берега до берега,
Как пилигрим и пилигрим,
И птиц весёлую истерику
Одним движеньем прекратим.
|
