* * *
Начиная с единицы, понемногу отступая в тень бамбукового острова, песчаное озеро после спины оранжевого трамвая. На цвет твоей кожи прилетала жёлтая бабочка, антрацит и фольга, шоколадное дерево, растворённое в непрозрачной воде. Слова твоего имени, бог твоих ресниц, зыбкое удивление, призрак раскаявшегося ветра не принадлежит никому из нас. «В моей пещере горного короля» — радость твоего мобильника. Чайный ворс разлитых чернил. Ты будешь ждать меня здесь? На этом самом месте? Сто тысяч лет подряд? Ты перелистываешь четвёртую главу в поисках летнего времени, прикус молнии — так учится лиса: чуточку соли, три грамма мёда, несколько футов корабельных минут. Парусиновое время, полдень, когда все жители города в отъезде. Лёгкий миф просвечивает сквозь рубашку, бег к концу ноября, караульная паутина соединяет восток и запад. * * *
И убираешь его подальше с глаз — в корзину, что ли, или в «Прочитанные», чтобы углы не загибать и страницы не путать, когда часы опрокинутся в утро. Ты не любишь публичные телефоны, и не разговариваешь с ней подолгу, по часу, составленному из графиков опаздывающих южных поездов, бамбуковых рощ и индейских стрел, свет и нож утреннего озера. Сминает бумагу ветра, морщит зеркало, разрезает воздух острыми короткими ударами. Вёсла, которые ты воткнул в песок, воображают себя антеннами и ловят чужие разговоры. Так кружит пластинка морской бури, свивая гнездо из водорослей и виноградников. Мост тянет противоположный берег, цепляясь за шпили и песок, вытряхнутый из твоих сандалий. Отплывает, отталкивает, обратно вернёшься по каплям, по хлебным крошкам, склёванным бумажными птицами; по гальке, расчерченной длинными маршрутами, прижимающими кораблики к земле, к побережью, к той осоке, что вырастает за день до полнолуния. Расстояние, измеренное городом, водокачкой, рекой, речной жалобой, лестницами. Опоздавшему дадут в руки его тень, прочную шелуху тела, — оглядываться и выбирать, выбираться из слов в молчание до последней железнодорожной станции, стеклянного отражения, в твоём голосе пыль, ветер и стекло. * * *
Слово, дрожащее на краю воздуха, вмещает тысячу словарей и рек. Твоя география проведёт тебя на запад и на восток, мимо льдов и островов. Запах копчёной салаки, сахарных молчащих амфитеатров заставит одиссея задержаться в западном ветре в поисках кружной дороги этих улыбающихся снегов. Достаточно сказать, чтобы увидеть, когда послание врастает в кожу земли. Ты забываешь своё имя в шуме трафика. Тот путь, которым ты хотел бы пройти, прежде чем синтаксис потеряет направление. Эту историю рассказывают, стоя в дверях, — для двух рук, в опадающую траву, поворачиваясь в сторону с полными глазами света. За ним остаётся холод и несколько побережий. То, что происходит из ничего, так остров срастается песком с настоящим. Он объяснит это проще, чем «почему» с тобой. И тебе приходится вычерчивать параллельные исчезновения, чтобы попробовать вернуться. Потом он останется или окажется рядом, рассеивая молчание глины. А потом гравитация изобретёт металл и камень, привязывающие тебя к земле. На ближней станции метро, в коротком пространстве перспективы запомнишь только двести миль дороги, соединяющей все языки. * * *
Здесь начинались растения, и с той стороны пространства лучше теперь спрашивать о пыли и пути до её падения — в глубину окна, створками в ночную, гудящую, расшитую цветными мелками. Здесь, в Крыму, на этом «здесь», где жёсткая трава и рыхлая осыпь, она собирает полынь, а ты собираешься спать. Белые запахи, ручейки, перепончатые крылья. Только обрадуется, погладит тебя по голове, лучше бы шёлк, шепчет потом, благополучно возвращаясь на своё место в пейзаже. Дверь, от которой потерян ключ, остановит вас на дороге к дому, в нём только зеркало темнеет от смены времён года. Она склеивает обрывки бумажных стёкол; чужие слова, подслушанные во время шторма, не складываются для пересказа и падают молчать на дно глиняной чашки. Так исчезать из речи в бездомность. Пустое ежевичное варенье, прописи громких голосов — она никогда не попросит его у бога. Бумага сжимается до удивления, перебирает все имена вещей, уходя в древний язык молчания. Он скорее один, чем вдвоём. Пить молоко, лепить бумажных птенцов, о[т]казываться, если позовут. Это на слух, а потом окажется, что бумага уже промокла, а углы заняты бормотанием и недоверием. Руку пугает определённость формы слишком округлого или слишком правильного, и ты продолжаешь. Это — когда потом, всегда — потом, если не вспомнишь и не вернёшься к чему угодно. Слушай разговоры между пробелами, забрасывай сети, Эдвард, в это сухое море, с этого дырявого корабля, ради этой раскрошенной памяти, внутрь этой пристальной тревоги. Точность и упругость того, что пожелает повернуться спиной и выдохнуть по ту сторону несговорчивого стекла. * * *
На этом месте теперь оказывается причина. Она повторяет, перечисляет всё то, что забыла выпустить из рук как перила — правильные, надёжные. Не отвлекай её от этого занятия. В пересчёте на включённые фонари, газовые конфорки, оставляя свои тени в углах всех гостиничных поцелуев, ты не торопишь, когда она читает почту, подчёркивая промежутки, избегая заглавных букв. Так думает река, когда на её берегу поселяется и не уходит. Ровно половину вечера приходится ждать того тёмного автобуса, что пыль, что плыть — и всё, ровно наполовину. Она придумывает другие фразы и верит тем, которые находятся слишком быстро, как перевёрнутый плот. На нём остаются медленные повторы, щепки, плавники — больше она не знает. Двери, колокольчики, щепотки соли, слова, потерявшие буквы — её там не было двадцать лет. Каменистая и пустая, что он найдёт, вернувшись на свой остров? Отрывая тело от воды, завернувшись в воздух ветра, слушая, как дышит земля в глубине — выроненное веретено прядёт чёрную пряжу остановившегося печного сожаления. Твои паруса впечатывают соль в другие ладони. Там, где она роняет, молчит, прячется в памяти, складывает неспешащую хронологию. Лодки, теряющие вёсла и обдирающие борта, перевозят её тень, расходуя солнце. Земля вспоминает её шаги, наполняя руки, мы с тобой там уже по колени, раздвигая песок и траву. Стережёт небывшее и не скажет, если просыплется из о[т]пущенных ладоней. Твои корабли попадают в следующее течение, огибая остров в длинном сожалении её не высыхающих рукавов.
|