Виталий Лехциер

        Поэт Алексей Александров — для меня загадка. Загадка на уровне выбранной им стратегии письма, верность которой он демонстрирует уже, наверно, два десятка лет. Мы с Алексеем принадлежим к одному литературному поколению, и для меня удивительно, как поэт Александров остаётся верен правильной канонической силлабо-тонике, как будто не считаясь со всеми мутациями современного опыта и всех поэтических идиолектов, пытающихся этот опыт зафиксировать. Александров пишет абсолютно безупречные стихи, он очень техничен, кажется, что все инструментальные достижения силлабо-тоники от Мандельштама до Алексея Цветкова и Айзенберга переплавились в его поэзии в какой-то безличный субстрат, из которого Алексей создаёт свои личные стихи, свою лирику, свои ассоциативные ряды, уже ни на кого не оглядываясь и не боясь никаких совпадений — отчаянно и одновременно вдохновенно. Он словно построил небольшой заводик по производству строфической и метрической упорядоченности, которую он почти каждый день предлагает urbi et orbi, то есть в ленте своего Фейсбука, в качестве лекарства от коллапсирующей и депрессивной окружающей действительности. Я не согласен с представлением об этой поэзии как риторичной и орнаментальной (это отголосок наших цеховых дискуссий), хотя разнообразные риторические машины в них то и дело успешно срабатывают: «Невдомёк одряхлевшей Европе — / Что он делает в свой выходной / С распатроненной пачкой Родопи, / С балабановской спичкой одной?» Видимо, каким-то образом это множество исторических и современных аллюзий, точных, но объёмных предметных метафор, социальное содержание, которым поэзия Александрова пропиталась, «не покидая своих мультфильмов», то, что в них бесконечно происходит что-то непредсказуемое, так что далеко не сразу понимаешь, что же именно, — видимо, всё это сохраняет его силлабо-тонику живой и поэтически актуальной.

Артём Верле

        ...знаю стихи Алексея Александрова только по стихам. За исключением, но это не важно. Стихи представляют собой корпус. То есть представляют собой тело. Раз. То есть обладают плотностью, органической структурой и клеточным строением. Два. Клетки этого тела — это не места заключения, а утопии освобождения. Из них осуществляется организованное движение вовне. Осуществляется вынос ядра. Выход осуществляется демонстративно в иллюзии последовательных рядов и разбивается на колонны. Видится колыхание знамён и риторическое потрясение транспарантов. То тут, то там мелькает ветровая изнанка. Вопреки ангажированности движения внешними поводами в нём работает и перешёптывается внутренняя диалектика быта: остроумная реплика, беспричинная тоска, мимолётная улыбка, случайная перекличка. Кажется, единственное, что не даёт этому телу выйти из себя, что оставляет его собой, — это ровная, сосредоточенная и мощная работа генератора типа «Алексей Александров».

Катя Капович

        Наверное, каждый поэт ассоциируется у нас с одним, двумя, тремя стихотворениями. Скажем, Блок сразу вызвает у меня в памяти «Рождённые в года глухие» и «Петербургское небо мутилось дождём». Алексей Александров — это:

                Вот грохочущий транспортёр
                В сортировочной суете
                Там, где демон крыла простёр,
                Чтобы ангел не пролетел.

                Вот рокочущий командир,
                Добавляющий уголёк
                Там, где вертится волонтёр,
                Строя очередь из калек...

        Иногда стихотворение отпечатано в уме полностью, иногда мы помним текст только частично, но в любом случае стихи, всплывающие первыми, и есть для нас поименованный поэт. Дальше, для тех, кто помнит наизусть, клубок разматывается. Каждое стихотворение дополняет образ:

                Мальчик подходит медведю вполне.
                Что там горит у него на стене?
                Цифры последние, шифр дорогой,
                След башмака с деревянной ногой.
        
                Взял инструмент и послушай сверчка —
                Бабочка бьётся в авоське сачка.
                Что в глубине лабиринтов твоих
                Встретишь, железную дверь отворив?

        Мысленно я провожу грань между поэтами, рефлексирующими над бытием и изобретающими его. Алексей Александров из тех, кто собирает узнаваемые детали в конструкт, которого прежде не было. При общей классичности размеров стих звучит почти футуристически, настолько нов визуальный ряд, так резко современен язык.
        Не помню кто, чуть ли не Витгентштейн, говорил: «Стихов не читаю, потому что великие стихи уже прочёл». Не отсюда ли миф о том, что малое количество написанного автором — в своём роде гарантия качества? Как мало написал Ходасевич, зато какие это стихи! С другой стороны, как было бы здорово, если бы он написал ещё. Неужели бы мы не мечтали о таком? У Александрова получается писать завидно много. Его стихи плывут облаками, не фиксируясь в одном месте, но создавая защитную оболочку мира. Рефлексия такого письма появляется в одном из недавних стихотворений и тоже плывёт вместе с реальными облаками: «Слышно, как брюхом они задевают / Кровлю, так низко по небу плывут. / Это как версия их сетевая — / Не провисит и десятка минут. // Тянутся, словно фейсбучная лента...» (см. полностью в этом номере). Здесь радует и красота образа, и паралелль с нашим самым раздражающим, от чего порой воем и стонем, — с лентой фейсбука: радует, что явление названо и тем самым «сохранено и спасено». И то, что эти стихи складываются легко, — пусть это иллюзия, но тоже радует.
        

Екатерина Симонова

        Признаюсь в страшном: я давно отстала от жизни. Особенно от внешнего её течения. Поэтому, если день начинается со стихов Алексея Александрова в фейсбуке и я понимаю, что могу соотнести прочитанный текст с какой-то обсуждаемой всё в том же фейсбуке новостью, — очень радуюсь: значит, я ещё тут, всё вижу, всё понимаю (хоть немного), вот она вокруг, рядом, рукой подать, глазом зацепить — не всегда приятная, однако реальность. Если нет — позор и горе: нужно пойти, погуглить, узнать и — соотнести.
        Александров легко отзывается на окружающую его действительность и всегда находится здесь, вот прямо сейчас, в сиюминутном, в видимом за окном или на экране ноута — этакий осовремененный романтизированный журнал «Крокодил» (радость уже смутного детства), зашифрованный («Юстас — Центру!») в нарочито классическую поэтическую форму: вот она — ясная рифма, вот он — ясный ритм, вот они — парадно гарцующие одно за другим четверостишия. Будучи склонна к некоторой витиеватости и незлой (да что незлой — тёплой) усмешке, к которым склонен и сам Александров, не могу не сказать, что его стихи похожи на Парк Советского периода в лесу Российского Неуединения, где причудливо сочетаются то ли пушкинская, то ли некрасовская нота (главное выражение здесь «то ли», потому что грешен тот поэт, который плохо тащит и хорошо не присваивает, когда нужно), кораблики из разлинованной тетрадки, выплывающие из буколических кустиков, ржавый комбайн, зоосад зверей и человеков и Бернулли, разливающий на троих всё в тех же буколических кустиках с совершенно неожиданным менеджером среднего звена («Кто третий?» — спросите вы, — конечно же, сам автор, сами понимаете, без него никуда).
        В стихах Александрова нет демонстративного трагизма, глубокомысленной метафоричности, внутренней лаконичности и созерцательности — всего того, за что я поэзию люблю и за что поэзии совершенно не доверяю. Зато есть более ценные и нужные вещи (по крайне мере, для меня). Лёгкость. Шарада и улыбка. Умение даже в текстах оставаться человеком и ещё более редкое умение — не быть поэтом вне текста.
        

Андрей Тавров

        Если вглядеться в «устройство» отдельного стихотворения Алексея Александрова, то можно увидеть, что его поэтическое высказывание организовано, в основном, двумя формообразующими ритмами. Оба действуют, создавая стихотворение, уплотняясь в его лексику и синтаксис, но обладают разными шагами амплитуд. Словно по одной большой волне морщатся более мелкие волночки. Первый ритм принадлежит области культуры и прекрасно помнит о правилах поведения стиха в современном культурном пространстве. Второй ритм — внекультурный, более частый, меркурианский, что ли. Более того, он достаточно непредсказуем, как, скажем, бесцельная прогулка по городу — тут и бомж, и газета «Метро» с сенсациями, и разговор о марсианах в закусочной, тут же и свадьба или похороны. Сцепление этих деталей — алогично, случайно, загадочно.
        Сочетание двух создающих форму ритмов, определяя фактуру и пульсацию стихотворения, обладает ещё одной интригующей составляющей — чувствующимся, но неопознанным пространством, расположенным между ними. Ощущается, что ему принадлежит неизвестная, но гипнотизирующая читателя функция, с которой хорошо бы вступить в контакт и узнать о себе и мире то, чего ещё не знал, — но не получается. И этот эффект одновременно притягивает, раздражает и восхищает.