* * *Говорит Уран — я небо, я стою, куда хочу, от меня укрытья нет.
Говорит Урал — я речка и гора, плыву-лечу много медленней, чем свет.
Говорит им электричка —
и практически без мата —
очень вежливая особь
со Свердловского завода —
что с деревьев нынче листья
опадают прямо в песню —
видно, вскорости война?
Говорит Уран — что делать, надо мною, подо мною — нет защиты никому.
Говорит Урал — всё то, что здесь останется в итоге, я в запасы изыму.
Вам совсем не видно поля,
отвечает электричка,
вы не меряете время по вращению Земли,
а у жизни на планете есть прескверная привычка —
чуть вокруг покой и воля —
как к тебе уже пришли.
Говорит им электричка:
будь ты небо или речка —
всё равно, уже пришли.
Но вчера или сегодня, или завтра, или скоро —
это разница большая, я вполне её ценю,
так что всё же мне скажите,
по текущему на полночь состоянию фольклора —
мне отращивать броню?
Говорит Уран — конечно, хлебоедам в мире тесно, так что возомнившей железной гусенице вроде тебя броня — подмога, потому что опасность не умещается даже в свободный стих.
Говорит Урал — не сто́ит, так и строится дорога, так читается комета, для тебя примета — песня, ты — примета для других.
Чтоб вас с вашим мирозданьем,
отвечает электричка,
то есть, напрочь непонятно,
говори не говори,
но ведь это же не повод
поворачивать обратно,
выходить из расписанья,
а тем более в июне, в этот воздух, в этот запах...
И ползёт себе на запад
с пассажирами внутри.
Говорит Уран...
Говорит Урал...
* * *
Сказка не ложь — опустевший дом, в котором ночевало ворьё,
ну а правда заключается в том, что они упустили её.
Когда она плавит пески пустынь,
когда она горы крошит в горсти —
когда течёт гренландская стынь —
попробуй не упусти.
Махнёт крылом, поведёт хвостом —
и в небе, синем и золотом, дрогнут календари,
потекут сквозь лёд сто четыре реки,
в Голландии отменят коньки,
а в России — монастыри.
Климатический минимум отдал концы,
берега изменили вид,
но — как точно знает любой синкретист —
она всё ещё летит.
И когда выше города в новостях поднимается кромка льда,
нужно твёрдо помнить один пустяк:
нельзя поворачиваться,
нельзя открывать карту,
ни глазом, ни камерой
не надо смотреть туда,
где, не сливаясь с утренней мглой, в облака ныряя иглой,
что-то похожее на огонь парит над Йошкар-Олой.
* * *
Пишет варан: геккон, выходи вон,
ты топочешь по стёклам, как полный даман,
как неполный слон,
ты наводишь мигрень с четырёх сторон,
и при этом даже не пьян.
Почему ты не можешь ходить, как смерть,
как ночной тать,
наползать бесшумно, бесшовно хватать, глотать,
засыпать, не шептать, не стучать, лежать и смотреть... А она проходит, проходит мимо стекла,
у неё два лишних ребра, два ломких крыла,
и она светла в инфракрасном диапазоне, как пожар, что вбирает в себя траву,
все они знают её во сне и кто-то один — наяву. Да я что тебе, пишет геккон, змея?
Ты хоть Брема прочти, у него про меня статья,
у меня присоски — хочу я иль не хочу,
я на вакууме хожу — вот им и стучу.
Ты откуда нервный такой, манерный такой,
чтоб искать в террариуме — покой? А под яблоней, под яблоней тоже покоя нет,
там клубится пыльца, сырьё для больших планет,
там к закату шестого дня — всё равно все сроки давно прошли —
тёмно-красная, нет, теплокровная глина ломится из земли. Пишет варан: я некогда жил в саду,
и геккон согласен — я некогда жил в саду,
а теперь я ползу на холостом ходу
и себя никак не найду,
и глотаю втуне свою насущную мышь —
ну а тут ещё ты глазеешь и ты стучишь. А она проходит, проходит по саду, сдвигая его на дыханье, на лист, назад,
это фон, рисунок, неважный, ненужный, непрочный сад,
нет, неправда, важный и нужный, ибо это среди его щедрот
в тёплом радужном полукружье — она идёт. Так лежат они — один бревном, второй узелком,
перестукиваются по воздуху языком,
а змея если пишет что, то не говорит,
чешуя снаружи, белая плоть внутри,
и когда она прыгает, от неё защиты не отыскать,
но когда не прыгает — предпочитает лежать тишком и, возможно, спать. А потом, потом, и это не сон и не волшебство,
она останавливается под деревом — и видит его. А хозяин террариума глядит сквозь своё стекло,
отличая добро от зла,
вот и лето прошло, вот и нелето прошло,
вот уже канун невесть какого числа,
а они читают, пишут, шуршат, галдят,
на него в ответ совсем, совсем не глядят
и не признаю́тся, кто из этих белковых тел
у него девчонку отбил и яблоко съел. И сказал дракон — ты прекраснее всех сотворённых в небе и на земле,
единственная в числе.
* * *
I Эволюция идёт, как идёт трамвай —
там, где рельсы лежат и ток гудит по дуге,
кислороду, главное, больше не наливай,
говорят тайге,
а то в прошлый раз и в позапрошлый раз
перебой, перебор, искра́, луна, чепуха —
выживают только те, кого случай спас,
и потом опять от водорослей и мха
до садов и обитателей городов,
и рассказывают о славе минувших дней,
и выдумывают тех, великих, что были — до,
и находят их отпечатки внутри камней,
и пока самум твердит о себе самом,
поднимая образцы с третичного дна,
кистепёрая рыба пишет домой травяным письмом
о примате Чарльзе, в которого по-прежнему влюблена. II А у вас в окру́ге городской ордовик перешёл в силур,
А у нас на юге птицеящеры сплошь потеснили кур,
Все владеют речью, кое-кто уже и родился здесь,
Не дрожи при встрече — среди них теплокровные тоже есть;
Насморком болеют, под метиловый спирт неплохо поют,
Перепонки греют, человеков жалеют, свистят, не бьют,
Не запомнят имя? так всего-то имени — белый дым,
Хорошо с чужими. Без чужих непонятно, как быть чужим. III А под эту грушу весною который год
вылезает на сушу сумрачный тетрапод,
выходит в сеть, глотает паутинную нить,
осознаёт — по-прежнему не в кого происходить,
никому нельзя объяснить,
и опять ныряет в прозрачную плоть реки —
не увидеть Гондваны, не сформировать руки,
антициклоны, туманы, будущие ледники,
тёплые океаны, слепые материки,
как хотите живите в этих ваших снегах,
стройте в граните, ходите на двух ногах.
|
