Воздух, 2016, №3-4

Вентилятор
Опросы

Иностранные поэты о русской поэзии

Что вы знаете о русской поэзии вообще и о русской поэзии последних двух-трёх десятилетий в частности? Есть ли какие-то русские поэты (особенно современные), которые вас заинтересовали? С этими вопросами мы обратились к иноязычным поэтам, публиковавшимся когда-либо в «Воздухе», — выборка относительно мирового поэтического сообщества не вполне случайная, с довольно существенным креном в сторону Восточной Европы. Полученные ответы 11 авторов из 9 стран с возрастным разбросом около полувека, кажется, представляют наибольший интерес как раз в соотношении с этим креном.



Марко Погачар

        Я начал несколько серьёзнее интересоваться русской поэзией в самом начале моих литературных занятий — особенно историческим авангардом. Я был страстным читателем Маяковского и Бурлюка, а также Кручёных и Хлебникова. Всё, что угодно, от «дыр бул щил» до «звёздного языка». Позже пришли Мандельштам и акмеисты, особенно Гумилёв. Конечно, был у меня и период Цветаевой, и к ней я до сих пор иногда возвращаюсь. Никогда не был особенно большим фанатом Вознесенского и всего этого круга, хотя и следил за этой эпохой. Меня больше впечатлял в ней исполнительский элемент: Окуджава и всё такое. Я в самом деле любил Бродского, хотя обычно у меня сложное отношение к строгим метрическим формам. Читал и Евтушенко — со смешанными чувствами. Как видите, я знаком по большей части с каноническим набором имён, с тем, что было доступно в сербохорватских переводах, из которых почти все были сделаны во времена Югославии. С современной поэзией всё гораздо хуже, хотя последние два-три десятилетия — это, собственно, то, что мне в поэзии интересней всего. В Хорватии что-то новое переводят очень редко. В Сербии с этим чуть лучше. Но из того, что мне удавалось прочесть, складывалось впечатление, что все более новые тексты или очень зависимы от эпохи авангарда, или глядят назад в 60-е и 70-е. Принимая в расчёт масштабы языка и прочие обстоятельства, кажется, что это по крайней мере отчасти объясняется неудачным выбором переводчиков. В итоге, хотя я более или менее способен читать по-русски со словарём, большинство новых русских имён я узнаю из публикаций на английском. Это вопрос персональных связей с американскими изданиями — особенно с Ugly Duckling Presse Матвея Янкелевича. Я читал Скидана. Развлекался стихами Дмитрия Голынко. Кирилл Медведев. Русские поэты из Риги — Сергей Тимофеев, Семён Ханин и группа «Орбита». С удовольствием прочёл Dancing in Odessa Ильи Каминского*. Мне нравится жёсткая, выразительная манера чтения у некоторых современных русских поэтов. Но в целом у меня очень невысокий уровень познаний. Совершенно несоразмерный интересу. Надо было бы мне копать глубже.

        * Илья Каминский — англоязычный американский поэт русского происхождения. — Прим. ред.
        



Эфрат Мишори

        Израильская поэзия произошла от русских поэтов, перебравшихся в Израиль и писавших на иврите. Так что русская поэзия у ивритоязычной в крови.
        Я не знаток современной русской поэзии, но у меня тесная связь с классической — благодаря авангардной традиции.
        Я люблю Маяковского, Ахматову, Цветаеву. Особенно близок мне Даниил Хармс. Впервые прочитав его стихи, я почувствовала, что у меня был литературный брат.



Адам Эйткен

        Я начал читать переводы из русской поэзии на третьем десятке. Помнится, у меня были книги Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой. Потом я столкнулся с поэтами вроде Евтушенко, довольно известными на Западе. К сожалению, дальше дело не пошло, и мне стыдно признаться, что я почти никого не знаю из современных русских поэтов — только читал немного про Драгомощенко, потому что интересуюсь Школой языка.



Дэвид Шапиро

        Всю мою жизнь изменил Пастернак и великие мастера постсимволистской эпохи. Есть во мне и жилка сопротивления против Иосифа Бродского. Но если вы хотите знать, кто из русских повлиял на меня больше всего, то это Герцен со своей гуманистической мыслью, Ахматова — и короткие стихотворения, и поэмы, и моя подлинная любовь — «Доктор Живаго», сколько бы народу ни считало это сентиментальным. Сверх того, на мою поэзию в наибольшей степени подействовали 4-й, 8-й и 10-й квартеты Шостаковича. Как скрипач я испытал влияние скрипичного концерта Чайковского, музыки Глазунова, Губайдулиной, Шнитке, Пярта. Меня интересуют русские конструктивисты и особенно Малевич, с его поэзией живописи, белым по белому. А из современников мне больше всего нравятся Кабаковы. И, конечно, мой друг и переводчик Гали-Дана Зингер.



Ян Сяобинь

        Я много читал китайские (и реже английские) переводы Бродского, Цветаевой, Мандельштама и Ахматовой в самых разных источниках (антологиях, журналах) начиная с 1990-х годов. Мандельштам и Цветаева интересуют меня больше всего. Кроме того, я люблю слушать «Шесть стихотворений Цветаевой» Шостаковича и «Пять стихотворений Ахматовой» Прокофьева. Честно говоря, о последующих русских поэтах я знаю очень мало. Слышал какие-то имена (скажем, Айги), но представление о них имею очень ограниченное, не говоря уже о более младших поколениях. Но, правда, припоминаю, что однажды я встречался с группой молодых русских поэтов, которые приезжали в Университет Миссиссипи в 2005 году, когда я там ещё преподавал. Имена их были: Станислав Львовский, Наталья Курчатова и Александр Скидан. Но с тех пор я их стихов больше не читал.



Адам Видеман

        Русская поэзия никогда не была для меня важна, и вообще у меня такое впечатление, что в целом она не может быть важна для польского поэта, поскольку представляет собой нечто полностью отличное от поэзии польской, опирается на иные основания: красота её рождается из певучести, к которой мы и не стремимся вовсе, и даже отсутствие певучести предстаёт в русской поэзии певучестью со знаком минус, а не чем-то нормальным, как у нас. Я понял это, слушая первого в моей жизни русского поэта, а был это Иосиф Бродский, и я чуть не лопнул со смеху, настолько его декламация показалась мне ужасной и неприличной: мы так не читаем, но мы так и не пишем. Бродский, конечно, как потом выяснилось, случай особый, но представление о звуке русского стиха он мне поставил, так оно и осталось. С другой стороны, на фестивале в Калининграде мне было тяжело с молодыми русскими поэтами, которые все косили под рэп, и звучало это так, как будто их сопровождает готовая фонограмма. У нас наоборот, даже если поэт выступает вместе с группой, его поэзия тут же отрывается от музыкального фона и блуждает своим путём.
        Поэзию русскую я знаю слабо, так и не прочитал целиком ни «Евгения Онегина», ни «Демона», а единственной большой русской поэмой, которая мне очень понравилась, было «Послание Л.С. Рубинштейну» Тимура Кибирова в переводе Ежи Чеха; может, ещё «Большая элегия Джону Донну» Бродского, но это лишь потому, что её перевёл Витольд Вирпша. Личность переводчика в случае русской поэзии нешуточно значима, потому что добрых 90% русских стихов рифмованные. Польские поэты рифмуют кто лучше, кто хуже, но страшнее всего, когда это даётся им слишком легко: например, большое переводческое наследие Северина Поллака теперь уже совершенно истлело. Зато прекрасно, когда, скажем, за Мандельштама берётся Ярослав Марек Рымкевич или Богдан Задура, — второй из них сочинил, кроме того, цикл «мандельштамовских стихов», и пускай это будет хоть один положительный пример влияния русской поэзии на польскую, который приходит в голову.
        Самого Мандельштама, кстати, я не слишком люблю, а ещё больше не люблю Пастернака, хоть и нет у меня к ним никаких иных претензий кроме того, что мне скучно. Не люблю, увы, и Цветаеву — рад бы любить, но что поделаешь, не помню из неё ни одной строчки. Маяковский для меня существует только молодой, и Ахматова тоже, оба писали отлично, пока были молодыми пижонами, а потом началась идеология. Люблю зато трёх Б — Блока, Белого и Бунина, ещё Гумилёва, Ремизова (единственный, кого читал в оригинале), Ходасевича и Кузмина — называю навскидку и невпопад, потому что таким же бессистемным и отрывочным было и моё чтение. Не забыть и о Хлебникове с Айги (тут уже и авангард, а всё равно та же история с певучестью, да к тому же их игры с языком тяжело воспроизвести по-польски), не говоря уже об обериутах, которых мы все любим за то, что нас развлекают, но толком не можем отличить одного от другого. Ну, а больше всего любим «поэтов самиздата» (Сапгира, Холина, Сатуновского и др.), собранных в антологию Ежи Чехом, — вот это уже, в сущности, наши братья, и формат маленького злобного стишка, в котором они охотней всего упражнялись, находит у нас своего двойника (лучшие такие стишки пишет Збигнев Махей, но о влиянии тут речи нет). Правда, опять же, люблю их, но никогда не помню, который что сочинил, — но в любом случае это, похоже, ценнее и важнее нашей «поэзии другого обращения»*. Однако в итоге сдаётся мне, что крупнейшими русскими поэтами были прозаики: Платонов, Сологуб, да и Вагинов.
        Новейшая русская поэзия к нам почти не попадает и вообще не переведена, иной раз случается мне познакомиться с каким-то поэтом, он мне презентует свой томик, я немного читаю — и откладываю, потому что никогда у меня не получалось хорошо перевести русского автора. Вспоминается сейчас Вадим Степанцов, который мне подарил антологию куртуазных маньеристов, и очень мне понравились их фокусы, увы, совершенно непереводимые. Нужна мода на молодых русских поэтов, чтобы мы начали в них разбираться и чтобы их имена зазвучали, но мода вряд ли настанет, не ведёт к тому ни политическая ситуация, ни вот эта певучесть русского стиха, даже если это минус-певучесть, о которой я уже говорил.

        * Поэзией другого обращения (poezja drugiego obiegu) называли в Польше в 1970-80-е гг. поэзию, публиковавшуюся в самиздате. — Прим. ред.
        



Роман Хонет

        Пушкин, Есенин, Блок — с ними мы никогда не познакомимся, это классика русской поэзии, мне от них скучно, как от нашего Мицкевича. Тем не менее, я думаю: Ирина Ратушинская, Олжас Сулейменов, Владимир Британишский — поэты, которые старались преодолеть рифму, почти всегда присутствующую в русской поэзии. Но есть двое самых лучших поэтов. Моих любимых. Во-вторых — Геннадий Айги с его невероятно удачным сочетанием тонкости и интеллекта. Это поэт, на которого ложился снег с морозного неба. Я часто возвращаюсь к его лирике. Потому что она стоит того. Но во-первых — я сознательно меняю порядок — Иосиф Бродский. Гений абсолютный, недостижимый никогда. Когда я читаю Бродского, а я читаю его регулярно, у меня такое впечатление, что я не читаю его, а живу им. Самый выдающийся русский поэт XX века, может быть, после Гомера вообще самый лучший. Он знал иронию и знал грусть. Поэт высшего класса. Мирового. Вы хотели чуда — вот оно: Бродский. Он захлестнул меня полностью и продолжает это делать. Жаль, что умер так рано.



Рольф Бернхард Эссиг

        Я знаю нескольких русских классиков — Цветаеву, Ахматову, Блока, Пушкина, Мандельштама — и высоко их ценю; цитировал их в своих литературных программах, но, к сожалению, о русской поэзии в целом знаю очень немного. Стихотворения Цветаевой и Мандельштама (в переводах) производят сильное впечатление, в оригинале я с большим удовольствием слушал их во время визита в Самару и Тольятти. А вот пафос Ахматовой чаще кажется несколько тяжёлым и иногда — нарочитым.



Илмарс Шлапинс

        Русскую поэзию я всегда как-то по-особому понимал. Английскую, особенно начала XX века, — не понимаю. Свою родную латышскую — понимаю частично, в зависимости от автора. А то, как пишутся стихи по-русски, я чувствую и понимаю, даже тогда, когда конкретный поэт мне не нравится. Есть поэты, которые вызывают тихий трепет, — Есенин, Маяковский, Бродский. Это тот уровень, который для меня выше человеческого, я могу только наблюдать ними как за бурей или грозой. Но есть некоторые русские поэты, работы которых, стиль письма и отношение к творческой задаче мне очень близки и понятны. Это те, которые написали то, "что мог бы написать и я", — Хармс, Введенский, Хлебников, Бахчанян, Сапгир, Пригов (которого я с удовольствием и легко переводил на латышский), мне очень понятна и Вера Павлова, то есть поэты, которых многие и поэтами-то не считают, но их лёгкость, игривость, шалость и своего рода наивность мне очень близки. Я чувствую и принимаю их близость к природной естественности, которая лишь прячется за формализмом. Это как раз то, чего я не находил в поэзии других народов.
        Современная русская поэзия в Латвию приходит с трудом, лишь благодаря переводам и отдельным приглашениям, которые всегда субъективны и связанны с личным знакомством. Купить сборник современного русского поэта в Риге почти невозможно. Кажется, последним, которого я узнал, просто роясь на полке книжного магазина, был Ярослав Могутин. Ещё более странным было моё знакомство с Бахытом Кенжеевым — по неизвестным мне причинам, я знаю наизусть его строчки:

                           Недавно я прочёл у Топорова,
                           что главное предназначение вещей —
                           веществовать, читай, существовать
                           не только для утилитарной пользы,
                           но быть в таком же отношеньи к человеку,
                           как люди — к Богу. Развивая мысль
        
                   Хайдеггера, он пишет дальше... и т. д.



Остап Сливинский

        У меня всё начиналось в своё время с Мандельштама. До сих пор для меня русская поэзия — это в первую очередь Мандельштам. Потом, на 2-3 курсе университета, попались совершенно потрясающие Введенский и Хармс (которые, кстати, на украинский так и не переведены). Вообще-то мои знания русской поэзии довольно бессистемны — просто в определённые моменты в поле зрения появлялись те или иные поэты. Так случилось с Айги, Соснорой, позже — с Гандлевским, Цветковым, Кенжеевым. Много читаю (и немного перевожу) русскоязычных поэтов, живущих в странах Балтии: скажем, поэтов из рижской группы «Орбита» (надеюсь, скоро с переводчиком Львом Грицюком завершим книгу избранного «Орбиты» в украинском переводе). Недавно открыл для себя прекрасного поэта, живущего в Эстонии, — Игоря Котюха. Читаю и люблю многих русскоязычных поэтов из Украины: Анастасию Афанасьеву, Бориса Херсонского, Марию Банько, Яниса Синайко.



Олег Богун

        Русская поэзия ХІХ века держится для меня в стихотворении Тютчева «С горы скатившись, камень лёг в долине...», но лишена всякого контекста, как тютчевского, так и русской поэзии ХІХ века. Он мне практически неизвестен. Такой контекст создатся отчётливым обращением к тому, что не требует повторного объяснения, — обращением сродни односложному восклицанию. Это восклицание — возможно, благодаря своей очевидности, — легко узнаваемо ему подобным: Тютчев зовёт Андрукович вместе с Воиновой (или наоборот), Айги — Цибулю, Рильке и Лышегу, Василий Бородин — Мандельштама или Хлебникова, Кеннет Клеметс — Нику Скандиаку и Целана. Вышеупомянутые среди прочих русские авторы и вызывают у меня наибольший интерес. Соответственно, поэты, которые упоминаются ими же или пребывают где-то рядом, вызывают особое внимание и доверие. Русская поэзия 70-90-х в первую очередь предстаёт для меня общностью собирания и упорядочивания того, что называют неподцензурной поэзией в советской России, а также поэтов-эмигрантов. Заметные и важные события в этом контексте: учреждение премии Андрея Белого, создание журналов «Воздух», «Митин журнал», таких ресурсов, как «Вавилон», Журнальный зал и т.п., без чего мне, к примеру, было бы на порядок сложнее приблизиться к русской поэзии, появившейся после Мандельштама. Среди важных для меня имён 90-00-х — Марианна Гейде, Анна Глазова, Евгения Суслова, отдельно — Елизавета Мнацаканова. Особенно радостно было обнаружить книги последней благодаря фейсбуку, поскольку раньше, кроме отдельных отрывков, в Интернете не удавалось ничего найти. Что же касается последних лет, то мне кажется, что русская поэзия начала больше сосредотачиваться вокруг неких более или менее устоявшихся практик письма, которые развивает молодое поколение, к примеру, Александра Цибуля или Вера Воинова. Интересно наблюдать за русскоязычной поэзией Украины, особенно в лицах Евгения Пивня, Яниса Синайко. Особого внимания заслуживает Премия Аркадия Драгомощенко — она мне и открыла, к примеру, Цибулю. Хотя открытия, конечно, попадают в поле зрения с разных сторон и разными способами. С субъективной точки зрения заметно также, что в русской современной поэзии наблюдается некая точка притяжения в виде журнала «Транслит», для которого характерен тип выражения в парадигме неклассической или постнеклассической рациональности. Выражение довольно «заразное» и при недостаточном понимании дела — весьма непослушное. Как кажется извне, это довольно заметная тенденция, которая выходит за рамки самого журнала, поэтому очень близких практик письма становится больше, чем качественных сдвигов в них. Хотя, конечно, наблюдать за русским поэтическим процессом по-своему интересно и безусловно особенно полезно (с точки зрения опыта) для молодой украинской поэзии.



Ответы переведены с английского Д. Кузьминым, немецкого (Р. Эссиг) Е. Евграшкиной, польского (Р. Хонет) А. Векшиной. О. Сливинский, О. Богун и И. Шлапинс отвечали по-русски.




Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service