Три тени Дилана Томаса1.Голые, с общей линией буквы почти латинской,
обернувшейся вспять и положенной ниц на тесной
простыне темноты, какой бы широкой и чистой
ни была; гулкие, бьющие и сверху, и снизу
по ковкой волне — золотой, остывающей маске —
рыбой двойной, разлучаемой чайками, чьи визги,
как в двенадцатой, крепко к мачте привязанной песни,
кажутся песней, надвое разрывающей снасти, — чтобы и плыть, и остаться хоть чешуйками кожи,
парусами на розовых, вдруг увидавших вожжи
водах в пятнышках родных островов, что ставят мрежи
из красной нити на стаи быстро блестящей дрожи,
вдрызг текучего зеркала, — глубже, глубже и глубже;
и чем глубже, тем ячея реже, реже и реже,
пока не станет зеркало на беспросветном ложе
снова сталым зеркалом, но всё холодней и глуше, — пока наконец можно будет в него посмотреться
и увидеть остров, злые скалы, морского старца,
что спит среди тюленей в пещере, гнетущей сердце,
и увидеть греков, крадущихся к нему по-детски,
чтобы схватить, чтобы выжать его, как полотенце,
и так выжить в будущем, которое не сотрётся
с вод, если для того, кто скоро семь лет остаётся
скрытым, через четыре песни не начнёт сбываться. 2.Из гласных буков и согласных букв,
из долгих стволов и шорохов кратких,
из птичьих йот, невозвышенно кротких,
из полуглухих, усечённых стук'в,
из мелкого моря, что идёт вспять,
сколько бы ты воспеть ни шёл за ним,
из тощих лет и тучных ночных зим,
в которых заученно сердце спит. Из ветра, носящего злую чушь
снежной, бабской, в комья слепленной речи;
из воздуха, вылупившего рачьи
в тёплой толпе, где его — по чуть-чуть;
из детских жарких голов на траве,
ломающих учебные дрова
для башни слов, где словесная тварь
поселится, как жуки в букваре. Из тёмных зверей, что всё смотрят в лес,
где за деревьями всё ходят, ходят боги
и чешут рога о гласные буки,
или это там ходит белый лось;
из сонного запаха тел, когда
их общая кожа всего бессонней,
и гладко, как будто по снегу сани,
в их белые земли въезжает беда. Из букв, на всё согласных, что стоя́т
голые и называют свой номер
чётко и громко в узких сроках камер,
но слышны́ только свисты птичьих йот;
из едкой крови, съевшей буквы лиц
и ставшей алфавитом на крови́,
откуда бьют, губы твои кривя,
пустые вопли темногласых птиц. 3.Так слово за слово из слов уйти,
как незаметно выйти из гостей
и прочь, пока ни с кем не по пути. Проходит ветер, вызнавший почти
все имена твоих пустых костей,
чтоб слово за слово из слов уйти. И ты с ним заодно себе свисти
в чужую дудку всех благих вестей:
прочь, прочь, пока ни с кем не по пути. Вода, и звёзды, и песок в горсти —
пароли сговорившихся страстей,
чтоб слово за слово из слов уйти. Чтоб треском стать в искрящейся шерсти,
в сухой ночи древесных крепостей, —
прочь, прочь, пока ни с кем не по пути. Как в детский ворот, в тесное «прости»
всунь горло, чтобы стать ещё пустей
и слово за́ слово из слов уйти
прочь, прочь пока ни с кем не по пути.
Буки Веди
...из больничных серых плит... Лев Васильев Мать вторая, Изувечиха,
голубые потроха,
что гремит внутри кузнечика,
пухнет в брюхе паука?
Мать вторая, изувечь их, а,
вечные они пока?.. Два кузнечика на цоколе,
взятом в равенство тепла
остыванию, зацокали:
«Что ж так быстро утекла...»
Не зеницею из ока ли?
Нет, зверьком из-за стекла серого, из века серого,
сжав по-птичьи в кулачках
горстки воздуха несмелого,
пересмелившего страх,
все ожоги смол и сер его,
весь, как слово твёрдый, прах, где не ждали и не ведали
ни паук, ни муравей,
или кто́ там, буки, веди ли,
что они одних кровей
с той, что распустила петли
и притихла в мураве, спрятав слух внутри кузнечика,
голос — в брюхе паука,
ручки-ножки огуречика —
в изумрудные меха,
всё поломанное плечико
выставив из них слегка. Вся, как луч, внутри преломлена
в царстве чёрных влажных доск,
на которых жизнь от слов длинна
и мелком крошится кость,
и взлетает до седьмого дна
Катерина — руки врозь — на колёсиках Кулигина,
чтобы щука или рак
пересилили курлыкина
или даже бурых крякв,
чтобы «жив-жив-жив Курилка, но-
-жки тонки, а жить так...» Нет, совсем уже не хочется,
и не то чтобы коптить, —
разговаривать, по отчеству
называть слова, на нить,
рвущуюся так настойчиво,
нанизать их: «да» — на «нет», настоящее, из Блока, то,
что попискивает крот,
или то, что горлом блёкота
слабогрудого идёт,
или голубой осокой до
уха разрезает рот, чтобы он лежал хотением,
червяка ли, червеца,
в голове гнезда, под тенью
переменного лица
листьев бы... Но нет, под стенкою
из больничного сырца. Кто приищет ей кормление?
Кто посмеет поднести?
Кто отважит сердца мление
в цепкой кожистой горсти
ужаса? Кто в смертной лени
просвистит: про-сти, про-сти? Нету птиц с такими пенями,
а у тех, кого она
знать хотела, нет терпения
за калиткой присно-сна
ждать её, пока варенье
не доварит и одна выйдет в поле за участками
в беспризорную траву,
шляющуюся от счастья
в мирном свете, наяву,
шелестящую причастием,
то невесту, то вдову ветра, чтущего по памяти
то, что мы теперь должны
вызубрить, — начала камеди
и основы тишины:
ранку на коре дырявите
и живёте без войны во саду ли, в огороде ли,
в поле, что шагает вслух
за стихами, или вроде
глухо бредящих старух;
каплю камеди берёте и
добавляете на слух к зобной темноте, смыкающей
связки раз и навсегда
так, что вместо них стрекающая
поперечная вода,
голос, будто кость, ломающая
чёрной диафрагмой льда. Камедь-шарик, сад окру́гливший,
сливы маленькую кровь
положи в свой крик, обугливший
разом башню вечных слов,
ту поленницу, где бог ещё
равен тысяче слогов, тысяче заплат межсловного
неразумного огня,
белого, почти бескровного,
прикровенного ягняти,
в этой башне замурованного
и сгоревшего до дня, у́тра, если на которое
и смотреть, то сверху вниз
вместе с теми, кто не гордые,
что туда же забрались:
чтоб все знаки стали твёрдые,
чтобы навзничь, а не ниц. Не́ перед кем, да и незачем,
если воздух — это лес,
где все ветки острым лезвием
ве́тра обрубает бес
и стоят пути отвесные
без задоринки и без ангелов, заплаток плачущих;
сколько их ни пришивай,
отрываются, и начисто,
будто не было ни шва;
сколько к ветру ни притачивай
слов, уцепишься едва за листочки бездревесные;
как ни щупай этот пульс,
только твари-бессловесницы
отзовутся. Так и плюс —
перекладинки на лествице,
что, треща, пересеклись и отдали сердце — тяжести,
что была ему дана
в детстве, как простое тождество:
дважды два равно война
четырёх с пятью за то́, чтобы
у клетча́того окна первым встать, как будто в очередь,
чтоб увидеть, как внизу
делят матери и дочери
тёмной камеди слезу,
вытекшую из проточины
посмотреть на бирюзу.
|
