Сказка странствийДружба шьётся мелкими стежками.
Яша с Катей в тёмном сне
Птичьими горячими руками
Рыбьими приятными руками
Страшными кошачьими руками
Страшное лицо ласкают мне. Двигаются камни, тают горы,
Всё это ничто в сравненьи с
Тем, как ночью наши разговоры
Как большие реки метят вниз.
Водопаду белому подобнa
Маленькая жизнь ночных бесед.
С неприятной пляской, тряской бубна
Чья-то правда чью-то жизнь сосёт. Входит боль, серьёзно и невинно.
В маленькую грудь вставляет нож.
(Мила Люба Рома Сева Нина.)
В маленькую грудь вдыхает ложь. От неё исходит жженье розы.
От неё исходит жженье льда.
Похоронные и радостные росы.
Праздник боли и труда. Ложь и труд и нежное касанье.
Как больного, поверни меня:
Я хочу п(р)оверить угасанье
Летнего кривляки-дня.
Тень стекает, булькает на зданья.
Донна Анна, где ты? Аня Таня.
Трезвостью, насмешкой непрощанья,
Именем своим держи меня.
Город
Илье И всё-таки в декабре мы однажды,
взявшись под руки, добрели до этого
магазина и купили несколько игрушек —
самовар с чайником и ещё что-то. Зальцман, Дневник Я дверь в меня, а ты — окно.
Ты в дверь меня, да я в окно.
Со мной и утречком темно,
Со мной и ночечкой бело.
Как будто горний мир — стекло.
И кто-то ногтем по нему
И сквозь порез пускает тьму. Я раздражение твоё
В паху на остреньком плече.
Я разложение твоё
На мир сияющих вещей.
Вот эта вещь vina беда
Вот эта вещь beda вина.
Вот эта вещь моя всегда
Вот эта вещь чужда нужна. Вот это: город сад зверей
Сидят за тысячью дверей
Повсюду вывески дворцы
Все «бесы» тут и «молодцы».
И лишь один казался мне.
Он, верно, показался мне.
Он был как дырочка в стене
И там была записка мне: Там сказано «не дрейфь не бзди.
Пылает шар в твоей груди.
Шар новогодний, он блестит.
Кто шельму метит, тот простит».
Чужое письмо
Куртавенель, среда.
Вчерашний день был менее однообразен, чем позавчера.
Мы сделали большую прогулку,
А когда вернулись, великое произошло событие.
Вот что случилось: Большая крыса забралась в кухню,
Мы заткнули тряпкой дыру,
Которая служила крысе отступлением.
Несчастная крыса укрылась
Под угольный шкаф: её оттуда выгоняют,
Но она исчезает.
Ищут-ищут во всех углах: крысы нет.
Утомившись войной,
Мы садимся играть в вист,
И тут горничная выходит,
Неся щипцами труп своего врага.
Вообразите себе, куда спряталась крыса:
В кухне стоял стул, а на этом стуле лежало платье горничной,
Крыса забралась в один из его рукавов.
Заметьте, что я трогал это платье
Четыре или пять раз
Во время наших поисков. Не восхищаетесь ли Вы присутствием духа,
Быстротой глаза, энергией характера
Этого маленького животного?
Горничная уже собиралась уйти и оставить поиски,
Когда рукав чуть шевельнулся. Бедная крыса заслуживала, чтобы спасти свою шкуру. Вы привезёте нам хорошую погоду.
Мы не ждём Вас раньше субботы.
Ради Бога, берегите себя. Tausend Grüsse. Не восхищаетесь ли Вы присутствием духа,
Быстротой глаза, энергией характера
Этого маленького животного
Ивана Тургенева,
Проведшего самый лакомый кус лета да и жизни всей
В ожидании той, которую раньше субботы
Ожидать не следует? Его весёлый писк,
Его вечерний вист,
Шуршанье, визг
Девочек в сыром красивом доме:
Луиза, Берта, Вероника.
Зевки и «скукота» и передёргивание. И где-то посреди всего Полина
Её зелёные слегка навыкате глаза
И голосы прямые смоляные
При лёгком смехе чуть дребезжащий голос
И узенький блестящий рыбий стан. Был ли он в ней не был ли
Биографам понятно
Не вполне но
Она была в нём.
Она ходила в нём,
Ходила в нём, как в душной летней комнате куртавенельской, Покуда он
Лежал, отлично спрятавшись, и ждал
Разоблаченья: Вот вот найдёт его
И будет шёлка шум, и башмаков
И, как стрекозы, плоскеньких её острот
Повсюду звон: Он пошевелится, она его заметит наконец,
Она в брезгливости закружится, забьётся,
А он заверещит: Потоки поцелуев!
ВашВашВашВаш! Ihr.
(после войны оказался на западе)
Старуха Гиппиус с просторным кадыком
Глядит с нечистого балкона,
Как офицер играется с щенком. Она глядит заворожённо
Как форма серая
Как говорил Верлэн
Как роза серая
Мерцает и тревожит
И выпускает хрящевидный стон
Сказать же ничего не может.
Своим чудовищным безжалостным умом
Она поцокала и всё сошлось в задаче
И рядом с ней тяжелоокий гном
Кивнул: не будет быть иначе —
Коль ту страну (не называй вотще)
Пожрало простодушье ада,
То кто бы ни пришёл
С мечом иль на мече
Вот тот и станет нам услада.
Пусть для него позвякают слова
Как челюсти вставные наши.
И нищая седая голова.
И слава старая пусть наполняет чаши.
«Эх вы, Иуды, ёбанные в рот:
Век подотрёт за вами это
Как документы — тени жжёт и рвёт
Парижское беспамятное лето
И жесты скверные
Ужасных стариков
По-воровски поспешно спрячем
И самый смысл переиначим
их совершенно невозможных слов»
Геополитика! Тевтоны у границ!
Огонь и наважденья рейха!
Старуха Гиппиус брезгливых кормит птиц
Под ней шатается скамейка
А на скамейке, сбоку от неё
Все, кто ушёл по льду, по илу
В самопроклятие, в безвидное житьё —
В посмертия воздушную могилу.
Кого блокада и голодомор
Вскормили чистым трупным ядом,
Кто убежав нквдшных нор
Исполнил заданное на дом:
Избыть свой дом, не оставлять следов,
Переменить лицо-привычку,
Среди послевоенных городов
В анкете ставить жирный прочерк/птичку
Приманивать: мы ниоткуда, мы
Никто, мы — выбравшие плохо
Мы двоечники в строгой школе тьмы
И чистоплюйская эпоха
Нас подотрёт как пыль — до одного
Чтоб следующим не было повадно
Рассматривать и плакать существо,
Чумные на котором пятна.
Амхерст
Пионы пали, но зато восстала роза
Своим кровавым язычком дразнить-лелеять.
Царит в беспамятстве своём и возле ложа,
Ошеломлённые, снуют мальчишки, челядь. Присма́нова и Довид Кнут,
Иваск и Штейгер,
Совсем пропал ваш нежный труд,
Там, где был север От вас и северо-восток,
Там пусто взгляду,
Там газ из кухоньки подтёк
И ще́поть яду
Вращается в пустой воде
Крещенским вихрем.
Где север вреден — там нигде.
За это ль выпьем? Один глоток, и воздух весь
Уже откачан
Из лёгких. За борьбу? За спесь?
За то, что нечем
Писать в нарядной, жирной мгле —
Как бы в землице. Как вы, мы тоже не смогли.
За сплетни, лица?
Повадки, жалкие слова?
Могилки, маски?
Червинская: живажива?
Мёртвмёртв Поплавский?
Катулл 68 (a) Лиссабон
А. Д. Я не знаю где ты мой брат
Возможно тебя нет более
Возможно тебя не было никогда
Последнее за что
Я держался или держалась к жизни
Была мысль что далеко за морем
Брат мой отвлекшись от меня
Поделывает что-то
Но теперь мне кажется
Что это я заврался.
Добрался до этого самого моря
Море обжигает меня.
Обжигает меня и город,
Где, говорят, его когда-то встречали
Люди, которым он говорил,
Что мог бы здесь задержаться на подольше
Что бы я сказал ему при встрече
Что бы мы стали делать
Что бы я ни сказал ему при встрече,
Возникла бы неловкость.
Я бы сразу сказал ему, что добился всего, чего искал
Скучающей брезгливости государя
Вожделения скучающей маленькой женщины
Видел как мои слова
Разошлись на граффити
В борделях где мальчишки и девчонки
Выкрикали их картаво
Кривляясь почёсываясь и мочась
Он бы сказал, поморщившись:
И это что, всё, что жизнь выжала из тебя?
Ради этого я возился с тобой, когда для всех
Ты был уродливым кукушонком?
То ли оранжевым, то ли синим, словно распухшим,
В руки такого не взять.
Ради вот этого я оставил тебя одного,
То есть обрёк тебя тебе?
Я, бессловесный брат, — тебя, словесного брата?
Ну знаешь я бы ответил
Я знавал удовольствие, власть,
Когда раздвигаешь стих
Как покорную женщину
Так или эдак
Как узкую улицу Альфамы
Когда потом выходишь в орущую ночь
Пустой как младенец. —
Не ради удовольствия, но ради жалости
Я поставил на тебя,
Я рассчитывал, что ты научишься испытывать жалость
И научишься говорить об этом.
Жалость, что слаще стыда и беспокойней любви,
Жалость, что нас одна укрепляет в беседе на равных,
Жалость, что щёлочи злей омывает погнившую память,
Жалость, которая нам позволяет ласкать и выгуливать мёртвых
Вдоль уязвлённых волной йодом воняющих стен.
Тут я понял бы что
Умерший брат мой
Утратил ко мне интерес
Тень его перестала светиться
Он смотрит по сторонам
Вроде торопится
Или вспомнил пропажу
Вроде того что прощай
Сорокалетние
Дмитрию Кузьмину Мы, — растлившие ткань языка,
Тем продолжили чёрное дело,
Что зачали, допустим, зэка
И блатные, затем лейтенанты,
Принцы плена, штрафные войска,
Колоски, в украинских просторах,
Зускин, видевший сны наяву.
Мы последнее ры тех, которых
Обучали языцем во рву. Возникает вопрос типа кто мы.
Благодетство изжившие Тёмы
В «Зорьке», «Ласточке» и «Плавунце»,
Пионэры, впитавшие томы,
Осквернившие миф об отце.
Кто отец наш, неведомо. Дед же
Возвратился в апреле в надежде
45-го, в мае опять
В Будапешт побежал воевать.
Бабка гордая в мужней одежде
Нам осталась одна танцевать. Кто отец наш, неведомо, ибо
Глухонем, как нечистая рыба,
Что аквариум мутит собой,
Всё ж сумел изолгаться, голуба,
Шарик, блядь, у него голубой. Это чванное косноязычье
Мы, развив, разложили: тут птичье,
Тут звериное, крик сторожей,
Вопль червя в тёмной пыточной ямке,
Гул придурка в зелёной панамке
Да стерильное ёрзанье вшей. Что во рту у тебя, ненаглядный?
Прихоть ласки в вонючей парадной?
Грохот вывесок? Клёкот Невы?
Odnoklassnik'ов.ru многосмертье?
Зимний путь в абортарий на третье?
«Мне казалось, мы с Вами на Вы». Вот из этой мерцающей дряни
Мы теперь по мерцающей рани
Вышли, полные счастьем стыда.
Наша цель в нецелении звука.
Говорим, что разлука разлука
Никогда говорим никогда.
|
