Воздух, 2015, №3-4

Глубоко вдохнуть
Автор номера

Интервью

Сергей Тимофеев
Интервью:
Линор Горалик

Главное, о чём я думаю каждый раз, когда читаю ваши тексты, — это история про разрывы в реальности, порталы, точки входа и выхода. «Это явно будет французский, греческий или / Итальянский порт», три банана вместо двух, после которых — переход на новый уровень, о котором герой ещё пожалеет, «перепубликованный линк со странным заголовком». Это — про тесноту одной, «тутошней» реальности или, наоборот, про недостаточную её плотность, про то, что здесь столького не хватает, столькое не отыскивается, не «ложится одно в одно и замирает»?

Когда я что-то пишу, то, конечно, не ставлю перед собой задачу каким-то удивительным и сверхпроницательным образом высказаться на подобные темы. Для меня, скорее, главное — правильно заполнить форму. Которая, безусловно, уже существует и всегда существовала и вдруг всплывает передо мной, как такая металлическая ракушка, которую можно аккуратно засыпать сухим лёгким юрмальским песком. Ровно, плотно, но не слишком тесно. Вот и всё. Ещё меня интересуют разные структуры, разные типы сообщений, под которые может подстроиться текст.
Эта подборка называется «Разные вещи». И тут их множество — вещей, предметов. Они вступают в отношения с людьми, влияют на что-то или излучают иллюзию влияния. Упомянутый текст с тремя бананами был впервые опубликован (в английском и латышском переводах) в каталоге рижского фестиваля современного искусства Survival Kit, чьей темой в этом году стали Small Things. Там это стихотворение было представлено как фотография пришпиленной к холодильнику записки.
Наверное, реальность всё-таки одна, но гораздо более многослойная, чем мы можем себе это представить. То, что мир мерцает, двоится, троится, — это, в общем, довольно понятные и банальные штуки. А «теснота» или «недостаточная плотность» — скорее, оценочные суждения. Я обычно мир в своих текстах не оцениваю, мне не с чем его сравнить, другого я не знаю. Мне, скорее, было бы интересно разобраться, как устроен этот, но я могу только строить предположения. И многие тексты здесь — какие-то догадки, наводки, предположения или наводки на предположения о догадках. Но при этом отталкивающиеся от «небольших» и вполне конкретных знаний.

Станислав Львовский когда-то писал: «я хотел бы жить в мире / где всё поправимо». Мир ваших персонажей, представляется, полон не поправимости, а милосердия (кажется, в «Признаниях и просьбах» это проявляется ярче всего). Откуда у всех берутся силы на всех, на всё (боюсь, вопрос получается не только о вселенной текстов, но и о более личных вещах)?

Как любому нормальному человеку, мне, безусловно, близка идея некоего товарищества, солидарности. Собственно, может, ещё фактурнее она прописана в одном тексте 20-летней давности:

             КОМПАНИЯ

             Человек, который становится на цыпочки
             и заглядывает в окно. Человек, который
             должен совершить что-то невразумительное.
             Мужчина в костюме с оторванной пуговицей,
             женщина с потёкшей тушью, ребёнок, боязливый
             и напуганный. Вас я призываю сегодня на
             маленькую пирушку в моей комнате под музыку,
             сигареты и чувство общего грустного
             предназначения: стоять у окна, болтаться
             с оторванной пуговицей, бояться. Чудить
             мы будем весь вечер, чудить и ходить гуськом
             друг за дружкой. Я поцелую женщину с потёкшей
             тушью, а может быть, не я, а кто-нибудь другой.
             Мы будем есть пирожные, вдохновлённые нашей
             глуповатой общностью, мы будем молчаливо
             наблюдать приметы нашей общей напасти.
             Мы, не нашедшие места в этом мире,
             соберёмся в моей комнате на один вечер,
             чтобы позже разойтись в ночь, как заговорщики.
             Я буду вспоминать вас всех. А вы
             вспомните ли меня, долговязого юношу
             двадцати двух лет, устающего от всего,
             кроме книжек и бесцельных прогулок
             в одиночестве? А может, заглянете
             ещё на один вечер? Я принесу патефон,
             и каждый сможет покрутить его ручку
             несколько раз, сколько захочет.

Тут стихотворение заканчивается, а я могу продолжить, что уже 16 лет участвую в проекте вместе с 4 другими русскоязычными поэтами из Риги, который называется «Орбита». Вместе мы издаём книги, выступаем, записываем диски, придумываем разного рода художественные объекты и их реализуем. И при этом — сосуществуем, порой ссоримся, но всё равно движемся дальше все вместе. Это довольно уникальный не только литературный или художественный, но и психологический, житейский опыт. Тем более что каждый из нас, действительно, вполне самобытен и самодостаточен. Наверное, отчасти удержаться вместе нам помогает то, что у «Орбиты» никогда не было своего манифеста, своих заявленных (чуть не написал «завяленных») рамок. Нам легко меняться, пробовать новые вещи. Участникам «Орбиты» была, скажем, очень интересна видеопоэзия, ещё до того, как и в России, и в Латвии она превратилась в более или менее обсуждаемое явление. В 2001 году мы провели в Риге один из первых в Европе фестивалей видеопоэзии Word in Motion (берлинская Zebra стартовала на год или два позже), в 2005-м мы выпустили DVD, собрав лучшие работы, сделанные в Риге в этой области. А потом за 10 лет сняли всего несколько отдельных видео. Фокус интереса сместился, пожалуй, к объектам и инсталляциям (помимо книг и выступлений, которыми мы занимаемся постоянно, но тоже придумывая разные форматы). Может, в этом и есть наш собственный рецепт милосердия — пытаться быть чем-то новым, меняться, но не терять друг друга.

В ощущении, что автор, внезапно уцепившись взглядом за журналиста в баре, за прохожего, за собеседника, принимается играть в сладостную игру, с которой большинство расстаётся, взрослея: сейчас я расскажу себе (вам), зачем этому человеку кубик Рубика, сейчас расскажу, почему эту женщину надо задушить. Здесь бы сказать: «Вот выйдет рассказ, роман, новелла» — но в качестве формы речи выбирается стихотворение (и кажется ясным, что ничем другим этот текст оказаться не мог). Почему поэтическая речь там, где другой выбрал бы совсем не её?

Потому что я умею так, а иначе не умею, видимо. Потому что «проекционная» глубина текста однажды как-то — раз! — и открылась передо мной именно при чтении какой-то переводной прозы. Когда пара предложений вдруг зазвучала как «дверь». Как будто за ними что-то есть. При этом весь остальной текст как бы оказался за скобками. А эта пара предложений была чем-то абсолютно цельным. И в то же время выглядела как фрагмент чего-то иного, который замаскирован под нечто привычное, под эту бесконечную смену предложений. И тут может возникнуть вопрос — если «дверь», то куда? В том-то и дело, что и я этого не знаю, и вообще это не так уж важно. Дверь может ведь быть и закрытой, и мы можем не знать, что за ней, но осознавать её как дверь. И вот я, скорее, иду по такому вполне конкретному, но при этом полупризрачному, туманному городу и ставлю крестики там, где, мне кажется, есть дверь. Вот ещё одна. И вот там. И «дверь» здесь, конечно, скорее некое ощущение, чем реальный «портал в тридевятый мир», про другие миры я тут уже сказал — мне они неизвестны. Но это какое-то особое качество некоторых вещей, мест или сочетаний слов. Свечение, что ли. Излучение. Чуть другая физика. А изменение молекулярной структуры речи — это всё-таки ближе к поэзии, чем прозе. Хотя и в прозе много чего интересного происходит, это факт.

Кофе убивает, сигареты расстреливают, вечер можно замесить в тесто — но всё равно он окажется тем, кто уснёт «между мной и тобой с полуоткрытым ртом». Можно рассказать про этот анимизм как про способ думать?

Верю ли я, что у вещей и понятий есть душа? Не знаю, но думаю, что вести себя, как будто это так, — что-то вроде нормальной вежливости. Вот, бывает, на машине на узком повороте в каком-нибудь дворе задену бордюр и поглажу руль — извиняюсь. Но выходить из машины и извиняться перед бордюром — такого пока не было. Наверное, это всё-таки должны быть вещи, с которыми ты в каком-никаком контакте.

Редко-редко вдруг появляется откровенная рифма; а не бывает так, что рифма упорно навязывает себя там, где не нужна, и приходится отгонять её и отмахиваться?

В рифме ничего плохого нет, если она не ограничивает автора и его текст, не складывает, не формирует смысл в угоду рифмовке. В этой публикации есть одно рифмованное стихотворение, где рифмы то почти топорные, то несколько замысловатые. В это тоже интересно играть. Бывает, что отдельная рифма вдруг возникает, «маячит» и в тексте, написанном верлибром. Мне кажется, это можно сравнить со звуковым эффектом «эха», ревербатора, который иногда применяют ди-джеи и музыканты.
Вообще рифмовка — интересная тема. Этой весной мы пытались рифмовать реальные вещи, предметы, составлять из них сонеты. Два таких сонета были выставлены с мая до ноября в Венеции на выставке «Орнаментализм. Приз Пурвитиса», которую курировал Виктор Мизиано. Это был такой огромный «книжный разворот» примерно 6-метровой высоты, расположившийся в одном из зданий Арсенала. Один сонет был, на мой взгляд, более классический и изящный, а второй — авангардистский, где «слова» (предметы) в строчках повторялись с некоторыми вариациями, а рифмовка была менее визуальной и более тематической. Мы это ещё потом связали с Гулливером и его путешествием на остров Лапута, жители которого изъяснялись при помощи предметов. Но про тамошнюю литературу у Свифта ничего не было сказано. А у нас получилась такая «лапутианская поэзия».
И в жизни разные вещи можно воспринимать как рифмы. Вот иду я сегодня из театра, с премьеры спектакля, который поставил редактор журнала «Rīgas Laiks» Улдис Тиронс — он перенёс на сцену диалог Платона о Сократе — «Пир». Прохожу мимо галереи Istaba, а там в окне выставлены объекты художницы Даце Балоде, такие ящички в духе Джозефа Корнела с пирамидами из старых книжек, на которых стоят как бы небольшие зиккураты с зубчатыми колёсами. Присматриваюсь, а одна из книг — Ксенофонт, «Воспоминания о Сократе». И это в двухстах примерно метрах от театра. Чем не рифма?

Приближаясь к тексту ещё сильнее: работа крошечными мазками, бесконечное вглядывание в мелкие детали и чтение каждой из них как крайне насыщенного сообщения, требующего развёртывания в той плоскости, где вещи связываются между собой, чтобы создать целое, — стороннему наблюдателю (мне) этот способ смотреть на мир, эта оптика может показаться крайне мучительной, требующей огромных энергозатрат не только в пространстве текста, но и в реальной жизни автора (если такой неприемлемый переход будет в качестве исключения принят). Как это устроено у «автора» и у автора?

Энергозатраты вполне обычные. Для меня — всё это совершенно естественно. Первый осмысленный текст в своей жизни (что-то вроде сочинения на свободную тему) я написал где-то в 9-м классе про старинную бронзовую чернильницу, стоявшую на столе у нашей соседки Александры Ивановны. Она была из русских, живших здесь до войны. И я попробовал представить судьбу этой вещи. Ещё до этого мы не раз бродили с моим приятелем по магазинам всяких электротоваров, с уважением рассматривая тамошние предметы — вентиляторы и холодильники. Нам они не были особо нужны, но были интересны. Да и барахолки для меня — очень любопытное пространство, один из сюжетов этой подборки разворачивается именно там. В Риге есть два таких места, и оба довольно-таки мрачноватые. В Тбилиси блошиный рынок находится прямо у реки и моста, очень живописно, отличные барахолки бывают в Берлине, а вот в Париже — это уже как-то «слишком бизнес», такое ощущение, что раздирают книги на картиночки, каждую вставляют в альбом с отдельной и немаленькой ценой и ждут покупателя. Так мне показалось, может быть, у тамошних знатоков на примете есть более вдохновляющие и хаотичные места.
Такие «праздные шатания» вообще мне напоминают детские прогулки с отцом весной по побережью залива, когда шторма перед этим выплёскивали на песок всякую всячину: заморские ящики, рыбацкие канаты. Кстати, не так уж давно, лет семь назад я нашёл в прибрежном песке половинку любопытной фарфоровой бутылочки с надписью по-английски. Я не был уверен, что вещь действительно старинная, но проштудировал ссылки, которые выдавал интернет по адресу, указанному на обломке. Уже третий, по-моему, линк привёл меня к цели и установил более чем 100-летний возраст этой штуки. Оказалось, что это донышко бутылочки со средством от ревматизма, произведённой в период между 1867 и 1881 годами — именно в то время компания Holloways переехала с адреса 244 Strand на 533 Oxford Str. И какое-то время ставила на свои изделия оба этих адреса, как и было на этой вещице. Представляете, как её помотало, прежде чем я её нашёл?
Барахолки — это тоже места, куда выплёскивают вещи бурные шторма и вечные течения жизни. И повествования, связывающие все эти предметы, безусловно, существуют, но не всегда на поверхности.

Удаляясь от текста ещё больше: про национальный совет по культуре. Это так странно (увы) для многих из нас в России: причастность к официозу и истеблишменту как нечто небессмысленное и непостыдное. Ощущаете вы себя частью литературного и культурного истеблишмента — национального, а то и международного? Мешает или помогает встроенность в систему? Или нет никакой встроенности, а может, и никакой системы?

Мне кажется, тут скорее можно говорить о чём-то вроде чувства ответственности или профессиональной солидарности. В Латвии уже много лет существует система Фонда культурного капитала, раньше государство перечисляло туда средства от акцизных налогов на табак и алкоголь. После кризиса его просто финансируют ежегодно на определённую сумму. И вот большинство актуальных культурных проектов (институции, наподобие музеев, Минкульт поддерживает напрямую) идут именно через этот фонд. Там есть несколько направлений — визуальное искусство, литература, театр... И для каждого набирается комиссия экспертов из профессионалов этой сферы. Именно комиссии с помощью голосования поддерживают или отклоняют проекты. Тут могут быть свои погрешности и «сведения счётов» — всюду люди, но из-за того, что в комиссии человек 6-7, какая-то объективность всё-таки присутствует. Это, на мой взгляд, более прогрессивная система, чем всеохватывающий контроль министерств культуры, когда всё решают конкретные чиновники. Я тоже был в такой «литературной комиссии» несколько лет, её участники постоянно меняются.
И ты как бы привыкаешь не только к «распределению средств», но и к тому, что твой голос, твоё мнение может как-то повлиять вообще на ход того, как формируется «индустрия». В этом смысле Национальный совет по культуре — куда я попал на полтора года и даже считался его председателем — был более престижной, может быть, но не столь напрямую влиятельной организацией. Это именно совет экспертов, который сам по себе ничего не решал, но с которым министр культуры (обычно у нас этот пост занимают дамы) обсуждала какие-то «горячие вопросы». При этом получилось, что первая министр, которая нас туда и пригласила, проработала на этом посту очень недолго — сменилось правительство. А вторая вообще не была специалистом из этой области, совет ей достался «по наследству», потому что она, видимо, не была готова созвать новый. И с ней мы собирались всего несколько раз, самым существенным вопросом на обсуждениях было тогда строительство Национальной библиотеки — масштабного для Латвии проекта. Пытались давить на подрядчиков, которые, как мы считали, завышали цены. Потом министра сменили и поменяли саму модель Совета, который теперь формируют представители разных профессиональных организаций из сферы культуры. Наверное, это более ясная и действенная модель. Т.е., в общем, такой момент в моём CV есть, но хвастаться особенно нечем. За это время было всего несколько раз, когда мой голос что-то решал. Но и особых затрат на это государство не понесло, участие в Совете было делом добровольным.
При всём этом я стараюсь избежать роли «публичного интеллектуала», вовсе не обо всём у меня есть мнение, я почти не появляюсь на ТВ, хотя с удовольствием поддерживаю моё любимое медиа — радио. Мне кажется, человек пишущий имеет право на некоторую анонимность в обществе, на то, чтобы его не узнавал на улице каждый встречный. Для меня это важно.
И всё это касается именно Латвии, страны, в которой я живу, и культуры, в которой я осознанно участвую. Про международный истеблишмент ничего особенного рассказать не могу. Но мне нравится представлять здешней аудитории то, чем может гордиться современная русская поэзия, — от Льва Рубинштейна до Андрея Сен-Сенькова или Елены Фанайловой. Они приезжали в Ригу, их здесь переводили известные латышские поэты, выходили публикации. Для этого мы придумали и проводили несколько лет подряд проект «Послы поэзии». Который, кстати, российский минкульт в конце концов проигнорировал, хотя какая-то предварительная договорённость с нашим минкультом в 2011-м была. С другой стороны, мне интересно перелагать на русский песни латвийских групп или работать над синхронным переводом спектаклей во время гастролей Нового Рижского театра (чей главный режиссёр — Алвис Херманис). Теперь театр, правда, в Россию больше не ездит — после Крыма. Переводить на русский латышских поэтов тоже интересно, конечно. Я перевёл не так уж много, но, скажем, тексты Арвиса Вигулса на русском, кажется, получились. И тут действительно есть чем заняться — в Латвии поэтическая традиция укоренилась давно и в её развитии участвуют всё новые авторы. Тиражи поэтических книг в Риге — от 500 до 1000 экземпляров, что вполне сравнимо с московскими, насколько я знаю, при том что сам город, да и страна существенно меньше. Поэзия, театр востребованы, люди всё ещё приезжают на специально арендованных автобусах из провинции, чтобы посмотреть спектакль. Так было в моём детстве и продолжается и сейчас.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service