Литературные проекты

        1. Плохенько, но не катастрофично. Все свои доходы я сравниваю с 1975 годом. Поэтому всегда доволен (учитывая, что потребности мои с тех пор выросли весьма незначительно).
        2. Зарабатываю, как и последние 20 лет, переводами с английского на русский и наоборот. Скромный, но греющий сердце источник дохода натурой — авиабилеты на фестивали. Ещё выручка от выступлений с продажей поэтических книг. Денежки никакие, но приятно.
        3. Гораздо лучше, чем в 1975 году (см. выше). Хотя в 90-х годах был существенно богаче.
        4. Работа в МВФ переводчиком была и занимательна, и денежна. Но нет уже того МВФ, и нет уже того бывшего СССР. Остаётся философски вздохнуть.
        5. Всевозможный. Вот, например, прочёл в связи со своей переводческой работой книгу Ленина «Государство и революция», она же конспект плана превращения России в концлагерь. Было забавно, хотя и жутковато.

        Я работаю программистом. Моя фирма пишет обеспечение для американских больниц, медицинских исследовательских центров, банков крови и т.д. Заработок не роскошный, но для Украины совсем неплохой. За последние годы ровно ничего не изменилось: зарплата привязана к американской, а не украинской валюте. Польза для творчества? Во-первых, программирование учит мыслить с предельной чёткостью, внимательно и кропотливо относиться к деталям, а во-вторых, профессия познакомила меня с особой средой IT разработчиков, одновременно и творческой, и немного инфантильной; этот тип героя присутствует в моих текстах.

        Не особо люблю деньги, но есть некий болевой порог, ниже которого опускаться не хочется, и приходится придумывать себе разные заработки. С переездом в Санкт-Петербург пришлось заделаться рантье — столичное жильё всё же выручает в моменты перемен и сломов. Также берусь теперь за любую случайную подёнщину, от которой раньше высокомерно отказывалась. Но есть и удачная история: в Питере сотрудничаю с одним крупным издательством, участвую в написании серии книг, проект мне интересен, величина заработка зависит от моей работоспособности, но также и от финансовых дел самого издательства. У многих ощущение, что всё некоммерческое скоро накроется. Открыла для себя, что если объём заказов измеряется авторскими листами, удивительным образом параллельно начинаешь больше писать. Думаю, за год-два допишется ещё и книга прозы.
        Из предыдущих эпох мне припоминается «Первое сентября», практически все основные авторы «Периферии» и «Кастоправды» жили на гонорары от этой газетки. Я там выпускала свою полосу, «Гул голосов». Там можно было публиковать самые разные худ. тексты, и за них очень прилично платили. Дело было в конце 90-х — начале нулевых. Потом всё схлопнулось...
        Из эпохи глянцевых проектов нулевых запомнился «hecho a mano» — это был сигарный эстетский журнал, формат и тон были сибаритские, с интеллектуальным налётом. Впрочем, хозяин сам предоставил редакции, набранной из московской богемы, свободу действий. Компания подобралась отличная — поэт Полонский стал замглавного, остальные — выпускники философского МГУ, историки, писатели, художники, кинорежиссёры, плюс вечно подкуренный верстальщик. Писать туда было приятно, за эти тексты не стыдно. Платили выше среднего, отправляли в командировки, в Шампань, в Ниццу и т. д. С отдельным удовольствием вспоминаю, как Ташевский и Брахман* ехали забирать норковые шубы из салона для фотосессии — а был у них тогда автомобиль «Ока». Менеджер со страхом следил, как его многомиллионный мех уминался в минибагажничек какими-то длинноволосыми чудаками, он то и дело звонил в журнал уточнить, не грабят ли его на самом деле... Однажды Брахман, возвращая с фотосессии брильянты, перепутал магазины, тоже было забавное приключение. А ещё как-то поутру в съёмной студии, где поэты всю ночь дегустировали из горла 50-летний односолодовый виски, а теперь дремали, развалившись под барной стойкой, раздался звонок. Звонил рекламщик, он умолял взять у него на неделю покататься роллс-ройс, чтобы потом о нём написали хвалебную статью. «Как же эта дольче вита, блин, утомительна!» — проворчал Ташевский и шваркнул трубкой. В тот же день роллс-ройс подкатили к подъезду, вежливо передали ключи, и вся честная братия, кто с сигарой, кто с бокалом вина, набилась в салон. Хорошее было время, лёгкие заработки, да и научиться разбираться в сигарах и выпивке никому ещё не вредило.
        С наступлением 2010-х многие дружественные околоинтеллектуальные и интеллектуальные лавочки разорились, или же сменились хозяева. А в обычный глянец всегда было писать противно. Журнал «Аэрофлот» с его требованиями формата — это для меня предел. Немного преподавала, но это унизительные копейки. В последние годы вместе с друзьями-поэтами и дизайнерами пытаемся запустить свою линейку дизайнерской одежды и аксессуаров, не знаю, что получится в итоге. На рабочем столе валяются несколько недоделанных заявок на разные гранты, связанные с литературой, историей и проч....
        Наиболее перспективными в смысле финансов на сегодняшний момент мне кажутся сетевые проекты. Но, признаться, теперь, проглядывая базу трудоустройств, рассматриваю самые неожиданные варианты. Как и в прежние времена, успех фрилансера зависит от авантюрного настроя и обыкновенного везения. А что до поэзии? всё в топку, всё в топку.

        * Поэт Алексей Яковлев. — Прим. ред.
        

        Сейчас я работаю в детском издательстве — продаю книги, пишу посты в социальных сетях, делаю еженедельную рассылку. До издательства я два года проработал в рекламном агентстве, специализировавшемся на социальных сетях, — сначала непонятно кем, потом редактором, потом шеф-редактором. Пока я получал что-то вроде высшего образования (два года в Челябинске и пять лет в Москве), я нигде не работал, а до этого в Челябинске я успел коротко поработать фотокорреспондентом новостного портала, организатором челябинского буккросинга, инициированного тем же новостным порталом (безуспешно), продавцом витражей, ведущим телесно-ориентированных психологических тренингов. Ни одно из этих давних занятий не было ни основой «материально-финансового благополучия», ни источником хоть чего-нибудь для текстов (того времени или последующих), но в остальном занимательно бывало. Что касается разницы и напряжения между двумя основными опытами заработка, которые у меня есть на настоящий момент: работа в агентстве (да, параллельно с образованием в области современного искусства, но без опыта такой работы это бы не сработало) дала мне что-то вроде новой оптики с обострённым чувством медиа, мелких поворотов и сбоев разных повседневно используемых программ и сервисов и т.д. Это был не результат работы, а, скорее, побочный эффект, и в большей степени это отразилась на практиках чисто художественных, а не поэтических, но всё-таки. Но вместе с тем работа в качестве шеф-редактора почти лишила меня ресурсов для хоть какого-то письма, т.к. ни голове, ни рукам не доставалось сколько-нибудь продолжительных промежутков времени, свободных от рабочей переписки, редактирования контента или его обдумывания. Это не претензия к самой работе, а, скорее, сетование на моё устройство, которое делает для меня такую работу несовместимой больше ни с чем. Когда эта несовместимость достигла предела (а ведь кроме поэтических, есть занятия ещё и художественные, которые требуют и сил и времени), я уволился и два месяца нигде не работал. Нынешняя работа в издательстве приносит мне немного меньше денег, но у меня есть рабочий день, а внутри этого рабочего дня часто бывает время, когда я могу освободить голову и руки. В некотором роде это противоположность предыдущей работе — она, как таковая, не приносит ничего содержательного, но и не отнимает саму возможность письма. А, ну и в последнее время я иногда получаю гонорары за художественную и околохудожественную деятельность — за лекции, мастер-классы, перформансы и участие в других проектах, и это, конечно, близкое к идеальному сочетание внутренней и внешней пользы.

        В настоящий момент я сдаю две комнаты в своей трёхкомнатной квартире на Петроградской стороне. Сам живу в проходной. Но всё равно денег не хватает. За коммуналку не платил с января.
        Многие живут/жили хуже. Рассказ Надежды Яковлевны Мандельштам о том, как ели одно на весь день яйцо, вообще заставляет думать, что мы если не в раю, то, по крайней мере, «в шоколаде». Князь Пётр Андреич Вяземский, правда, спустил по молодости полтора миллиона в карты, но то было «золотое» время, да и кормиться трудом крепостных как-то не комильфо.
        Я пробовал работать на разных работах: и чернорабочим, и продавцом книг (даже перекупщиком оных), и флористом, и поваром — всё бросал. Дело в том, что, когда я приступаю к своим трудовым обязанностям, на меня находит такая неземная тоска, что хоть волком вой: «Зачем я здесь? Кому нужен мой труд? Неужели я для того уродился на свет, чтобы выслушивать понукания начальства или мыть тарелки?»
        Я бы хотел зарабатывать написанием шлягеров для эстрады (как Жагун) или рисованием лубков из жизни писателей XX века.

        У меня с деньгами всё как у Путина — я тоже не знаю точно, сколько получаю в месяц. Но я всё же уверенно ощущаю, что мои доходы в сравнении с прошлогодними уменьшились в разы — на это, конечно, повлияло падение гривны (как следствие бессрочной и безнадёжной войны на востоке Украины). Ибо гонорары за мои основные работы — комментирование боксёрских поединков на телеканале «Интер» и ведение программы «Мужской клуб» на Первом Национальном — ни к доллару, ни к евро, увы, не привязаны.
        Из прежних способов заработка мне кажутся забавными ловля раков в реке Сейм и их продажа на трассе Киев-Москва, а также пять лет работы тренером по карате. К тому же я некоторое время дрался за деньги на неофициальных турнирах. Впрочем, чтоб жить на широкую ногу, этих денег всё равно не хватало.
        Если же говорить о прибылях, которые принесло литературное творчество, то, кроме гонораров за публикации и выступления в Европе, процента от продажи книг во время презентационных туров (если приглашающая сторона организовывает хорошую рекламную кампанию и делает вход платным, то «на меня» приходит в среднем 70-80 человек и за выступление 20-30 сборников продаётся — по крайней мере, так это было недавно в Ровно, Умани, Луцке и Черкассах), а также дружеских подачек от музыкантов, исполняющих песни на мои стихи, стоит вспомнить неплохое вознаграждение за сценарий культурно-массового мероприятия «1939-1945. Помним. Побеждаем», соавтором которого я был. Дело в том, что, отвечая за эпическо-поэтическую часть монологов актёров и особо не заморачиваясь, я составил практически весь текст — из причудливо переплетённых отрывков собственных стихов разных лет. Мероприятие транслировалось всеми центральными каналами. Хорошее промо для новой книги получилось.

        Начну с последнего. Довольно продолжительное время я занимался реставрацией, редизайном, а порой и производством с нуля мебели. И опыт этот оказался полезен для литературной работы (особенно если включать в понятие литературной работы и рефлексию над своими занятиями). Ведь если отвлечься от самого письма и связанных с ним мыслительных процессов и посмотреть на возможный результат письма — стихотворный текст, — то что есть стихотворение, как не стул, например? Вот у нас есть идея некоторого предмета интерьера, на котором можно сидеть. Можно сделать табурет или обычный стул, можно кресло с резными ножками и твёрдыми (или мягкими) подлокотниками, можно сделать его высоким или низким, из дуба или ели, а можно вообще отказаться от дерева, набить тюк из ткани резаным поролоном или ветошью (когда б вы знали, каким сором иногда набивают мягкую мебель), и он будет выполнять ту же, на первый взгляд, функцию. Однако ощущения от сидения на по-разному воплощённом «стуле» будут разные, несмотря на общую идею «того, на чём можно сидеть». И тот, кто делает «то, на чём можно сидеть», выбирает конкретную форму, дополняя и изменяя особенности функционала итогового предмета, отвечая себе на вопрос «чего я хочу в итоге» и что должен испытывать тот, кто будет на этом изделии сидеть, как должно оно взаимодействовать с тушкой «клиента». То же самое применимо и к работе над поэтическим текстом, к моменту выбора формы для стихотворения: силлабо-тоника или свободный стих, строфический или астрофический текст, долгое дыхание или короткое. Это пространное размышление написано, чтобы вытеснить из головы мысль о том, что на медийном рынке (а именно на нём зарабатывают на жизнь большинство поэтов) кризис, который тянется с 2009 года, и улучшений пока не предвидится, только ухудшения. Выхода два — создавать финансовую пирамиду или разрабатывать тренинги по навыкам чтения и деловой переписки. Думаю, что второе на фоне повальной функциональной неграмотности и возрастающей в кризисные периоды любви общества к различным кратким образовательным программам может стать некоторым источником дохода для литератора.

        Лет до 22-х я предполагала, что буду заниматься философией и останусь преподавать её в Университете, где я училась. Так вполне могло сложиться: на кафедре меня ценили, университет я закончила с отличием, поступила в аспирантуру. Но некоторым образом, по причинам экзистенциального характера, всему этому не суждено было сбыться, и я надолго выпала из жизни.
        После окончания аспирантуры я год работала обнажённой натурщицей в художественном училище и получала максимум десять тысяч рублей в месяц. Добрые студенты-скульпторы сделали мне специальный загончик в мастерской, и там я в перерыве между занятиями спала.
        Потом я устроилась преподавателем философии в технический вуз и работала там около трёх лет. Зарплата на полную ставку ассистента была порядка пяти тысяч, но полная ставка у меня была не всегда, был и длительный период, когда у меня была четверть ставки, и зарплата была 1400 рублей. Преподавать ездила почти каждый день через весь город. Вначале я любила преподавать (ещё в аспирантуре я семестр вела занятия у студентов журфака СПбГУ, в качестве педагогической практики, и мне это очень нравилось), но быстро начали накапливаться усталость и ощущение бессмыслицы. Интереснее всего было преподавать первокурсникам-физикам, у которых ещё не сформировалось предубеждение против философии. С магистрами было труднее, но я тем не менее старалась дать им максимум, что я могла. В какой-то семестр у меня была группа иностранных студентов, из Африки и Китая, они почти не знали русского языка, только несколько слов, и английского тоже не знали. И вот надо было как-то преподавать философию.
        Параллельно с преподаванием я около двух лет работала техническим секретарём в ВАКовском журнале по гуманитарным наукам. Работа была четыре часа в день, с десяти до двух, в редакции этого журнала. Платили 12000 в месяц. Я вела весь процесс подготовки журнала: переписывалась с авторами и направляла их статьи научному редактору, потом рецензентам, потом литературному редактору, координировала все инстанции, верстальщика, издательство и пр. Проводила собрание редколлегии. Делала кучу бумажной работы: работала со всеми этими заказ-нарядами, накладными, служебными записками, актами о списании, квитанциями на оплату (журнал печатал статьи за деньги!), готовила финансовые отчёты, вела кучу таблиц и т.д. Было ощущение страшной бессмыслицы, и можно было в депрессию впасть и от этого, и от преподавания, но у меня, по счастью, были другие причины для депрессии, по сравнению с которыми это всё были сущие пустяки, и мне всё было легко. Я даже приспособилась в редакции всё делать так быстро, что у меня ещё было время писать собственные тексты, сидя за рабочим компьютером. Но меня всё время дёргали звонками, и на поэзию концентрации не хватало, и я тогда начала писать прозу — с ней как-то легче, чем со стихами, если всё время прерывают и дёргают. Собственно, именно после этой работы в редакции я начала писать прозу систематически.
        Потом я уволилась из журнала, а ещё позже из вуза и уехала в Москву. В Москве первые семь месяцев работала на постоянной основе — ассистентом одного замечательного человека, поэта и учёного, потом мы перешли на разовые встречи.
        Много также было у меня разного фриланса. Например, переводы гуманитарных статей для «НЛО», писание критических статей и рецензий. Как-то раз написала журналистскую статью для приложения к «Коммерсанту». Ещё в студенческие годы пару раз работала устным переводчиком с английским языком. Делала пересказ хорватской сказки с английского подстрочника, он был опубликован отдельной книжкой в серии сказок мира (они продавались в каждом газетном ларьке одно время), добавляла куски в книгу про кошек, работала с разными материалами как редактор и корректор.
        Большая часть работы в моей жизни приносила мало дохода и была бессмысленной, чаще тягостной, иногда забавной. Но в итоге я научилась выкраивать себе пространство-время для стихов где и когда угодно, так что мне больше не нужно для этого находиться в тишине и одиночестве: я приучилась достигать пригодной для поэзии концентрации и в метро, и прямо во время выполнения какой-либо параллельной работы.
        Многие любители порассуждать о «жизненном опыте» мне говорили, что обязательно надо работать, иначе не о чем стихи писать будет, — я с этим не согласна, я никогда не писала стихов, напрямую связанных с теми работами, которые у меня были, но, наверное, как-то опосредованно трудности добывания хлеба насущного, зачастую откровенно смешные зарплаты, бюрократия, тягостная бумажная волокита, коммуникативные провалы и всё тому подобное как-то повлияли, конечно.

        Мой основной источник заработка — обучение английскому языку. Диапазон клиентов и контор достаточно широк — это и частные ученики, и языковые курсы, и государственные школы и вузы, и даже школа для детей-франкофонов. Я работал и с самыми разными целями изучения английского (от «переехать к американскому жениху» до поступления в зарубежную докторантуру, не говоря об одной клиентке, которой просто нравилось читать Сомерсета Моэма в оригинале), и практически со всеми возрастами, от пяти и где-то до шестидесяти.
        Сказанное означает, помимо всего прочего, продолжительные устные контакты с людьми самых разных социальных страт, развитие недюжинных психотерапевтических навыков и автоматическое умение вести беседу в любой ситуации и на любую тему. Это о том, что мне дала моя профессия. Ну, плюс, естественно, предельно экстенсивная языковая практика (думаю, что у меня вполне бывают недели, когда объём английской речи, в которую я оказываюсь вовлечён, превышает даже общение на родном языке, что, по-моему, достаточно специфический тип языкового опыта, учитывая, что я не нахожусь в положении эмигранта, а продолжаю проживать в родном городе).
        С поэтической точки зрения, в какой-то момент я обнаружил крайне интересную штуку. Современный стиль преподавания иностранного языка за пределами академической среды практически не подразумевает такого вида деятельности, как хорошо всем знакомое «домашнее чтение», однако говорить о литературе со студентами мне, конечно, хотелось бы — это куда ближе к моему непосредственному опыту, чем обсуждение трёхсот тридцати трёх вариантов диеты или плюсов и минусов медицинского туризма. Более того, даже с точки зрения студента (мы говорим о продвинутом уровне, конечно), это крайне продуктивно, т.к. то расширение вокабуляра, которое происходит при чтении художественной литературы (при условии работы с лексикой, разумеется), серьёзно превосходит результаты обучения языку по публицистическим текстам (вернее, это, как правило, просто разные лексиконы). Выходом из ситуации оказалась, как это ни удивительно, поэзия — прежде всего, за счёт такого своего очевидного преимущества, как краткость текста. Более того, методом проб и ошибок выяснилось, что благородная миссия по ознакомлению изучающих английский язык с классическим поэтическим наследием Великобритании и США практически неподъёмна, т.к. удовольствие от чтения классического стихотворения студент получает только при сверхпродвинутом уровне владения языком, а студенту с просто хорошим английским в этом тексте будет незнакомо примерно каждое второе слово. Эмоциональный отклик на эстетическое содержание стихотворения тормозится и практически не возникает при «вязком» чтении со словарём. Как ни удивительно, спасением оказалась именно современная поэзия:
        1) объём словарного запаса, который требуется для прочтения новейших текстов, несколько меньше, чем, скажем, для поэзии XIX в., а объём лексики, получаемой на выходе (в пассивном владении), — остаётся таким же;
        2) состав этой лексики отличается качественно: в новейшей поэзии в десятки раз меньше архаизмов (не говоря об устаревших грамматических формах и синтаксисе), и те слова, которые мы можем разобрать и выучить со студентами, будут куда ближе к тому запасу, который может пригодиться им в ситуации общения с носителем или чтения любых других текстов;
        3) современная поэзия, естественно, оказывается ближе чисто по-человечески: в ней воплощена чувственность человека, близкого этим читателям в социально-историческом плане, перед ними оказывается актуальный и понятный опыт современного человека, с его недостатками и проблемами — да даже «общественно заряженная» лирика, посвящённая теракту 11 сентября, будет апеллировать к ним куда сильнее, чем реакция на наполеоновские войны;
        4) на выходе студенты имеют аутентичный фрагмент реальности изучаемого языка, который располагает к сколь угодно развёрнутой беседе как об эстетических свойствах этого стихотворения, так и об их читательском восприятии и возникающих суждениях и реакциях (т.е. драгоценная «разговорная практика»).
        Хочется также дополнительно отметить, что в такой ситуации (изучение другого языка) общение с читателем протекает чуть более гладко, не натыкаясь на препоны консервативной рецепции: передо мной читатель — не-специалист, изначально не заинтересованный в современной поэзии как таковой, и там, где, предлагая ему современное русскоязычное стихотворение, я мог бы ожидать негативного отклика уже хотя бы потому, что — «не в рифму», здесь этого не происходит. Другое дело, что всё это были пока лишь разовые опыты, да и студенты у меня достаточно открытые и доброжелательные, плюс имеет какое-то значение мой авторитет как педагога, ну и, прямо скажем, каких-то слишком радикальных поэтических текстов я им пока не приносил, т.ч. степень такого эстетического просвещения может выглядеть несколько преувеличенной, хотя эту тенденцию я наблюдаю.
        Что это дало мне как поэту? Возможность пристального чтения и обсуждения важных для меня англоязычных поэтических текстов (что важно — в изначально не заинтересованной в них среде), т.е., в каком-то смысле, это стало расширением моих академических штудий, но одновременно в преломлении чуть более личном и при этом распахнутом в социальность. Для моей поэтической практики это значит очень много. Ну, и конечно, мои студенты открывают мне глаза на мир, знакомят меня с теми его сторонами, о которых я не подозревал, — но это, наверно, скажет о себе любой педагог.
        Есть и деньги, связанные непосредственно с моими занятиями литературой (к вопросу о «не стихами же»), но это уже совсем исключительные случаи, в диапазоне от оплаченного проезда и проживания с целью выступления в другом городе и до гонорара за критические статьи (ни тем, ни тем особо не заработаешь). Денежные литературные премии и стипендии пока что обходили меня стороной, хотя вот за участие в мастерской поэтического перевода «VERSschmuggel / Поэтическая диВЕРСия», проведённой в мае 2015 г. Гёте-институтом совместно с Берлинской литературной мастерской, мне заплатили «человеческий» гонорар. В целом, ситуация с перспективами зарабатывать именно литературным творчеством в России пока что довольно печальная, хотя для европейских коллег моего возраста вполне реально существовать только на деньги от премий и стипендий. Этот вариант сказался бы крайне продуктивно на академической, переводческой и литературно-критической стороне моего творчества, т.к. освободил бы необходимое для того время; на сочинении стихов, полагаю, это бы напрямую не отразилось.

        Сейчас, то есть уже давно, я служу психотерапевтом. Я интересовалась психологией всегда и всегда знала, что за словами часто стоит какой-то другой смысл. Выяснилось, что у меня есть талант к этой профессии. Пациенты приходят говорить, я слушаю. Иногда задаю вопросы, чтобы удостовериться, что понимаю, — это если мне что-то непонятно. Избегаю суждений и советов. Слушание высказываемых потаённых мыслей и чувств близко к поэзии. Эта профессия позволяет интимные отношения с другим человеком, какие редко случаются даже с членами семьи или близкими друзьями.
        До этой профессии я никогда не зарабатывала денег. Жила на очень скромный бюджет. Главным было не работать полную рабочую неделю и иметь время писать. Финансовая нестабильность, в которой я прожила декаду до поступления в аспирантуру, два раза избегнув выселения и покупая еду на кредитную карту, заставила меня искать выхода. В это время в Америке изменилась ситуация в экономике, исчезли кормушки типа переводов и временные халтуры. Мой муж тоже художник, а не зарабатыватель денег, и он был новым иммигрантом, хотя и из Парижа. Это сподвигнуло меня на идею попробовать стать кормильцем семьи. Такая мысль посетила меня тогда первый раз в жизни. Интересно, как это получилось при моём феминизме, но без психоанализа не понять.
        В аспирантуре, в обязательной программе которой стояла трёхдневная бесплатная практика, мне иногда казалось, что я сдалась и перестала жить жизнью свободного художника. Работа психотерапевтом потребовала разных форм лицензирования и пятидневной рабочей недели (плюс записи в медкартах). Несколько первых лет я была занята 55-60 часов, но платили мне, разумеется, за 35. Потом я пошла в психоаналитический институт. О чём никогда не пожалела — ни об этой профессии, ни о студенческих долгах, которые буду выплачивать до конца своей трудовой деятельности, ни о психоаналитическом просвещении. И вообще-то я, наверное, вечный студент.
        До аспирантуры я пыталась создать некоммерческую организацию, Архив еврейской иммигрантской культуры, т.е. нашей эмиграции. На развитие этой организации потратила лет десять. У нас был совет директоров и довольно знаменитые консультанты, но в силу отсутствия какого-либо опыта этот совет, состоящий из друзей, денег на организацию не генерировал. К необходимости продолжать зарабатывать фрилансом прибавились исследования устной истории, организация конференций, чтения и разнообразные сборища. Времени уходило много, практически полный рабочий день, но денег я на эту организацию, увы, не собрала. К этому у меня способностей не оказалось, и я совершенно обеднела, обросла долгами, но зато я долго ощущала, что моё историческое образование было получено не зря. Приобретая опыт писания грантов и поднаторевая в науке поднимания денег, я узнала, что прецедента создания/выживания эмигрантской организации, занимающейся культурой, не имеется. В предпоследнюю рецессию Архив свободно почил в бозе.
        К идее Архива я пришла не одна, но думаю, что внутренней необходимости у меня не возникло бы без фонда Шоа, проекта Стивена Спилберга, в котором я проработала как фрилансер три года. Плата была мизерная, почти волонтёрская, но интервью с пережившими Холокост изменили моё сознание. Я проинтервьюировала на русском и английском около ста переживших из разных стран. Кроме того, я проводила образовательные семинары для интервьюеров-американцев, которым не хватало знаний о европейской истории этого периода. Тут опять-таки моё историческое образование пригодилось. И, кстати сказать, психотерапевт тоже историк, только он/она занимается историей индивидуального человека, его семьи.
        С перерывами, но на удивление долго, все первые годы в Америке, с 1979-го до 1994-го я служила в организациях, принимавших беженцев (ХИАС, Intergovernmental Committee for Migration — ICEM, и НАЙАНА), познавала американский эпос. Беженцами были камбоджийцы во времена «Кмер Руж», поляки после подавления «Солидарности» и прихода Ярузельского. Ехали от засухи эритрейцы, незаметно присоединённые (вроде теперешнего Крыма) к Эфиопии во время Хрущёва, буддийские монахи из Китая, семьи без мужчин в белых одеждах траура из Афганистана, иранцы от революции Хомейни и другие исторические лица. Тогда мне не нужно было читать газет, мир пульсировал у меня на ладони. Потом поехала перестроечная волна из распадавшегося Союза.
        С этой последней службы я ушла отчасти потому, что получила государственную премию по литературе, прокормившую меня целый год, отчасти потому, что смотреть, как принимали наших соотечественников, не понимая наши нужды и культуру, после шести лет работы стало травматично. Помочь мало кому было можно, агентство препятствовало этому изо всех сил. Думаю, что нескольким людям я всё же помогла: не покончить с собой, избавиться от инцеста, сделать операцию на глазах. Инициировала образовательные семинары в гостиницах для новоприехавших, объясняя, как снять квартиру, как найти школу, как устроиться на работу. Эти семинары агентство быстро закрыло, но ко мне ещё долго подходили на улице и в метро незнакомые люди, благодарили.
        Почти сразу по приезде в США я начала писать передачи для «Голоса Америки». Проработала там недолго, потому что президентом был избран Рональд Рейган, объявивший СССР империей зла и тут же сокративший финансирование программ, которые помогали этой империи подобреть хотя бы мозгами. Некоторое время спустя писала для программы Сергея Довлатова на «Свободе».
        Получала гонорары за публикации стихов в журналах «Континент», «Грани» и, может быть, каких-то других. Не платила за публикации и не собираюсь этого делать в дальнейшем. От продажи книг никогда ничего не ожидала, хорошо уже, что давали авторские экземпляры. Две книги опубликованы в издательстве «Синтаксис» во Франции, первая быстро разошлась. Вторая совпала с Перестройкой, ей не столь повезло. Третья вышла в издательстве «Слово» в Нью-Йорке и давно продана, четвёртая в «НЛО» в Москве. По-английски вышла книга «What Do You Want?» в издательстве Гадкого утёнка в Бруклине и быстро продалась, надеюсь на второе издание.
        В отечестве мне всегда казалось, что я ни на что не гожусь и ни к чему не подхожу в древнем советском мире. Моей единственной работой была служба сторожем на складе строительно-монтажного управления в первые два с половиной года университетской жизни. Меня срезали на экзаменах на дневной, а на вечернем надо было работать. Польза от ночной службы была немалая, я ходила слушать лекции на дневное отделение исторического факультета. Но думать о том, что я буду историком тоталитарной истории, было для меня делом непредставимым. На третьем курсе я стала мамой и с тех пор до отъезда не работала, муж кормил. Долго училась, писала критические статьи для молодёжной прикладной секции в Союзе художников. Страннейшим образом это поменялось в Нью-Йорке почти сразу, я первой нашла работу, причём мне не только подходящую, но и нравившуюся. Не знаю, почему написала с конца к началу, возможно, так легче.

        С деньгами у меня (у нас в семье, поскольку никогда не разделяли) туго. Но бывало гораздо хуже. Лучше всего было, когда выдали премию премьер-министра Израиля для ивритских писателей — самую значительную в материальном выражении: в течение года просто так выдавали среднюю учительскую зарплату, и в школу ходить не нужно было.
        А хуже... даже вспоминать не хочется.
        Зарабатывать мне случалось книжной иллюстрацией, участием в киномассовках, переводами, редактурой, фотографией, бэбиситтерством, какими-то выступлениями, даже как-то раз пришлось сочинять сказки с трудными подростками. Но от преподавания в любых формах я всегда отказываюсь. Да и чему хорошему я могла бы научить? Так что учительская зарплата в качестве литературной премии — это недурной парадокс для меня.
        Прок от этих занятий прямой — поддерживает бренное существование поэта. Чего ж ещё?
        Урок их невесел, и я не уверена, что правильно его выучила. В моей жизни почти всё, что мне хотелось делать и что я делала, не оплачивалось, будь то те же самые иллюстрации, переводы, редакторская деятельность (если, конечно, не считать премий, которые скорее надо рассматривать как выигрыш в лотерею). Оплату всегда предлагают за что-то такое, за что по собственному желанию я бы не взялась. Например, за судейство в литературных конкурсах. Кажется, только фотографировать мне всегда интересно, неважно, что именно, независимо от того, ради денег я это делаю или нет. Впрочем, и деньги соответствующие.
        Так мне и не удалось понять, к каким выводам тут можно прийти. Я всегда считала, что мы играем не из денег, а чтобы вечность проводить. И почему я должна поддерживать свою вечность какими-то сиюминутными халтурами, пусть даже выполненными не за страх, а за совесть, не знаю. Хотя, возможно, если бы оплата производилась борзыми щенками, я отнеслась бы к ней с бо́льшим воодушевлением.
        Деньги так и не стали для меня мерилом всего сущего, как литературный сюжет они всегда казались мне невыносимо скучными, то ли дело хлеб, вода и воздух. Чем грандиозней роль денег в общественном сознании, тем упорнее я стараюсь её не признавать. Даже на уровне словоупотребления. Не выношу, когда, рассуждая о жизни или творчестве, говорят «за всё приходится платить», «она дорого заплатила за своё право так писать о (вечности, смерти, погоде)», «каждая его строка оплачена (временем, кровью, потом)». Наверное, я так и не выросла из первобытнообщинных отношений и не могу забыть, что были в до-истории человечества века и тысячелетия, когда не всё определялось бе́лками, каури или другой валютой.

        Никогда не надеялся обеспечить свою жизнь за счёт литературы. Техника меня тоже по-своему интересует, системы защиты от вибрации и удара нужны многим, и возможно обеспечить себя их расчётом и проектированием. Современное финансовое положение у меня скорее лучше, чем прежде, — например, благодаря возможности работать за рубежом, — хотя общий рост бюрократизации уменьшает и эту возможность, и многие другие.
        Некоторая доля доходов от литературы, однако, присутствует — благодаря писанию рецензий в «Новое литературное обозрение», «Знамя», «Русский журнал» и так далее. Как-то подсчитал, что если писать рецензии в конвейерном темпе для нескольких изданий, то продержаться на грани голода можно. Но не хотелось бы, и не хотелось бы терять независимость письма. Были попытки сотрудничества с массовыми журналами, например, «Большой город», но редакции требовали настолько упрощённого текста, что я испугался за свою голову и прекратил эти попытки. Может быть, дело в нестойкости лично моей головы. Но, возможно, всё-таки лучше держаться подальше от работ, требующих создания текстов, ориентированных на потребителя (массовая литература, реклама и т.д.) — это проникает в собственный образ мышления и собственные тексты. Видимо, фраза Пушкина «пишу для себя, печатаю для денег» устарела. Рынок слишком перекраивает автора, печатать для денег нерыночное не получится, а писать для себя рыночное мне неинтересно. Арт-рынок тут тоже имеется в виду.
        Некоторое время преподавал современную литературу, мировую художественную культуру и подобное. Кажется, что это не самое плохое занятие, хотя несколько хлопотное.
        Наличие у меня опыта работы, не связанного с литературой, кажется очень важным. Это совершенно другой способ смотреть на мир, источник большого количества приёмов и аналогий. В некоторой степени опыт параллельного существования в литературе и технике (хотя и не только в них) представлен в повести «Место встречи болезнь в саду», вошедшей в сборник «Между мы», хотя надеюсь говорить об этом и далее. Кроме всего прочего, эта позиция позволяет гораздо более уравновешенно смотреть и на происходящее в литературе, сохраняя свободу также и относительно неё. Хорошо быть чужим.
        В том числе и относительно общества. Литература, которая мне интересна, абсолютно необходима для развития личности и бесполезна (порой вредна) для общества, общество её никогда поддерживать не будет (в том числе премиями, стипендиями и так далее). Литература, таким образом, становится моим личным делом, и я думаю, что её будущее принадлежит «неописуемому сообществу» одиночек, которые сами себе спонсоры.

        Деньги — зло.
        Тем не менее, приходится производить некоторый набор телодвижений для осуществления оплаты счетов, необходимых для физического функционирования собственной персоны.
        Благополучие — бывало и значительно хуже, а также и немного лучше.
        Прок весьма непрочный. Но коли уж на то пошло — многое из собственных текстов написано во время исполнения служебных обязанностей (вместо перекуров или кофейных пауз — т.к. не курю и кофе не пью, чего и вам не советую).