Воздух, 2015, №1-2

Запас воздуха
Архив и мемориал

Из неопубликованного

Александр Альтшулер

         [...] Есть поэзия стилевая и есть нестилевая поэзия. Нестилевая поэзия — это поэзия состояний, стилевая поэзия — это поэзия, в которой может превалировать существительное как предмет, или глагольная составляющая как некая текучесть, поток сознания, или наречие как смена разных состояний и концентрация на общем. Но так как поэзия имеет ещё отношение к интимному, появляется некая диспропорция между тем чувством, которое испытывает человек, находясь наедине с произведением, и космогоническим состоянием, общим потоком, который уводит человека вверх и в котором первоначальное проявляется как некое очищенное слово.
         Мы уже говорили о том, что поэзия существительных — это Мандельштам, поэзия прилагательных, то есть утаивание существительных, утаивание предметности — это Пастернак, поэзия переходов от одного к другому, текучесть — это глагол, это Бродский. Если говорить об Аронзоне, это ни первое, ни второе, ни третье, то есть там нет той формы, в которой течёт этот поэтический поток. Там есть состояния в достаточной степени статические, космогонические, лишённые форм, потому что любая форма будет мала, чтобы отразить эти состояния.
         Наконец, если говорить о моей собственной поэзии, можно сказать, что это поэзия наречия. Что такое наречие? Наречие как бы убирает и состояние, и все остальные части речи, оно — переход от одного состояния к другому, не просто сомнение, а проживание в огромном мире, в котором слово очищено от вторичных, третичных и прочих, прочих смыслов, то есть слово как чистейшая составляющая, состоящая из гласных и согласных, и уже гласная сама по себе имеет текучесть всех состояний и проходов, и согласная, которая имеет состояние твёрдости, когда одна твёрдость отражается от другой. Здесь можно строить много переходов такого рода, но вопрос не в этом. В слове запечатлена и эта твердь, и это движение — текучесть гласных, и они находятся в определённом состоянии, в котором уравновешивается и борьба твёрдости и мягкости. Мягкость переходит в твёрдость, твёрдость переходит в мягкость, здесь есть облекаемость, есть связи, потому что, предположим, звук «и-и-и» я могу долго тянуть, а если я говорю «бы-ти-ё», то «т» и «и» составляют уже такой, можно сказать, бархатный переход, который не будет в более твёрдом состоянии «ы», и так далее. То есть само слово и кажется заданным, и выходит из определений, из-за предела, откуда-то сверху.
         В быту человек использует разные смыслы слов, слова в виде связок, в виде понятий, когда речь передаётся от одного к другому, а суть этой речи не раскрывается, потому что она уже никого не волнует, не волнует по той причине, что суть эта постулируется как известное состояние. На самом деле, в убыстряющемся жизненном потоке и нет возможности обратить на это внимание, речь как бы не проживает свою первичную сущность, и вопрос в том, насколько человеку вообще нужно это ощущение, нужно это прикосновение, которое можно назвать поэзией. [...]

Из домашней аудиозаписи 2 августа 2001 года

 

* * *

            Лёне

Есть океан российской речи
прогулкой между слов — куда?
где всё беседует невечным,
не называясь никогда.
В открытом звуке есть руда,
и золотая нить простуды
движенье долго отдавать,
не поддаваясь пересудам.
Ага, догадка хороша,
прозрачным снимком, но без лета
уже ушедшего поэта
вдруг проникается душа.

14 октября 1975


* * *

О ушкуйники, о добытчики
тела тёсаного неприличники
напрудили дни, накопытили
и загладили, словно выпили
три весны цветут — три акации
раскрывая стручками нации
заселением повелительным
несклонительно прародительным
будто был ледник — леденца орех
будто жар возник из пуховых нег
будто дикий сон взрыв беременный
тянет пряжу мгновенья временем
просветляя всё колебанием
и невстреченным пониманием
вы собрались все, но не видно вас
о, отары слёз, о вы овцы глаз
заручейный смех — мы природные
богоузнанные, богоотданные
Эпидемия перед деревом —
ты ли Ева Адамом беременным
вспухнет имя воспоминанием
шар воздушный гудит сиянием
возвращения — влагой томности
в лист зелёный прохладной скромности
и сучки дерев отличаются
от вулкана и им сжигаются
самотворчество земли отчества
раскрывается Зевсом зодчества
прародитель спит в улетании
время целится в за сознание.


* * *

— Вы торгуете?
Торгую.
Вы тоже торгуете?
Торгую.
А вы?
И я и я и я
А что делаете вы?
Я — мыслю.
Где?
Везде.
А что вы видите?
Прошлое.
А вы?
Я вижу ничего.
А я в пустоте нащупываю пустоту
и возвращаю её на землю.
Ради чего?
Чтобы что-нибудь делать,
проигрывать жизнь за вечность.
— А вы?
Я — играю. Инструмент — это мой о́рган.
А я живу, не зная где я.
А я плыву в потоке вод чужих.
А вы?
Я существую дома.
— Да, да, пора нам разойтись.

22 августа 1983


* * *

Измерены пути от славы до утех
и что осталось ожидать за мартом:
торопит путешествие обратно
и набухает юношей успех.

Разумность отдалённую встречай
без ожиданий вылетевшей ночи
её восторги оморочат
проникновеньем в длинную печаль.

Устал я мыслить, господи, пора
рассыпаться на мелкие частицы
и высушить совсем живые лица
пересыханием покоя и добра,

пора забыть возникшую в нас речь
и, отпуская пленницу живую,
отдать другим волнения стеречь
всю без остатка поцелуя.

Глаза, что перезрелостью полны,
осыплются как спелые деревья,
свободные для новоселья
за партой новою судьбы.

Как уберечь вас, милые мои,
как сохранить остаток бледной плоти,
чтоб вы пьянели воздухом любви
красивее, чем будущие ночи.

Октябрь 1975


* * *

            Л. Аронзону

Сегодня день погас, что завтра, милый друг?
стеклянные шары катаем
и серной притворяемся вокруг
и старым волком свет встречаем.

Погоня за собой так гру́стна и пуста
и заросли из слов растут как знаки
иди туда, а там другой соврёт
вдруг одеваясь красотою враки.

Так и сачок потянем за собой
поймав себя как бабочку простую
явивши девочку босую
летящую за неизвестность слов.

Домой, домой как в длинный поворот
и, умирая в воздухе осеннем,
порханием заполним тот полёт
в открытый рот ребёнка неумелый.

Тоскую день, тоскую два, тоскую три
и что осталось ожидать тоскою
где ты смеёшься за рекою
и манишь и зовёшь на ты.

26 сентября 1975


* * *

            Л. Аронзону

О, не гони, не мучай и не рви
О, ветер, сохрани молчанье
ещё не раз соврут нам соловьи
луну продолжит сонное мычанье
цветы нам улыбнутся встречей,
за ними дождь прокаплет и роса
и новые прошепчут речи
о древнем лесе, луге и кустах,
но, отодвинут нервом поселенья,
иду к тебе не зная что к чему
а ты другой, всегда невечный
любимый мой, не зная почему.

26 сентября 1975


* * *

Кто-то память оставил, ушёл
где-то время разбилось — закат
Кто-то имя своё перечёл
и ушёл в самый белый сад
Расцвела голубым цветком
позабытая память опять
и пчела к ней летит босиком
губы нежности целовать.


* * *

Я в деревне, в развале вещей,
в сонной комнате стихотворений,
я научен тобою, Кащей,
среди дыма усталых молений.
Ах, как скучно в деревне, мой друг,
средь дороги и сизого снега,
и на лавке готовая нега
принимает тебя прямо с рук.
Пред тобой белоствольные свечи
тихо льются, маячат во тьме

Михнов:   Чтоб казаться молодым, стал седым.
               Уплывал в разливы речек
               сонным облаком овечьим.
               Кто повесил на суку: «ку ку»
               Кто по дереву «тук, тук» — вдруг
               Это я, — ответил дятел, — спятил.

Где-то за горизонтом солнце:
               куб — бук, бук — куб, дуб — будь, будь — дуб,
               соло «к», соло «к» — колос.
Свечи вечера, свечи вечности


* * *

            Л. Аронзону / Львову*

Мне не пройти через туман столетий
По коридорам горя одиночеств,
Не выжить на рассвете Леты,
Не высечь имя в ночи отчеств.

Какая жизнь и опыт неслучайный
Мне даст увидеть тень ночную,
В какой-то комнате венчальной
Фата и запах поцелуя.

Лицо небес склоняется в окно,
Поэзия не стала человеком,
Она парит и, растворяясь эхом,
По мостовым стучит — кругом мокро́.

На тонкой нити жалобный птенец
Вливает голос в сон уже раскрытый,
Он отраженьем упиваясь, сытый,
Сосёт небес красивый леденец.

А под окном случайное знакомство,
Коляски детские и пары менуэт,
Земное укрывается сиротство,
Лишь что-то шепчет на углу поэт:

«Засмертной жизни синее одеяло
Из нор нас гонит, растворяет и манит,
А мы лежим у памяти смеяла,
Душа пред растворением болит».

Куда-то движется ненужный человек,
Плащом укрыт в гримасу непогоды,
Считает пальцами он свой чернильный век,
И белый снег отсчитывает годы.


* Львов — псевдоним, которым Леонид Аронзон вынужден был пользоваться во время работы на киностудии «Леннаучфильм».


* * *

О, теплота напоминаний,
издревле вспыхнувший огонь,
рекой ласкающая камень,
прозрачность твёрдую открой.

Слова блестящие скользящи,
не прикоснуться хоть ты плачь,
и жизнь проверенная счастьем
цветёт обратностью удач.

И речь проветренным покоем
вдруг солнцем тени ослепит
и за прохладною игрою
к исходу жизнью охладит.

19-20 сентября 1975


* * *

            Г. Б.

Не упрекай меня в ненужной страсти
и в днях утёкших в жизнь одну
не отдавай меня на счастье
на смерть на горе и беду
всегда за мир к тебе влекомый
я ухожу не приходя
и в равновесии не дома
вдруг след оставил от дождя
от детских мыслей до признанья
неотвратимостью судьбы
исчезнуть долго в изваянье
и появиться вдруг на ты.

9 октября 1982


* * *

Закат иссох, слова давно увяли,
с деревьев воздух в никогда слетел,
я жил и умер, только был не с вами,
и голосом я в мир ваш полетел.

И были дни, таких уж больше нету,
стояла ночь как призрак на часах,
и мы прошли, хоть были мы поэты,
и всё идём, теперь уже впотьмах.

И позади, и дальше, перед нами
чей голос вырос, навсегда уснул
и бросил неба голубое знамя
и миру крик безумного «Ау»?

Но, сын земли, он миром возвратился,
закатом лёг у моря на щеке,
он есть во всём, за дальностью зарницы
и в пальцах рук, лежащих на чеке.

Троянский конь,
он вышел, победитель,
беседует теперь же о другом,
а мы живём, и тихая обитель
в нас открывает бесконечный дом.

Войдём и мы. Пора. Что дальше будет?..


* * *

Куда лететь, каким одаришь именем? —
Всё шарики, а ты всё мечешь, мечешь.
Икрою слов и сумасшествий
сердечко звонкое на кастаньеты выменял.

Всё сердцевиной помидорной
окручена, окутана, всё зреешь.
В каком саду ты хорошеешь
короткий век — остаться примадонной.

Солдатик, оловянная копеечка,
душонкой маленькою струсил.
Он девочку любил Марусю,
а песни пел ей канареечные.

Ты всё приходишь, ах, какие зелени,
неслышными ковровыми дорожками,
ножками зацелованными
губы твои рассеяны.

Ложится море колотьём,
горячка белая, каналья, бред последний,
недужный свет, последний след,
окаченный за зуд, за блуд вытьём.

1957


* * *

Вот и кончилось лето,
вот и кончился день;
ничего не одето,
ничего не раздето,
ничего не пропето,
не отпето
и тень
прячет свет без контрастов
без цели, трудов,
без опасных соблазнов
в сюртуке, хоть не нов,
лишь по старой привычке
от названия в дом
тянет нас неприличье
рифмой тонкою в том,
и томление букв
отлетает за образ
сыплет снегом, дождём
и метелью во сне
и дыханьем устав
вдруг теряется отклик
оставляя названьем
шорох букв в тишине
и, сиренью отстав,
округляется тело
лишь цепляясь ногой
в отстранённую плоть
и, себя обверстав,
вдруг оно полетело
и спустилось обратно
на конвейер годов;
и залепленный вздох
увернулся мальчишкой
проскакал через цели
и открылся водой
и зима разыгралась
на космической крыше
вот и кончился кто-то
и стучится другой...

18 августа 1983

 


Публикация Галины Блейх







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service