* * *

В новой картине Дэвида Кроненберга
Жан-Клод Ван Дамм демонстрирует свой змееподобный уд,
Он похож на слово «язык».
В операторской рубке спит охранник, он скрипит зубами,
И ему снится, как мы выходим над стадионом
Из тесного подъезда, в котором мусоропровод неисправен,
Мы выходим из смрада, и он просыпается и говорит,
Что если бы мы читали газеты и смотрели центральное телевидение,
То с нами всего этого не случилось бы.
Обернись. Ешь котлеты из бумажного фарша, пей ситро из фонтана,
В котором купаются ВДВшники и маргиналы.

В новой картине Дэвида Кроненберга
Я стою на коленях перед Терминатором,
Уд его извивается, как купированный хвост дьявола
На канонических изображениях средневекового ада.

Я знаю, что скоро построят стену,
И её строительство зависит только от меня,
Я подхожу к каждой перегородке и втискиваю в трещинки записки
О том, что никто не хотел умирать за свободу,
Никто не хотел быть не как все,
Никто не хотел умирать.

Мы выходим над стадионом
На музыкальную площадь, как в шкатулку,
И я пою ей сладкие песни,
Прижимаюсь холодной стене.

Мы восходим,
И мой голос ломается о её тело,
Возвращается в материнское логово,
И мы слышим плач терминатора,
И мы слышим лай терминатора.

* * *

Чувствовать безопасность.
Каждый раз, выбирая подарок для любимой, я убеждаюсь, как много на свете бесполезных вещей.
Заводы по производству стекла, по производству камня, по приручению бесхозных рук,
Слезоточивые лофты, экологически чистые браслеты
По цене рабочего дня под присмотром ура-патриотизма,
Модные ланчбоксы для красивых,
Для тех, кто в безопасности от новостных сайтов,
От информационных атак, от добровольного насилия,
Для тех, кто не я, не мои товарищи.
Он говорит, пришей мне заново пуговицы, оторванные в пьяной драке,
К синей хлопковой рубашке, купленной в торговом центре за бесценок по акции.
Спрашиваю, за что дрались,
Отвечает, уже не помню, но, скорее всего, за идею.

Чувствовать безопасность.
В обтекаемых модноокрашенных коридорах.
Он говорит, пришли мне фотографию своих сисек,
Я посмотрю и пришлю тебе видео, как я кончаю над раковиной
В вашингтонском отеле.
Белёсые капли, выроненные на блестящий смеситель,
Убирает горничная, она в опасности.

В безопасности готовит себе завтрак,
В обеденный перерыв спускается на лужайку с ланчбоксом,
Белоснежная резинка плавок выглядывает из-за ремня.
Как у них получается оставаться чистыми и красивыми,
Не оставлять на подкладке творожные выделения,
Не мять тонкие ткани, оставлять одежду на вешалке,
Наслаждаться ломтиками авокадо,
Есть помалу и наедаться,
Спать в хрустящей постели,
Благодарить официантов, не чувствуя стыд.
Быть в безопасности.

* * *

Где стоять
Сорокачетырёхлетняя женщина говорит девятнадцатилетнему гопнику соседу по коммуналке:
Зарегистрируй меня в контакте я буду музыку слушать и смотреть обновления на странице своей дочери правда ничего не понятно но главное это внимание
А потом говорит ну Андрей пропусти меня к стиральной машине ну что ты делаешь Андрей я же старая для тебя у меня дочь тебя старше
Где стоять
Скручивается в земле игла и распрямляется как пружина и пронизывает насквозь ржавые вагончики геологов в степи отказывает мотор
Остаётся ждать в пятидесяти километрах от Элисты
Посмотри дочка господь к тебе повернулся лицом Крым теперь наш легче станет переезжать
Это Господь
Где стоять
Это Господь как инеем обметал мне губы чтобы лишнего не говорил стоматит
Где стоять
На ковре упершись ладонями в пол с закрытым лицом в чёрном обтягивающем комбинезоне и двигаться плавно под музыку и стоять когда замирает звук

Ты далеко
Связь прерывается
И тогда я себе представляю какая она большая какая она одинокая
И больная
Где стоять
Качаются подбородки в такт вагону маршрутке фрезерному станку тягачу в такт берёзам тополям
И расшатывают рты
Где стоять

Гвалт
Залп
В алюминиевой кружке чай с сахаром
И глаза смотрят на каждого из воды

* * *

Впусти уборщицу впусти узбека впусти дауншифтера
Скажи это мой опыт я отрицаю я палач с гастробайтерами в животе

Наутро спилили деревья стало светло и страшно
Дачники сетовали мол наши саженцы помидоры перцы петрушка
Бензопила на завтрак

Юрочка в пионерском галстуке под присмотром вождя высаживает тополя
Ворует самогон в монгольской степи роет окопы
Над журнальным столиком дедушка ленин и не страшно богов
Они из керамики и черепные короны их разбились при переезде

Юра всё говорит муть какая-то всё туман непонятно что вообще хорошего только вот лошадь
И то её мало показывают

Впусти юру поглоти дерево начни говорить

* * *

если бы сторож сказал — продолжай.
тишина мерцает отчётливее, нежели вчера на щёлковской.
не страшно — парень в маске уже не бережёт — просто не страшно.

если бы сторож сказал — продолжай —
я бы не стала перемножать цену мороженого на часы, проведённые на работе — не страшно.

никто не скажет — продолжай — это путь становления.
мальчик в белом вагоне метро, кутаясь в куртку, спит, перебирает ногами, стараясь усесться во сне.

если его не слышно. если в условии имманентность, то что тогда скажет сторож, если выйти к нему голой и начать за ним наблюдать.

* * *

Тела мигрантов плечом к плечу
В двенадцатиместном микроавтобусе,
Окна не открывают, шторы заправлены.
Они говорят, это страна свободы,
Это страна, где мы можем работать
И обнимать своих женщин где угодно,
В метро, на площадях и праздниках, это наша страна, это наша свобода.
Смерть мигрантов на рельсах.
Хлебозаводы увеличивают производство лаваша
И водки.

Он говорит, посмотри, как мусульмане
После секса себя омывают:
Сначала рот — три раза, нос — три раза и всё тело,
Чтобы не осталось сухого места

Не остаётся места, они говорят, кругом черножопые, тупые животные,
Жрут свой хлеб, слушают своё радио, стрёмно выполняют работу —
Смерть мигрантам.

Смерть мигрантов под палящим солнцем
На свежем асфальте,
За поршнем посудомоечной машины второсортного общепита,
Поскользнувшись на рвоте подростка.

Он поёт: когда я вернусь домой,
Я привезу тебе денег, любимая Заура,
А пока я живу в двухкомнатной квартире с тридцатью нашими братьями,
Сплю с ними по очереди.
И если смерть не настигнет меня на рельсах,
Я привезу тебе вазу,
Из Москвы привезу платок.

* * *

Там много блестящих фруктов, всё новое.
Идём между прилавков, и я думаю, как красиво, чёрт возьми.
Скоро всё это не станет или станет недоступно,
Скоро всё у нас будет Русское, даже чешское пиво теперь делают в Питере,
На вкус моча, зато своё, отечественное.
У стенда с носками смотрю — восемьдесят рублей, дорого.
И сразу представляю, как буду штопать старые носки,
Как не будет осетинских пирогов с сыром и со шпинатом,
Копчёных крылышек. Ведь жили, в самом деле, люди как-то —
Прятались на деревьях, топили буржуйку,
Из-за забора доносился запах палёной кожи.

И мне страшно тратить свои деньги,
Но я наедаюсь до отвала покупным пловом,
Осетинским пирогом, недозрелым манго
И пытаюсь запомнить, какое оно всё на вкус,
И как животу туго и приятно,
И хочется спать,
И хочется лечь и не подниматься.
Скорее бы наступило страшное время.

* * *

Анжела прикасается к срезу ствола и считает каждый овал,
Она видит: это дерево не проходит по первой категории, и даже по второй,
Проще сказать, это брак.
На конвейере ползёт доска, и Анжела нажимает кнопки,
Превращённая в оценивающий взгляд:
Один. Четыре. Три. Два.

На кушетке в кабине над высотой
Под телогрейкой на целлюлозной подстилке спит ребёнок
В шуме завода, как в шуме дождя.

В столовой новый повар,
И сельдь под шубой не та, что вчера.
И сразу как-то неловко и страшно, как будто что-то
Случилось. Или потеряно. Заставляет стоять.

Она трогает неровный срез и говорит:
Это брак,
Я ничего не могу изменить.
Но эти овалы, как мои лета,
Уже никому не нужны.
Мне жаль.

Я не могу расщепить это дерево.
Я не могу сомкнуть его в спираль.
Если бы материал не сопротивлялся,
Мы бы все были счастливы
От пользы.

Расслои меня, мой молодой,
Достань из трельяжа мои записи на кальке,
Мои чертежи, где дерево могло стать вечной сверкающей жизнью,
И не показывай, что ты там увидел,
Просто потрогай после этого всю меня:
Что там теперь вместо крови?
Берёзовая влага. Осиновая смола.