8

1.

В те далёкие времена мне приснилась игра: надо назвать семь или десять любимых слов. За это получишь что-нибудь. Только семь или десять. Почему не восемь? Это число бесконечности, его нельзя трогать, — и я понял, что ни одного любимого слова у меня не осталось, да и что дали бы за них? Как говорила А.В., «никогда ничего не проси. У них всё равно нет».
Вместо «далёкий» я однажды услышал «белёсый». Этот язык — уже не язык вовсе.

2.

Андрогины равнозначны и разносмертны. У каждого два лица. Одно лицо умрёт так, другое эдак.
Когда бог отдалённых мест умирает, у него два лица. Люди придумали ему третье, чтобы не умер. Иногда у него действительно три. Они называются «влечение», «отвращение» и «неведение». Если ты спросишь бога, что он делает здесь, в местах не столь отдалённых, влечение, отвращение и неведение настигнут тебя, и, если скажешь ему, что возвращение бывает не вечным, а безмолвным, вокруг останутся только твоё влечение к этому богу, отвращение к его видимой природе и неведение относительно настоящей.

Protelariat

                    protelare — задерживать, откладывать (судебный процесс)

Protelariat, социальный класс задерживающих, затягивающих судебный процесс над своей головой
Голова становится из сплошных костей, мыслящая кость
Тростник — стальная труба, мыслящая стальная труба
Терпеливая Гризельда не читала Бокаччо. Перестала бы откладывать освобождение на потом, если бы прочитала, мы уже не узнаем.
Что ускорит их, кроме этого

В семье и смерти, как вы понимаете, толку мало
И справа — свободные от свободы, слева — от остального, —
один и тот же класс, края едва сходятся.
Один и тот же класс тормозит апокалипсис, ну, не апокалипсис, а просто я, например,
стою в очереди и не пропускаю буйного человека в два раза больше меня, в конце концов, я тоже спешу
Спешу и задерживаю
От мыслящей стальной трубы, как вы понимаете, толку мало

Чтобы ты думал быстрее, у времени есть удобства — металлический пляж, металлическое небо. Ты узнаешь его по вкусу железа, не скорости. Но не бойся: трудно есть железо из пустой тарелки. Затягивай дальше — она снова станет и будет пустой, что бы ни положили,
голова становится из сплошной пустоты, что ускорит её, кроме другой пустоты?
У них нет другой.

Лесная охрана

Бог — червь в яблоке Хавы. Если долго смотреть на червей, единица за поведение превращается в единицу по шкале лжи.
Ничто не мучает меня, кроме государства. Оно говорит: любить — словно гусеницу жрать. Я пробовал отойти и назвать любовью пещерную трезвость — куда там.
Что удаётся расслышать после Адорно? Про солярный столп и лунарный столп и государство между ними и лесную охрану, которая опоздает.

— У Малларме хоть кости были, я же в одной персоне и Малларме, — сказал посторонний, — и игральная кость.
Кто не хочет быть костью, станет лесной охраной.

А пока я здесь, и меня подталкивают к выходу, где валяются смятые чеки.
«Оформляй на себя всё, до чего дотянешься: у буддистов отобрали Качканар, и у тебя отберут».
Но я вижу, что другой подклеивал счета 121 год подряд, и теперь они у выхода, а его самого допрашивают. О чём — понимает один из ста двадцати одного. Зачем учиться писать на чужом языке, если не уверен, что даже этот — русский? Проходим, не задерживаемся. Любовь, говорят, это петельный туман государства. Я никого не люблю, я просто буду лесной охраной.

В семь лет я умер от пневмонии, в семнадцать — от вещества, в девятнадцать — от голода, кем мне ещё быть
Прибитая трава случая словно стыдно
Мы коты под дождём государства. Посторонний
открывает тетрадь, на обложке студенческий почерк:

Я смотрю на мёртвые аппараты
Из пещеры выходит в ризах партком
Не соврали детям дегенераты:
Днище назначается потолком.

Если положить слова на видное место, их слижет чужой язык, и вот мы в земле безвидной
Кем ты хочешь стать, когда тебе некуда будет расти, — безвидной землёй или лесной охраной?

Прозрачный хлеб

Видишь прозрачную буханку хлеба. Всматриваешься. Понимаешь, на сколько ломтей можешь её разделить: именно ты, прямо сейчас. Хлеб в упаковке кажется нарезанным. Два нижних куска — ровные, дальше рука дрогнула, и получился толстый кусок с полуоткромсанным краем.
Прошла минута. А сейчас ты нарежешь совсем ровные, потому что птица за окном замолчала. Хлеб — стекло. Люди подходят и разглядывают сквозь него стену, головы чужих, другие товары на прилавке.
— Эти люди — покупатели, а не наблюдатели?
— Да. Нет.
И они видят первыми глазами — на сколько ломтей разделят хлеб, а вторыми — стену и головы чужих, и закрывают вторые глаза.
Разъединяется на фрагменты твёрдого стекла так легко, будто из мягкого стекла. Ты ждёшь, когда появится неровный кусок, а если с самого начала всё шло безукоризненно...
— Ничто и никогда безукоризненно не идёт. Думаешь, ты одна поняла про стекло и рассыпалась на толпу наблюдателей, а похожие на тебя существуют где-то далеко — настолько похожие, что их просто не может быть, — и всё это оправдывает твоё ничегонеделание? Вот Н. ничего такого не видит.
— Она младше, — сказала К., — она увидит потом.
— Нет, она хороший человек. А даже если и увидит, к тому времени она перестанет меня интересовать.
К. вышла на улицу. Красиво, только планировка странная: сорок восьмой дом рядом с первым. Соседние сиденья в автобусе заняли две дёшево одетые брюнетки, похожие на моложавую мать и старообразную дочь, одна из них с жёлто-синим маникюром.
Если это кавказки, подумала К., значит, просто совпало, но есть же украинки, похожие на чеченок. На этой улице прозрачность не укореняется. Когда К. показалось, что она определила происхождение, одна из женщин строго посмотрела на неё, К. тут же забыла, что она определила и которая из женщин подняла голову.
— Да ты просто хочешь увидеть мою башку стеклянной, — говорил враг, когда она ещё не покинула прихожую, — а потом нарезать кусками и продать.
— Нет, я хочу, чтобы другие не строили из голов стены, — ответила К. — Неважно, из каких.
— Красиво звучит — как торговля стеклом. Оно звенит или светится. Неважно, какое.
Пассажирки рядом помрачнели, кто-то открыл дверцу в потолке, хлынул воздух. Да, я не верю, что они могут быть чеченками из ларька и при этом знать тонкие вещи, подумала К. Да, наше стекло — это такие чёрные значки. Некоторые полагают, что столкновение значков — главное, за что нужно бороться, а на самом деле буквы — словно жуки на хлебе. Но не убивать же. Они живые. Женщины рядом застыли, словно мёртвые. Эта верхневоздушная улица разделит меня, подумала К. Эти женщины — раз я ничего не знаю, буду считать, что они сёстры.

Система

Чтобы система тебя не забыла, не убирай галку из окна (пишет gmail), — а человек мне пишет: «Тут сосны шумят, будто осины». Он, наверное, сделал что-то плохое.

Галка в окне он говорит будто кафка и прочие тривиальности а на самом деле кафка — сложная еврейская фамилия (ты не теми буквами её пишешь)
Не теми деревьями закрывает тебя система

Чтобы тебя не забыла? Она и так не забудет, если не оплатишь насильственную амнезию.
Будешь называть любую женщину Настей, пока не отпустит. Женщина отпускает раньше системы.
И другой человек мне пишет
Так, будто я сделал что-то плохое
Не теми буквами нас закрывали, не того языка
Мы все говорим на земле

Я смотрю на тайваньских лазоревых сорок и думаю, которая из них я, пока не доходит, что я камень, с которого они взлетают.
На Каролину Гюндероде, малабарскую вдову, пока не пойму, что она стала темнотой, затягивающей раны*.
Чем мне укрыть тебя, какими деревьями называть

* Des Herzens Wunde hüllt sich gern in Gräbernacht. («Ariadne auf Naxos»)