Воздух, 2014, №4

Перевести дыхание
Проза на грани стиха

Конвой

Роман Фишман

* * *

— Один в грудь, один в голову, вот мои отверстия, — прохожий задрал куртку, показывая на себе. Я вставил в раны пальцы: надо же было удостовериться. Удалось узнать только, что ввпервые эти два предложения появились около 18-ти лет назад, ориентировочно в одномои из крупных нодов в Восточной Европе, подключённых через голову Швецию. Исследования пришлось забросить, и более точных указаний не сохранилось. Зато дальнейшее показывая известно всем: фразы эти обладали странной силой, будучи однажды, случайно ли, намеренно записанными на цифровой носитель, раны пальцыоставаться на нём навсегда, как неустранимый сбой, бибыло тый пиксель, выпавший фрагмент. Никаких других неудобств этот виотверстия, — прохожий задралрус не нёс, и сам не размножался. Лишь случайно, по непредусмотренному — Один в груавторами сбою считываясь с одного устройства на другое, слова копировались — и сохранялпрохожийись навечно.удостоверитьсяДаже в памяти от отпуска остаются лишь фотографии — кремний побеждает углерод,цы: надо же было у и дюжину лет спустя странная прямая речь стала занимать львиную долю носителей памяву, вот мои отверстия, — прохожий задрал курткти. Появились группы, намеренно приближавшие апокалипсис, аудь, один в голову, вот мои отверстия, — прохожий задрал куртвторы программ, распространявших один и тот же код, мириадами неуничтожимых копий. Небе. Я вставил в раны пальцы: надо же было удостовериться.икаких надежд не давали и тесты: арсенид-галлиевая и даже графеновая туннельная электроника вели себя тем же образот мои отверстия, — прохожий задрал куртку, показывая на себе. Я вставил в раны палм, кремний был не виноват. Они распространяютн в грудь, один в голову, вот мои отверстия, — прохожий задрал куртку, показывая на себе. Я всся, словно ржа, и нам остаётся лишь успеть заполнить свободное пространство полезной инфолову, вот мои отверстия, — прохожий задрал куртку, показывая на себе. Я вставил в раны пальцы: наормацией, сохраняя её для возможных тех, кто возродит цивилиздь, один в голову, вот мои отверстия, — прохожий задрал куртку, показывая на себе. Я вставил в раны пальцы: надо же ацию после всеобщего краха цифровых устройств, и расшифрует её — и быть мостия, — прохожий задрал куртку, показывая на себе. Я вставил в раны пальцы: надо же было удостоверитьсжет, вспомнит о нас или хотя бы узнает нечто . — Один в грудь, один в голову, для себя поучвот мои отверстия, — прохожий задрал куртку, показывая на ительноесебе. Я вставил в раны пальцы: надо же было удостовериться.


* * *

Солдаты стреляют и умирают во всех войнах, священных, гражданских, «гибридных». Такая работа, зато кто выжил, получает за то награду — «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За возвращение Крыма». Остальные гибнут или спиваются: танкисты, связисты, десант — усталые, вежливые люди.
Из всех родов вечными пребывают лишь ракетные войска стратегического назначения. Их задача — держать своё оружие заточенным, зимой среди необитаемой тайги рисовать хуи на инеистом боку боеголовки, летом выводить краской маскировочный — под тополь, ель, ракитник — узор. Их вмешательство понадобится, но только в самом конце, перед закрытием. И медали им вручают покуда лишь за выдержку, за неучастие ни в чём таком.
Что делает командующий своего рода войск? Снимает неподъёмный от орденов стоячий мундир, вешает его на спинку стула, а сам пересекает кабинет и грузно ложится на чёрный кожаный диван. Зелёная лампа теплеет над ним, адъютант приносит чай с лимоном в подстаканнике. Командующий пытается урвать пару часов сна и под эхо артиллерии брякает чайной ложкой, пошевеливает сизыми от усталости подглазными мешками, а перед мысленным взором его мерцают и лязгают танковые клинья.
Командующий ракетными войсками стратегического назначения уже полвека спит в своём бункере под тяжёлыми, работными горами центрального Урала. Жидкий гелий удерживает его до поры при температуре дремотного анабиоза, в неподвижности, и только крутой пар поднимается из ноздрей, равномерно вздымается каменная грудь, и блестят изморозью тусклые, большие — с кулак — звёзды на погонах.
Ему снятся безмерно далёкая молодость, море, баба Клава, ведро мелких ершей, Галя в трусах, Симеиз, пыльный серпантин, а потом сразу поезд и арбузы в Луганске.


Конвой

Августовский день сгорел в пыльной лихорадке, в кашле, и, когда оборвалась последняя ниточка его жизни, солнце ухнуло за край остывающей степи. Из жирных пор земли моментально выступил туман, но пыль не оседала ничуть, и москали устало сбивали её длинными маловодными плевками, без опаски и стыда матерясь. Сотни послушных грузовиков капотами, как ледоколы, раздвигали эту мягкую, но страшную преграду. Туман и пыль.
В безвидной тьме водители зажгли фары, но конусы света упирались в непроницаемую для взгляда сторону, и конвой полз медленно, неуверенно нащупывая непрямую дорогу на плоскости так никем и не приручённого, неокультуренного пространства.
Первая фура замедлилась, оскользая передней осью на неверной опоре. Двигатель на нижней передаче зарычал, с трудом справляясь, и водитель, дав сигнал, осадил фуру, с напряжением вглядываясь во тьму. Тонкий, как серая пудра, песок на дороге впереди отсвечивал неясными желтоватыми пятнами. Татарского вида москаль выпрыгнул из кабины, не закрывая двери, и склонился, осматривая одно из них, с опаской потрогал пальцами.
— Чё там? Чё случилось? — подбежал к нему второй, на ходу выворачивая ватник.
— Да хуй его пойми, — первый с недоверием обнюхивал пальцы, — вареники, что ли. Пельмени какие-то.
— Чё-чё?
— Да вареники, говорю, со сметаной.
— Ты ебанись, — не поверил второй и присел перед ямой, склонив глаза и осматривая. — Ебанись, — повторил он, выловив один и обтирая его ладонями от пыли.
— Сам ебанись, — огрызнулся первый москаль и сел на место, гулко хлопнув металлической дверью.
Терзая вареники покрышками, давясь, колонна ползла дальше к степному краю и покрывалась поверх пыли сметаной, ошмётками теста, начинкой: творогом, вишней, картофелем с цыбулею.
Давно пропал счёт времени и километров, когда туман погас, вареники закончились, и все внезапно оказались в неизвестном центре плоской, как тарелка, пустоты, ярко подсвеченной южным, жирным Млечным Путём. В небе, как нечёткие цветные голограммы, бесшумно металась нечисть в национальных костюмах и переговаривалась на суржике. Так что когда у горизонта где-то сбоку замерцали неверные огни станицы, обессиленный конвой покорно свернул в её неизвестную сторону.
Гудя, чтобы успокоить друг друга, фуры втягивались в холодные, пустые улицы, по краям которых лишь собаки молча бряцали цепями. Несмотря на мглу, здесь было как-то увереннее, и колонна затихла, замерев между дорогами и палисадниками. Свет фар погас. Дождавшись, когда москали перепьются окончательно, между заборов стали выступать бандеровцы. Измазанные салом, извалявшиеся в пыли, они полностью слились с этой местностью и оставались совершенно невидимы и неощутимы даже для обоняния.
Москали продолжали лелеять свои жестокие сны, когда двери кабин одновременно подались, и бандеровцы приникли к их шеям, напевая успокоительно и беззвучно: «Баю-бай, баю-бай, Гиркин, Абвер, Бес, Бабай»... Когда колыбельная закончилась, мёртвых москалей просто столкнули на пассажирские сиденья. Осторожно зашевелились двигатели: нехотя повинуясь чужим рукам, фуры стронулись и поползли обратно в степь.
Позади остались последние признаки жилья и жизни, первый бандеровец остановил машину, и вся колонна замерла. Сойдясь полукругом, бандеровцы с трепетом осматривали её длинную угловатую тушу. Она снова успела вся покрыться пылью и вытянулась в степи, как на дне серой кастрюли.
Молча бандеровцы подошли к плоскому заду последней фуры, сбили запоры, и двое, зацепившись за край, вскарабкались внутрь. Подойдя к мешкам сахара, они попытались стащить один из них, но тот был тяжёл неимоверно — призвав на подмогу четверых своих товарищей, они едва дотащили его и выпихнули на дорогу. Первый бандеровец выхватил широкий нож, рассёк стеклоткань и пнул мешок: ярко сверкая под светом фар, из разреза посыпались мелкие сахарные кристаллы белого, красного, синего цветов.
Бандеровцы продвигались к голове колонны, осматривая груз внимательно, фура за фурой. Разноцветный «сахар-песок» был почти во всех, в остальных стояли глубокие канистры для масла, топливные бочки, пятилитровые кадушки майонеза, сплошь заполненные омерзительной смешанной кровью, словно все группы слили вместе, и те в злобе накинулись друг на друга, сворачиваясь. В этой багровой тревожной массе попадались обломки зубов и костей. С брезгливостью отшвырнув очередную крынку, из которой вывалился склизкий сгусток вперемешку с костяным крошевом, бандеровец подошёл, наконец, к головной фуре и приложился ухом к её боку: изнутри ощущалась сдавленная дрожь, злобная и чуждая. Остальные тоже прильнули к кузову, будто пытаясь разобрать в низком угрожающем бормотании понятные слова на честном языке.
Внезапный удар изнутри заставил их отпрянуть. Кузов был основательно укреплён, стальные рёбра его лишь охнули и выгнулись под невероятной и яростной силой. Новый удар сдвинул тяжёлый зад фуры на полметра. Первый бандеровец стал торопливыми жестами раздавать указания, и скоро конвой запылал разом, от сахарного хвоста до головы, вскрыть которую никто так и не решился.
— Так що ти думаєш, друже, чеченці?.. — спросил кто-то из бандеровцев.
— Та хуйзна, може, й вони, — второй подошёл поближе, внюхиваясь в едкого цвета жирный дым. — А може, і ще щось.
Неясная, но опасная сила металась и погибала в кузове, в ритме огня, швыряя в стороны крики, вой и тяжкие удары. Чужие звуки быстро распределялись по неразмеченному пространству, поглощались насекомым трепетом, и в степи оставалось тихо. Цветные голограммы уже развеялись, по дальнему краю плоскости из-под травы стал выделяться настойчивый свет. Воздух быстро вдыхал жар, наливаясь новым горячечным днём.


[Несовершенное время]

Когда я спрашивал, откуда взялся, мама объяснила, что нашла меня в коробке со старыми ёлочными игрушками. Папа, конечно, удивился, но ничего не сказал и обкладывал меня одеялами. В темноте я быстро рос и напитывался взрослыми запахами. Вечером приходила бабушка и научила, что младенчиков надо спелёнывать и кормить сухими подосиновиками. Через месяц я был совсем готов, и дедушка взял меня на войну.
Командир велел сразу получать на складе тёплые валенки, а потом рыть яму, чтобы враги туда попа́дали и переломали свои поганые ноги и челюсти. Когда я перекопал несколько стран, война сразу закончилась. Пора было восстанавливать разрушенное хозяйство. Дедушка в победу не поверил, так и остался на войне, мы как-то приезжали его навещать и оставили чётное количество мёртвых цветов.
Коробку мою с ёлочными игрушками мама сдала за облигации, и пионеры в клубе строили из них ракету. Но с неба спустился ангел и ракету всю потоптал ботинками, а вместо неё установил игральные автоматы. Я у них всегда выигрывал, серебряный рубль спрятал во рту и понёс отдавать папе, чтоб он на него восстанавливал ещё, что осталось. Но мама сказала, что папа ушёл на небо, чтобы спросить с ангела за поломанную ракету. А мне вручила слабо знакомого младенца, который с тех пор должен быть нам вместо папы.
Младенца я обёртывал одеялами, спеленал и кормил подосиновиками, помня о бабушке, которая уже легла в землю и не хотела больше никому ничего подсказывать. Тогда мы не спали всю ночь, и фельдшер велел, чтобы маму поскорее увозили, извлекли камень, наросший в животе за годы её жизни. Даже написал бумагу, чтобы в городе взяли ножницы и камень вырезали, и потом положить его в медицинскую банку под стекло.
Получилось наоборот, через неделю фельдшер принёс ровный камень, на нём была нарисована мама, вовсе на себя непохожая, а она там ещё как-то задерживалась на неизвестный срок. В этот раз плакал только младенец, хоть я и показывал ему старые коричневые фотографии про то, как приходят разные люди, а потом уходят навек в, например, парикмахерскую. Как рвутся военные валенки, как по па́рам умирают цветы, тела становятся камнями, камни трещат и ноют, и даже время, такое длинное, уже вот-вот необходимо закончится.


* * *

Очередь растянулась через весь мост и дальше по улице, затрудняя свободный проезд городского транспорта, а люди всё подходили, бесконечно удлиняя её толстый змеиный хвост. Чай в термосе быстро остыл, и мы сделали ещё несколько шагов к храму, возглавляемые толстой бабушкой: «Я от РЭУ», — весомо объяснила она. Мы втроём — Гаспар, 39 лет, врач скорой помощи, Валтасар, 44 года, предприниматель, и Мельхиор, 27 лет, сотрудник ЧОП, — промолчали, пропуская её первой.
Облепленный толстой курткой мент получил команду от рации, открыл воротца металлоискателя и рысью погнал нас в следующий загон, когда у бабушки из РЭУ, стоявшей впереди группы, случился приступ. Некоторое время никто не решался к ней приблизиться. Упав на мокрый асфальт — послал Господь тощую послерождественскую оттепель, — она неожиданно уверенными движениями выгибалась в стороны, будто ломала проволоку внутри своего тела. «Беснуется нечистая, — зашептались вокруг. — Была первая, стала последняя».
Гаспар первым встрепенулся и проложил старушечьи зубы грязной веткой, развернул её боком, поджимая колени к груди и, навалившись, с силой удерживал на месте рвущихся из неё старых, ещё послевоенных бесенят. Бабушка видимо успокаивалась: у Гаспара были золотые руки. Валтасар, как и все остальные в нашей группе, старухе из РЭУ не сочувствовал: «Чую, так наша очередь никогда не подойдёт». Мельхиор стоял в загончике смирно, любуясь, как из забытого люка липкими клубами вываливается в небо ненужный пар.
Свалявшийся серый снег, украшенный мишурой всякого мусора, создавал дно сосуда, вмещавшего эту среду высокой агрессивности, в которой всё моментально покрывалось ржавчиной и вонючей пылью. Гаспар, Мельхиор и Валтасар разом подняли головы вверх, глядя, как одинокая звезда над крышей вытягивается в шрам конденсационного следа: драгоценные дары уносились дальше в своё бесконечное путешествие. «Их никогда отсюда не выпустят», — сказал кто-то из нашей группы. «А нас?» — спросили мы трое. «А вы разве ещё не поняли?» — Мент молча отвернулся, остановив факельщика, и прикурил от бледного олимпийского пламени.


(Москва)

Жила бедная вдова, к ней заходили разные. Вдова не смогла прокормить единственную дочь и продала её муниципальному чиновнику (тот был сыном патриарха (и к двадцати годам уже заработал свой первый миллион лайков)). Чиновник обращался с ней по-доброму (сделал хозяйкой на похоронах любимого карпа), а когда церемонии кончились, она спустилась в метро (в белом трауре (в кужугетовом френче)).
Здесь всё изменилось с тех пор, когда предки-онолатры (столетиями) обвыкались в земле (закапываясь на глубину от кочевых набегов). Теперь тут толклись черновласые, нефтеглазые (хамоватые, как фольксдойче накануне агрессии (будто назавтра дружественные им войска войдут в город (в обойме сюжетов этот — с осадой города, в империи, потерявшей морские провинции))). Протиснувшись (где-то в просвете между палеантропом и ноотропилом), она поднялась на поверхность.
На площади патриоты линчевали трёх гомосеков, рядом собачники сажали на кол отравителя (имел изониазид (с изъязвлённым оспинами лицом)). Она прикрыла лицо томиком Ройзмана и (отсвистывая что-то приторное из Pussy Riot) побыстрее убралась оттуда (она была ксенофилка и тайная ортоградка (ей претили нравы кургинян (и их вторичный каннибализм (о, стрюцкие, скрелинги, унтерменши, о!))).
Тяжёлое здание (на дверях (модернизированный) герб города (патруль на «мерине» поражает приезжее чешуйчатое)) проглотило её и срыгнуло в кабинет. Гавнокомандующий её не ожидал (он нависал над столом (комкал и запихивал в рот ценные бумаги)) и на звук повернул к дверям свою (бычачью) голову ((мокрую от пены и холодного пота), задев рогом люстру (отчего та похоронно тихо заголосила)). Над композицией нависали циклопические напольные часы (по циферблату неуверенно ползла оса). Гавнокомандующий медленно навёл на неё глаза (прозрачные глаза троглобионта), с трудом сфокусировал взгляд и впервые назвал её по имени. Она закричала.
Она мечтала, чтоб её звали иначе (как-то звучнее и жёстче (как — Вера Вариола), или уж совсем невероятно (например, чтоб начиналось с буквы Ы)), или хотя бы подняться по эскалатору и умереть на воздухе. Но судьба была к ней безжалостна (потому что в прошлой жизни она не заслужила достаточно лайков) — так бывает в осаждённом городе (приберегая лишь новые язвы и беды (бесплатно и неотвратимо (как реклама, время или смерть))).


Колыбельная № 4

Каждый раз, когда ты отказываешься от каши, умирает котёнок.
Когда забываешь почистить зубы, на чердаке начинает плакать девочка: темно, и выхода не найти.
Ты капризничаешь и никак не хочешь засыпать, а старик в пустой бетонной квартире обречённо гладит седую и обвисшую кожу на шее.
Лежи смирно, слушай сказку: в этот самый момент женщину в безымянной деревне охватил ниоткуда жар, и соседи, обжигаясь, волокут её баграми на ле́дник.
Всё только начинается, предстоят четыре с половиной тысячи лет борьбы против лжи, глупости и трусости, а ты разревелся.
Не стыдно? — слышишь, девочка давно спрыгнула, и только эхо её слёз будет до рассвета отражаться выше верхнего этажа.
Старик уже лёг лицом вниз на свой диван, и руки вытянулись вдоль его тела.
Та женщина, наконец, остыла: поутру, сняв запоры с ледника, её найдут в глубокой талой луже, улыбающейся во сне устало и счастливо.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service