* * *Мы прозрачны: так плотны, что уже насквозь поблекли. Пятизначные слоны перед нами пьют таблетки. Однородные объекты попадаются одне в заметеленной стране, да и те довольно редки. * * *
Ярятся словесные волны, бушуют вещей имена. Товарищ усопший, безмолвный в штиль солнечный манит меня. За мыс миллионноимённый стремится душа моя в шторм, и парус мелькнёт похоронный меж безднами вспененных волн. * * *
Из множества обуз коронарный тромбоз нацеливается в островатый уклон. Опередив на паузу летальный прогноз, мастеровитый брат угловатый укол навскидку в волокнистый треугольник всадил и взглядом деловито кардиограф пропас. Взмыл руки, ухмыляясь, хамоватый сатир. А сколько впереди ещё этаких пауз? * * *
Беспонтовая жизнь утекла и, протухнув, зловонно стоит, как моча в засорённом унитазе. Просквозить бы — да от ветерка обостряется ваш простатит, дуновеньем ничтожным угнетаясь. Вы валяетесь, пьяные в хлам, среди мерзостного старья, обнимаясь с бутылкою сивухи. Иван-чай с добавлением трав из Данилова монастыря хочет стать вашим другом на фэйсбуке. * * *
Пожертвовал ладью мне, пожертвовал слона. Игра на остром дюйме темна, тонка, сложна. Беру щепотку пешек, бросаю их в огонь. Смотрю на вспышки щепок — а толку вроде ноль. Дрова в печи озябли, чего я там ищу? — Пожертвовал ферзя мне и быстро свёл вничью. * * *
Гроза подкралась незаметно. Под тучей содрогнулся отблеск. Две молнии одновременно попали в движущийся поезд: одна — в локомотив, другая — в площадку заднего вагона, — и пассажиров напугали точнейшим унисоном грома. Лишь мы с тобой, не веря смерти, взглянули на часы мгновенно: мы — в мысленном эксперименте? но кто нас мыслит столь рельефно? — Его открытию мы рады: одновременность есть условность. В шестом вагоне в миг удара часы показывали полдень. Мы в яростно-прекрасном мире с открытыми глазами грезим. Часы стоят на той же цифре, гроза прошла, а мы всё едем. * * *
Из-за лысого леса гроза наползла, погружая сознание в страх и восторг. На верёвке забыта, стенает коза. Во дворах катастрофы весенних костров. Содрогается в небе трескучий огонь. А коза намотала верёвку на куст и запуталась в ней ослабевшей ногой, осязая в зубах электрический вкус. Пали струи на ворох горячей золы и шипят. — Но хозяйка, угрозу презрев, за калитку бежит на призывы козы, растянув над собой заскорузлый брезент. * * *
В материю мироздания иглу ткнул. По контуру, нарастая во мне, прошёл гул. Как будто в глобальный минимум сквозь мой сон нечаянно туннелировал инфлатон. Как Батюшков сказал что-то, не помню где, — витает лишь эхо шёпота в немой тьме, где скептики и строптивцы изошли в даль, скукожившейся традиции разодрав ткань... Как Парщиков сказал в Оксфорде, откусив нить: «Поэзия, прости господи, должна быть». * * *
Молчать — о чём? Молчать — когда? В Москве молчат колокола. Молчит Шибанов из ноги пронзённой. Молчит с соборной солеи диакон. — Даже соловьи в овраге сумрачном и в пойме речки сонной молчат, скрываются, таят свой сладостный весенний яд, любовный пульс в черёмуховых чащах. И поезд Кременчуг–Чимкент над виадуком молча мчит, струится тенью мимо станций спящих... И только жёлтый попугай, гуляка, пленник, краснобай, без умолку трещит в пустой квартире. Он в целом мире одинок, и в зеркальце его двойник заходится пред ним в речитативе.
|