Четырнадцать строк Я пыталась переводить сонеты Шекспира,
что непросто даже с моим медиевистским прошлым,
и зачем те две всегда лишние строчки. Отец был мэром,
устраивал жильё бродячим актёрам, а перчатки тогда
не носили простолюдины. В школе — кстати, она в сохранности, —
учили латыни, протестантизму и как держать свой зад
непобитым. Разыгрывали зрелища Рима, Теренций, Плотин.
Благочестивые их злодеи морализировали, как скоморохи.
Молодые учителя стали учёными мужьями. Доска, по которой
учили алфавит и Патерностер, сторонясь католичества
по политпричинам. Так станешь умным, начнёшь писать
шифровки из мешанины слов исторических
с опасностью времени. Остановилась на пятом сонете,
талант переводчика мне не достался.
* * *Вот одно стихотворение,
вот окно в стих отворение неких врат
и брат и град, и спасенье от цитат,
и башкою приварение в под-заоблачный косяк,
от плезиров рифмования, мук рожденья и муки
сдобно-нежной и руки, женских рук и белых прядок,
шерсти ниток расплетения,
пудры-мудры кукованья, крапин знания и дознанья,
и царапины догадок, что к чему вело непрямо, воссоединяя связь.
Стих от вора-заговора, от икотки-заиканья,
от охотки на варенье, на солёное, на зелье
в бутыле с ребёнка ростом, на домашнее зверьё.
Бегство внутрь и тихо-лихо, пенье-зренье, створ-затвор.
Незаметно продолжаясь, можно долго продержаться,
можно с буквой еръ и ять безмятежно постоять
просто рядом, как любовь, и чтоб жизнь не замечать.
Стихнет звук, мяукнет время, звякнет крюк пустопорожне,
то ли ложка о стекло, об зубок молочный снежный,
опасений полон рот. Стих стишку стишонок шьёт.
* * *Октябрь, уж золотые гуси висят на нитках,
и рыбок краснопёрых листья, и ряб-пеструшек.
Тепло, как в физике, и теплота-величина не ждёт весны.
Я поддаюсь чему-то слабо, сожмурю глаз
и в объективе увижу вспышку солнцевода,
мы неодеты-голоноги и за углом углы углами
врезаются стеклом друг в друга
и в марафон перебеганий дорог прохожих.
По-летнему отъезды-сборы, бобины, кадры старой плёнки,
мельк новостных телесобытий и фестивали трудодней,
их приближения-сближенья и цирковые выкрутасы
рекламы в сети. Детство Люверс твоё-моё и модернизма
не отличается ничем, фрагменты те же и детали,
пальто навырост, платье в гости и нотной гречки
пробиранье за воротник, и каш столовских манный ком.
И там ещё на башне с флагом колышется простая надпись
и старых вывесок пустыня под сапогом, домашним тапком,
и мокрые листы Тавриги, прости, что вспомнилось,
и замолчавший титул — прочерк с серебряною заковыкой,
пока конец не дочитаешь, и печки кафельной бока,
и створка с золотом латуни. При входе в дом
привет встречает вид мирной мозаичной даты,
год тыща девятьсот четвёртый, ноль четыре,
пять, но потом вы знаете, что будет,
почти что ничего не будет
хорошего, но выйдет зайчик.
* * *Когда я вышла из Египта,
меня тогда иначе звали, но брат меня не замечал,
хотя уже понятно было, особенно когда в пустыне
(распространяются пустыни, в них до сих пор немноголюдно),
вода — и значит выживанье, что очевиднее сейчас.
Его дела были важнее, народ, законы, уложенья,
свиданья с самой высшей силой и для наглядности чудес
прямой показ, борение с идолами женщин, с детьми,
возжаждавшими млека, орущими по-арамейски от мёда с манной.
Его совсем другое детство, и он не понял,
он понимал с трудом другого, он и в себе-то разобраться
не понимал совсем зачем. Та люлька, на воде корзинка,
он плавал в ней всю жизнь по речкам,
пороги и водовороты, волны качанье, убаюки.
Батальные сценыЭто лошади и люди, это женщины и кони
Волки, ослики, собаки, кутерьма и блеск металла
Это соня и наташа в жизни нашей и война
Это Анна, Долли, Китти, греконос без переносиц,
и колена преклонила, бюст без бюста и тритон.
И Бернини и Пуччини жаждет жизни на мосту
пред Сан-Анджело тюрьмою, это ангельская тема
и барокко и сирокко, зеркала и терракота с отпечатками
давненько не для паспортных столов пальцев скульптора.
И некий тут какой-то Никодим, что поддерживает тело
то ли снятое с креста, то ли просто помутнело,
потемнело чисто поле, стало млосно, так бывает.
Надо всё перечитать и запомнить, не забыть.
Казеин на мешковине, академия святого
вам Луки приопоздала
на полвека, так бывает только с центром,
со столичным разгуляем, раз — декором, два — со шпагой,
выпад, в городе темно, только свечи прожигаем,
только факелы палим. Сварщик искры мечет в темень,
освещает полнолунье, если айсберги растают,
этот город тоже смоет, станет Китеж, слышишь, милый, из далёка твоего... 2 ноября 2012
Написано, пока Радио Давидсон на узком русском вещает
в Нью-Йорке, объясняя значение слова «порча»Когда я была маленькой,
я читала собрания сочинений,
избранные собрания и собрания сочинений.
Дел было немного, когда практиковали
несвободу собраний, когда сочинения были несвободны.
Тогда я читала запоем плохое, хорошее и в переводах.
Запой это такой шерстящий злой зной,
угольный страхолюдный забой, телесный убой,
в душе теснина-пробоина гор, голодный строй,
часовой сбой, клад-то на кладбище зарой
и не забудь, а сам на недолгий постой
или самый простой пьяный запой.
Это подряд или в столбик пропой голосом поутру,
и приснится покой, то ли императрицын покой
то ли в пейзаже левитановский вечный покой
то ли ведьминский непонятный какой.
|
