* * * Поправь меня, если я подзабыл, но кажется, нет никакой мотивации для сотворения мира. Чего ради? Вот смотри: уже дух над водами. А зачем? Или Хаос вначале, метаморфозы. Или Слово, его развёртывание. Или у гностиков — Эпинойя, нисхождение света. Или вот у индусов: вначале был Ся (Самость), и решил он создать территории. Точка. Никакой мотивации. Описанье процесса. Но вот любопытное. Всё создав, он задаётся вопросом: «Может ли существовать оно без меня?» И отвечает: «Может. Но без меня». И дальше: «Как же войти мне?» Темя вскрывает и входит в творенье через «Воротца радости», и изумлён: кроме него там нет никого. Так и зовут его: Тот, который видит. Но опять же — неясно с мотивацией. А пока ты гадаешь, как мне ответить, да и вообще — отвечать ли, поскольку ты существуешь, и ты без меня, и Воротца без нас, но открыты, я скажу тебе вот что: не сразу у него получилось. «Не то!» — говорило ему сотворённое им, и он переделывал, слушал, пока оно не ответило: «Да, вот теперь хорошо!». Да? Ты слышишь? Уже не войти.
* * *Жизнь отплывает за спину, всё светлей впереди и просторней. Смерть, видать, возьмёт налегке. Дождь и кошка в окне, спрыгнула в комнату, и уже на груди, лапой меня обняла за шею. Пришлая. Пришвин её зову. Дерево в парике, поправляет его. Столько сказано, и не понято ничего. Это странно — такая близость. Шельма метит углы её. Всё разрозненно, но на миг, как на снимке на память, выстроилось: улыбки несколько принуждённые. Или гости съезжались на так называемую. Да, mon ami трёхцветный? Зыбко, но нет ничего устойчивей. Божья шалость. Как один, семеро их — вниз головой, в плаценте, чуть надорванной. За окошком. И всё же странно. Так и сиди, пиши — с этой лапой на шее, анной.
* * *Она любила в сексе быть мячом кручёным у игрока, и улетать в ворота. А он финтил. Любя венчала, она неизречённым ртом кричала под ним, а он любил драматургию, уходил в поля — но как бы. И возвращался не один. Природа скачков не знает, Лейбниц говорит, ля-ля не надо, моя монада, сладчайше незаметны переходы по лестнице витой вокруг пролёта в мире без дверей и окон. Он чувствовал её во тьме как перекаты реки. Которой вдруг не стало. Волны дней. И как садок вишнёвый коло хаты — её бельё на спинке стула.
* * *В той мавке хвойной, где свой подвиг Павка... Нет, не так. Спустя полвека, как не строил он узкоколейку... Да. Я оказался в сумрачном лесу. В Боя́рке (на втором, но правильно — на первом). Книга о том, как строил он, стояла между Аэлитой и Фенимором Купером, двухтомником. Вороны порой из гнёзд вышвыривают цапель. Детей, пока родители в отлёте. И те с верхушек падают, как дети. Но с крыльями бумажными. Я шёл, а он свалился на меня. Подросток. Девочка, наверно. Как рукопись она летела, я не видел, сыпалась меж веток. Взял. Потом мы у костра сидели. Я имя подбирал. Иеронимка? Глаз в кровавых отблесках, в огне, и чуткий клюв полуоткрыт, поцокивает. Шея — растёт, растёт над нею, надо мной, над лесом... Модильянка? Принёс домой. Во вторник. Вторником назвал. А я был человеком, Четвергом. Четверг её, природы, обитанья. Жила она под небом, на балконе. Балконская Цаца́ (здесь на втором). Кормил её я мойвой (в гастрономе — 30 коп/кг), а на рассвете она будила всю округу, запрокинув голову, разинув клюв, приветствуя светило, треща на весь микрорайон, как самопальный харлей дэвидсон. А если удавалось днём ей в комнату пробраться — клевала отраженья свои в румынской мебели: приглядывалась к ним, играя шеей, замирала, и точечно лупила. Следы, как от шрапнели. Ещё был пёс — Кальмар, походный русский спаниель. Мать выдворяла цаплю — тряпкой: Аустерлиц домашний, бились внимательно, переходя на танец, пёс — в тылу, за юбкой маминой, а тряпка — в клюве сжатом у Вторника, у девочки. А я — с авоськой мойвы в дверях. Вообще же мама реставрировала церкви, а отчим был геологом, возил мне из пустыни земную оторопь, песчаных гадов голубых кровей, Шахерезада замок снов плела. Отец, детдомовец, под окнами свистел в два пальца, мы втроём — он, я и мама — шли гулять по улице Петра, который Запорожец, Ильича соратник. Вторник вышагивал за нами, чуть волоча крыло. Под домом был детский сад, за садом — лес, оттуда лисы в сад ходили, а я в окно смотрел. Мой дед чаёвничал в Калуге с Циолковским, потом ушёл сапёром на войну, вернулся из Берлина с перочинным ножиком, карандашами и отрезом крепдешина для дочки и жены и сорок лет не спал, был юн и лыс, молчал, а жил на Банковой, неподалёку от Майдана. Повторно овдовев, он переехал к нам. Был на углу Перова и Петра сбит автокраном — их колонна шла из Чернобыля. Лежал с улыбкой в морге. На том же месте год спустя был пёс раздавлен, я в рюкзаке его отнёс в тот мавкин лес, где мы сидели со Вторником, и под кострищем закопал. Квартира продана, и сад уже не детский. Путь зарос. Отец лежит в могиле — в том краю, откуда дед привёз карандаши. Я в Индии, в лесу, на середине, на спине слона, под ним земля, как черепаха, под нею тьма. Со мною та, которая, прижавшись, дрожит и зябнет от счастия, в пыльце словесной, с небылицей в руке и даром божьим, как иголкой в сердце. За тридевять морей окно горит — там мама Набокова читает, ждёт. И ночь роняет звёзды из гнёзд. И Вторник всё летит, летит — как день второй.
* * *Что там виднеется, Осип Эмильевич, в нашем окне? Вниз, по Ламарку, жизни левее, на заднем дворе, там, где под вывеской «Воздух ворованный» — вёрткое время, где упражняются евнухи речи с дизайн-гаремом, где так искусен брюссельский узор, искушён, обезличен, где управляют приказчики с бэджиком сомелье, где мудрецы выезжают на рейсовом бродском осле в светлый читательский ерусалимчик, там, где ничто под луной. Многоточье. Не ново. Там, где, как мальчик потерянный, слово, что-то на жизни рисуя, что было вначале, шепчет: мы в дворике этом совсем не скучаем... Видишь? И через плечо поглядело.
* * *Детская железная дорога с падающей Карениной. Запасные фигуры, 12 шт. Заводной Идиот с монологом. В интерьере. Исчезновение человека. Переход в вальсок, Нимфею Альбу. Одноразовый. Комедия. Многофигурная игра, девять уровней. Механика, звук, свет, смешанная техника. Стол длинный дубовый, лампа над ним. Руккола, моцарелла, черри, лайм, масло оливковое. Хлеб. В окне — перекрёсток, бензозаправка. Превращение человека в жука. С реверсом. Мухаммед. Модель для сборки. Кожа, ткань, аксессуары, свет, гелий. Утро. Рисунок шагов. Один и тот же. Выбор книг, складывание в стопку, связывание бечёвкой. Отнести букинисту, на выручку купить материалы. Блуждающий призрак со звуковым сигналом («Живи, и помни обо мне»). Дистанционный. Ландшафтные. Просто дождь, радуга (плавающая). И др. Тишь в доме. Жена биолог, работает в заповеднике, опыты с врановыми. Приезжает на выходные. Ребёнок в тёмной комнате. Неоконченное.
|