Карта мира Ю. Андруховичу Мне было по душе, что она утратила невинность во Львове, и не потому, что я был причастен к этому, а потому что Львов всегда кичился своим клерикализмом. Стамбул остался для меня городом, где наша любовь пролила свои первые слёзы. Потому я люблю возвращаться в Стамбул. Я встретил её в пражском аэропорту и тотчас сказал ей: — Пока ты здесь, умоляю — ни одного слова о Юрии. Она смирилась с приговором. Но до чего же она была в Праге несчастна.
НачалоПро себя он называл её «Великий Шёлковый Путь», но признаться в этом боялся. Однажды всё же сказал. Она спросила, почему. Вначале он мямлил, но после приободрился и даже разгорячился: — Понимаете, это чувственный образ... Он предполагает путешествие в пространстве и во времени, причём бесконечно долгое путешествие, сулящее открытия и приключения. Пролегает он по пересечённой местности, от которой невозможно оторвать глаз даже ночью. Ещё этот образ ассоциируется с арабскими скакунами, персиками, вином, охотничьими собаками и леопардами. Шёлковая нить отражает свет, а наощупь выдерживает сравнение с самыми нежными сновидениями... Они помолчали. Он несмело спросил: — Теперь вы понимаете, почему я называю вас «Великий Шёлковый путь»? Она не ответила. В уголке её глаза он заметил слезу. — Да, — сказал он, — охотничьими собаками, леопардами и горным хрусталём.
* * *Она сказала: — Я всего лишь серая мышь. Как ты можешь меня любить? Он подумал, подумал, подумал, вспомнил детские страхи, которые он так и не смог одолеть, вспомнил этих самых рукокрылых, их бурную ночную жизнь, напряжённые мышцы в ушах, их сложные эхолокационные сигналы в диапазоне до 120кГц и, главное, передачу смертельных патогенных вирусов, но сказал: — Я люблю тебя, Серая Летучая Мышка.
* * *Когда они были в постели, её тело шептало: — Я не люблю тебя, слышишь, не люблю. «Хорошо, что я старый и глухой, — думал он, — и ничего не слышу».
* * *Левый сосок, пахнущий сиренью, только угадывался. Кругом были люди, и убедиться в справедливости предположения было... ну никак. Но ему хватило и предположения. Такие перекрёстки — запаха, цвета, звука — любил Арсений Тарковский («Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала, как флейта звучать. Я ловил соответствие звука и цвета...» Или: «Арбузный гоголевский запах — Её декабрьская душа». Это о зиме.). А до него Иван Бунин («В саду костёр, и крепко тянет душистым дымом вишнёвых сучьев»). Да, лучше думать о литературе. Он так и делал, но всё равно возвращался к навязчивому образу снова и снова. И снова.
* * *Он принёс в класс несколько мотков разноцветной шерсти и всех обмотал, обвил, опутал. Они смеялись до слёз. Шерсть была пружинистой. Лежать в ней было тепло. Нити не резали рук и ног. Можно было даже передвигаться, всем телом сразу, рывками, несколько сантиметров вправо, потом влево. Они смешно сталкивались, случайно тыкались друг в друга губами. Губы тоже были пружинистые, пушистые. Они решили никогда не распутываться. Поначалу дирекция делала всё втихую. Учителя вооружились ножницами и бритвами. Но перерезанные узлы и петли тотчас же срастались и становились ещё крепче, чем прежде. Кормили их с ложечки. В конце концов об этом узнали все. Школу оцепили, вызвали роту десантников. Но даже специальные резаки не брали шерсть. Тогда ночью в класс напустили моль. Проснувшись, они не нашли ни единой ниточки. Моль сожрала даже одежду. Так их голенькими и раздали родителям.
|