Телескоп Гершеля О чём бы ни шла речь — о пролитом молоке или о рое пчёл, — созданный Гершелем телескоп, по-видимому, не учёл теории, полной величественной поэзии. Между тем как устройство его впервые позволило подобного рода пятна на небе — туманности — разложить на звёзды: как если бы эти последние вообще росли из росы. Вот и всё. Лишь направленный из срединной Англии куда-то в стоустье Ганга и Брахмапутры, телескоп Гершеля, несомненно, увидел бы, осаждая их из тумана, всё те же небесные перламутры обильных рос, цикадовы мёд и млеко, — слезинку Донна, росинку Блейка.
Система КентаКент в этом смысле тоже вынашивает систему, но не математизирующую ландшафт, не предстающую в виде луче- или веерообразно сходящихся аллей, кругов или пентаграмм, а дающую человеку почувствовать, что он не лучше (и не выше) других или прочих тварей. Так, приходя в упадок, французский парк, прежде чем обратиться степью, переходит в английский. От благородной строгости картезианского мышления в нём остаются, похоже, золотошвейная специальность солнечного луча, тень от облачка, узоры папоротника и плюща, и, потому что нет ничего абсурднее тщательно ухоженной, вычищенной руины, — крошащийся известняк, заросшие мхом и вереском древние ров и вал. В этом смысле Кент действительно «разбивал» сады. Не первый и не последний, всю кривизну барокко он увидел в закругляющейся линии горизонта, в периферии, кончающейся в диких дебрях чертополоха. По-английски это звучит the Shires, «ширы». И почти ностальгически. С точки зрения бывшей имперской шири — нечто саванноподобное, нечто вроде новоюжноуэльских скрэбов, канадских прерий.
Мнимая смерть акварелиста Джорджа ЭретаНикто не знал точно, что он при этом имел в виду. Да и тот ли он Э́рет? С акварели на нас таращится немигающим жёлтым глазом, подобием неким автопортрета, его Чистотел — его Chelidonium — с неописуемо синими, недостижимо, — не чрезмерно будет сказать — предсмертно синими листьями... точно это не у него перехватило дыхание и наступило действие цианоза, и это, пусть ненадолго, но правда, в которую он поверит. Либо ему не хватило сил пойти за светло-зелёной глауконитовой покупной, либо он тогда уже так синил в зелёный из жёлтого. Возможно, впрочем, гораздо правильнее было бы допустить, что цвет объясняется текстом в тексте, естественной, как сказали бы мы в XVIII веке, потребностью — почему бы и нет — в чудесном. И такое обстоятельство тем замечательнее, что из метафизической пустоты всё действительно видится синим: горы, леса, равнины... Либо — он бог, и у него глаза из воды.
Шекспир вместо насКак и любой другой, тем более — если речь о трагедии, английский Шекспира под стать теории. Сей развивающийся вне тела (экзосоматический) инструмент — гораздо более сильно действующая идея, чем та, что лишает пейзаж примет. Нечто вроде греческого котурна в искусстве возвышенного. Если угодно — сначала лес, потом — готическая архитектура. Таковы ещё остаются в мире природы песнь-плач хохлатого жаворонка... и всё похожее: паутинные слёзки осени, просто нечто каплющее из глаз. И оно проникает в душу, как древобожие. Мы могли бы предоставить трагедии Шекспира (происходит, однако, всегда обратное) умереть вместо нас.
|