|
Перечитывая стихи Евгения Туренко, прочитав за один присест много разных текстов — написанных давно, написанных пять лет назад, три года назад, совсем свежих, — я, честно говоря, был очень удивлён. Впечатления от прочитанного не совсем складывались в привычный образ.
Пожалуй, главное, что обратило на себя внимание, а раньше почти не обращало, — насколько Туренко, оказывается, был подвержен влияниям (ну, или, пусть, взаимодействиям). Возможно, именно эта открытость для влияний — вместе с одновременным умением влиять — и есть основа его уникальной литературно-педагогической деятельности.
Сравнительно ранние стихи Туренко — здесь, впрочем, не грех напомнить, что писать стихи он начал лишь в 30 лет, — отражают в какой-то своей части типичное для того времени влияние Бродского, заметное в оптике и интонации, в тематических предпочтениях и, конечно же, в ритмических решениях (Есть такая дыра — называется городом N. / Правда, в частности вечного безотносителен он — / Только тихо и грязно, да очередь пасмурных стен. / А нагрянет правитель, и мат улетает вдогон.). В какой-то — большей — части эти стихи отражают многократно описанное влияние «больших» метареалистов и персонально уральского метареалиста Виталия Кальпиди (Эта старость букварней, чем клинопись ранних морщин, / травоядный доднесь и затверженный видеосон / про себя, и ты ловишь губами соцветья причин).
Чуть позже становится заметным — об этом много сказано — влияние Бориса Поплавского, отталкиваясь от которого, как мне кажется, Туренко во многом выстроил в том числе и ставший фирменным и для него самого, и для многих его учеников конфликт поэтического умысла и поэтического автоматизма. Плодами этого конфликта стали все эти нижнетагильские лакуны, анаколуфы, сбивки, оговорки, макаронизмы, нарочитая рассогласованность: Скоро снова понедельник, или — понемногу
Осветляешь, усыпляешь, солоно не ждёшь.
Применительно — до смеха — выглядишь, ей-Богу!
Закруглённая уловка — мнительная ложь. Хорошо любить поможет строчка-полукровка,
от Перми до горизонта — затемно — за треть...
Выше бремени витает божия коровка,
а никак увидишь, то есть — если не смотреть. Ещё один, более распространённый в природе поэтический конфликт Туренко — столкновение высоких материй и низкого, бытового, в рамках одного текста, — обычно трактуют как наследование другому поэту первой русской эмиграции — Борису Божневу. Важно заметить, что Божнева изрядный, как сейчас говорят, «тролль» Туренко «подсунул» интерпретаторам сам: Где Божнев — там и ты, / и снег идёт сквозь свет, / и смерть скликает сны; / пойди — пойми её... Впоследствии божневых и поплавских в стихах Туренко станет сильно меньше — зато появятся Лены, Катя, Наташа, Вита, Лёша, Руслан. Но способ вот такой несколько неуверенной и одновременно декларативной организации интертекста, прямого подчёркивания влияний, цитат и отсылок, беспрерывных адресных обращений — сохранится, и не просто сохранится, а станет одной из ключевых особенностей всей нижнетагильской школы.
И эти же новые адресаты туренковского высказывания оказываются новыми субъектами поэтического взаимодействия. Поначалу эти возвратные влияния, влияния учеников на учителя, в первую очередь заметны на уровне лексики, откровенно привнесённых извне, условно молодёжных или, иногда, условно женских бытовых реалий, событий, масскультурных мемов. В дальнейшем, с ростом учеников, со становлением их собственных поэтик, в стихах Туренко стали появляться то кинематографически-отстранённый нарратив Алексея Сальникова, то абсурдистская, вечно фрустрированная сентиментальность ранней Елены Сунцовой, то утрированная обращённость к неоклассическим формам Екатерины Симоновой, то молодая, взрывная до бессмысленности звукопись Руслана Комадея.
Я ни в коем случае, конечно, не хочу сказать, что Туренко не обладал собственным голосом и индивидуальностью. Безусловно, он являлся замечательным, ярким и важным поэтом, чьи тексты — а далеко не только педагогическая работа — изменяли поэтическую реальность. Мне же здесь и сейчас понимание работы Туренко с чужими голосами кажется первостепенно важным для того, чтобы оценить масштаб его фигуры и уникальность его взгляда на творчество.
Ведь Туренко со всеми названными и неназванными влияниями именно работал, глубоко их осознавая и анализируя. Он был чрезвычайно умным поэтом, со взглядом острым и строгим к стихам — как к чужим, так и к собственным. Квинтэссенцией и этой работы с влияниями, и этой строгости к себе стали восьмистишия Туренко. «Новая твёрдая форма» (Данила Давыдов) — новой твёрдой формой, но главенствует в этих лаконичных текстах молчание, вынесенный на знамя просвет между тезисом первой строфы и антитезисом второй. Всё событие стиха, кульбит в развитии мысли, выбор читателем (а, как справедливо отмечал тот же Давыдов, стихи всех тагильчан рассчитаны на читателя высокой квалификации) вариантов интерпретации текста — всё происходит в этом молчании между двумя строфами, в этой псевдопустоте. Так не поможет стыд,
Как различит Господь,
Память в завязке спит —
Не удивляйся хоть! Крохотный мой дитё,
Вслух ото сна до сна
Самое ё-моё
На. Кроме всего прочего, в этих текстах поэт — прямо-таки аскесис по Харолду Блуму — замалчивает, усекает, обращает в пустоту внешние влияния и влияние собственной инерции. Далее эта логика движения ведёт автора к критически минимизированной форме — трёхстишиям, неожиданному пристрастию Туренко в поздние годы. Подборка этих трёхстиший в «Воздухе» цинично называлась «Опыты количественных инсинуаций». Честно смотри и спи
Помни вчера и жди
Парщиков и Платонов Примечательно, что последняя прижизненная книга Туренко, «Ветвь» (Ailuros Publishing, 2013), в значительной степени состояла из этих трёхстиший — и ремейков (текстов, подчёркнуто следующих в фарватере более или менее известных чужих произведений — но ещё и в фарватере давнего соратника и собеседника Виталия Кальпиди, выделившего ремейк как жанр в вышедшей тремя годами раньше книге «Контрафакт»). Работа с пустотой и чужой речью. Несмотря на то, что о болезни поэта было известно, всё это создавало впечатление накапливаемой энергии, того потенциала силы, которым молчание вознаграждает умеющего и желающего говорить.
Публикуемые ниже стихи — из новой книги, составленной Евгением Туренко при жизни, — совсем иные. Замалчиваний здесь нет, это прямые открытые обращения, это важные, смелые, последние, к безумному сожалению, слова, это персональные прощания с дорогими людьми, сказанные на языке адресатов.
Особенно важным для понимания поэта Туренко является первый текст, адресованное Алексею Сальникову стихотворение I'm Not There, обозначенное автором как ремейк одноимённого фильма Тодда Хейнса. В российском прокате фильм получил название «Меня там нет», но прямой перевод, «я не там», в нашем случае, не исключено, окажется более правильным. Знаменитый фильм, о котором идёт речь, — шизофренический байопик о Бобе Дилане, построенный на изображении героя при помощи шести невзаимосвязанных историй шести невзаимосвязанных людей. В этом стихотворении Туренко признаёт собственные приоритеты, заявляя о готовности — если не стремлении — говорить через своих учеников.
Это может ощущаться как трагедия поэта — в особенности если учитывать, что, по преданию, идея фильма Хейнса выросла из одной-единственной фразы, которую Боб Дилан говорит в другом, документальном фильме Ди-Эй Пеннебейкера «Не оглядывайся»: читая заметку о себе в газете, певец замечает: «Я рад, что я — это не я». Говорится это, стоит отметить, в поезде, и поезд же фигурирует в эпиграфе к стихотворению Туренко. Но нет у поэта ни сарказма, ни недовольства судьбой, ни боязни себя самого.
В последних стихах Евгений Владимирович, несмотря на горечь прощания, счастлив. Он нашёл гармоническое равновесие между готовностью брать у других и отдавать себя другим. Он, как всегда, троллит, шутит, загадывает загадки, заставляет думать и улыбаться, и лишь потом — грустить.
|
