В своих нынешних стихах Игорь Булатовский отчасти следует любимому им Верлену, стихи которого он переводил. «Нет ничего драгоценней песенки под хмельком» (Rien de plus cher que la chanson grise), — сказал Верлен в своём «Art poétique». Эту ориентацию на песенку, внешне простую, но вбирающую в себя сложность современного мира, декларировал в своё время Мандельштам в своей статье «Слово и культура», хотя в его творчестве таких «песенок» немного. Можно сказать, что Булатовский осуществил этот завет Мандельштама. У него появляются реминисценции то из «Цыганской венгерки» Аполлона Григорьева, то из популярной советской песни, то его стихи вдруг начинают походить на детскую считалку или вообще на что-то детское:
Коммутатор! Коммутатор!
Где телефонистка?
Фу-ф. На связи трансмутатор.
— Кто вы? — Алхимистка.
А вот поразительное соединение Тютчева с Исаковским, философского высказывания о мире и песни «Снова замерло всё до рассвета»:
И к чему тут гармония эта?
И к чему там гармошка была?
Гераклитов огонь до рассвета
Всё сжигает, сжигая дотла.
Ну а вдруг и сгодится на что-то?
Ни на что и не вдруг, но опять
Будто ищет в потёмках кого-то
И не может никак отыскать.
У Булатовского часты в стихах как бы не связанные друг с другом детали, случайные впечатления, некая невнятица, выявляющая какое-то сильное переживание. Говоря о пустяках, он, возможно, говорит о судьбе:
Известное дело — извёстка, извёстка,
И, сколько ни ждите вестей,
Блестит непутёвая блёстка
В пустом переплёте снастей.
Известное дело — костяшка, костяшка,
И, сколько вперёд ни гляди,
На брамселе сохнет тельняшка
С готовой дырой на груди.
В этом стихотворении автор «знакомит» далёкие по смыслу, но близкие по звучанию слова: «известное» перекликается с «извёсткой».
Всё это особенности новой поэтики Булатовского, к которой он пришёл уже в нынешнем веке. До этого он писал по-другому, может быть, более традиционно. Эта способность изменяться, а не тиражировать прежние достижения, говорит в его пользу. И ориентация на «простую песенку» оправдывает себя:
Только песенки не стыдно
Одну её жаль,
За ней одной видно
Близенькую даль.
Много лет я очень благодарен стихам Игоря Булатовского за их правдивость и справедливость к жизни — без малейшей измены автора самому себе. Стихи бывали нервными и грустными; (само)ироничные слова в них спорили с ритмом, и ритм в споре делался самоотверженным и стремительным. Очень многое решали именно не слова́, а встречи их «обертоновых рядов», и чем чаще стихи становились похожи на почти беспредметные, только себя означающие следы внутреннего огня, тем было яснее: близок какой-то меняющий многое, большой шаг.
Шаг оказался гигантским: долгожданный и «логичный», он дал стихи по-настоящему новаторские, ни на что не похожие своей не-странностью, полной естественностью и прямотой.
«Родина» поэта — это, прежде всего, он сам, человек; «родина» стихов — объективная реальность; поэт может стихами «путешествовать», «обособиться» — развиваться по собственным законам, быть постепeнно усложняющейся преломляющей штукой, стать, в конце концов, самозамкнутой системой зеркал: так часто и происходит, и читатель получает «авторский мир», удивляется, соглашается на неполное понимание.
Но иногда, когда этот именно авторский мир совершенно состоялся, из него рвутся на волю более простые слова, более прямое зрение, и получаются стихи, во-первых, о несводимости поэтического ви́дения к поэтической практике с её инерциями и тупиками, и, во-вторых и в-главных, они говорят о никому не чуждом, оказываются совершенно понятными.
«Родина» Игоря Булатовкого — если не о каждом, то о каждом втором, кто держит в руках этот журнал. Старики, книги, окна, которые одухотворённее почти всей версификации, прогулки, зависть к разнообразной и иногда трагической решимости сверстников, неловкость, самосохранение, предчувствие любви и память о ней — это всё почти наверняка о вас и точно обо мне, просто мы пока так об этом не рассказали.
Мы редко встречаемся, до Игоря трудно дозвониться. «Не обижайся, пожалуйста, — как-то объяснил он мне, — когда я работаю, обычно надеваю наушники и не слышу телефона». Поэтому читаю его новые стихи на экране компьютера. И этот маленький отзыв можно считать одним большим «лайком».
Некоторые из писавших о творчестве Булатовского (статей накопилось уже немало) отмечали поступательное последовательное движение, рост, развитие поэта от «петербургской традиции» к новым формам работы со словом, от «гармонического бормотания» к «полной свободе дыхания». Изменения поэтики Булатовского происходили и происходят, но, на мой взгляд, это давно уже не «поиски себя», «своего голоса» и т. д. и т. п., а расширение границ возможного. Неожиданным открытием для меня стали стихотворения 2014 года, терцеты, плотно проросшие событиями прошлого и недавно собранные автором в книгу «Родина». Но и это — Игорь Булатовский, его интонация, его дыхание.
Просто разные техники: одно дело — слалом, где след чётко и виртуозно прописан одним размером, строчка за строчкой до самого конца трассы, другое — фрирайд, когда на крутом склоне после тебя остаётся широкая полоса и комочки снега белыми зверьками скачут вниз, или могул — сплошные тире, пропуски и многоточия... К чему это я? Наконец, дозвонился до Булатовского, сказал, что пытаюсь написать о его стихах, но вспоминаю о том, как мы катались в Финляндии на горных лыжах. «Разговор о лыжах может быть разговором о поэзии», — ответил Игорь.
Поэтика Игоря Булатовского вызывает у меня изумление — не столько тем, насколько он автор, бредущий самостоятельно, сколько точностью мелочей, простраивающих уникальную поэтическую траекторию. От «Карантина» через «Стихи на время» являет себя поэтика несущественного, как бы исчезающая к новейшему циклу «Родина», состоящему из воспоминаний, частных и подробных. В то же время — всегда внимательный к звуковой стороне стиха Булатовский, говоривший «о несущественном», о лирических подробностях бытия как раз с опорой на презумпцию звука и ритма как единственного оправдания поэтической речи, в «Родине» использует трёхстишия со сверхдлинными строчками, зарифмованные попарно — как тело и отбрасываемая им тень. Когда эти стихи впервые читались в Петербурге, часть не видевших их глазами гостей вечера вообще приняла со слуха такие построения за верлибры, не заподозрив рифм. Потому что по способу описания они как раз напоминают нарративный свободный стих, текст, в котором в первую очередь рассказывается какая-то история, а формальные украшения заметны как повод запнуться. В «Родине» мы о них не запинаемся, и это существенный плюс: мы имеем два разных текста, и читающие с бумаги оказываются в более выгодном положении относительно слушателей авторского чтения. И ещё: вот лично для меня — праздник, когда Игорь Булатовский завершает какую-то целостную поэтическую работу.
Цикл (или книга, или поэма) Булатовского называется «Родина». Последняя книга Олега Юрьева — «О Родине». Совпадение, конечно, не случайно, перекличка очевидна. В обоих случаях речь идёт не только о той реальности, которая сформировала человека (в духе советской пески — «картинка в букваре»), но и о той, которую он сам выбрал, выстроил, которой окутался, как коконом.
Прежде чем говорить о том, как выглядит эта реальность в цикле Булатовского, стоит сказать несколько слов о том, как она презентуется. Что есть новое сочинение поэта. Мне кажется это очень важным: ведь Булатовский всегда был лириком par excellence, сводящим «содержательную», нарративную и риторическую сторону высказывания к минимуму, если не к фикции, пишущим, в конечном итоге, «стихи о стихах», «стихи о возможности существования стихов».
Ну, а это — «стихи о прозе». Стихи о мемуарах или, если угодно, романе воспитания, которые/который мог бы написать человек с биографией автора/лирического (лиро-эпического?) героя. Условность, лёгкая «закавыченность» повествования подчёркивается версификацией: не метрически привычный регулярный стих и не ритмически привычный верлибр, но акцентный стих с длиннейшими строчками и сложной системой рифмовки, такой, что рифмы (да ещё часто каламбурные!) при чтении вслух обычно не улавливаются и текст воспринимается как «почти прозаический».
Если перейти наконец на «содержательный» уровень: в трети текстов речь так или иначе идёт о литературе, о письме и чтении, в контексте которых воспринимается всё остальное. «Всего остального» очень много — например, это род (прадед-дед-отец-сын) и еврейство как родовая память (оживлённая переводами еврейских стихов — это очень важно!). И это любовь, советское детство, музыка, ужасы гражданской смуты (осень 1993), собственное тело. Всё очень телесно и очень серьёзно. И в то же время — очень литературно и очень словесно. Переводчик Верлена (об этом тоже есть стихотворение в цикле!), Булатовский всю жизнь стремился (и опять стремится в стихах последних месяцев) уходить от всё-прочее-литературы. В «Родине» он отважно идёт ей навстречу. И, мне кажется, этот опыт успешен.
Игорь Булатовский — единственный, кто когда-либо просил меня посвятить ему стихотворение. Очень важно, какое это именно было стихотворение: текст о никому не ведомой переводчице французской поэзии Зинаиде Быковой, исчезнувшей во время блокады. Переводы её были столь беспомощны и инфантильны, что вызывали недоумение, — и именно эта реакция позволила мне сделать этому тексту такой подарок в виде такого посвящения: в первый раз я испытала очень сильные эмоции именно не от стихов Игоря Булатовского, но от его Верлена.
И это было тоже своего рода недоумение. Как известно, к поэтическому переводу приложим постулат иной дисциплины: «верую, потому что невозможно». Несмотря на понятную невозможность передачи на другом языке того чудовищного сгустка, который являет собой стихотворение, иногда происходит чудо. Читая этого «русского» Верлена, я услышала музыку, которая согласна нашему декадентскому (символистскому? или всё же декадентскому?) всему, парижскому зануде и задаваке, превыше всего.
В переводах Булатовского бушевала музыка — я тогда думала о Дягилеве, нашедшем способ соединять фарфоровые статуэтки и фарфоровые парки Бенуа с грохотом и воплем Стравинского, — нежные, скучные ежевечерние трагедии верленовского сердца были теперь обрамлены, набиты, освещены тьмой музык и музычек. Этот Верлен совершенно отличался от своих русских предшественников верленов, дисциплинированных, тяжёлых, косноязычных (кто не знает косноязычия переводной строки, куда, как в готовый взорваться чемодан, ты засовываешь и смысл, и остатки смысла). Этот Верлен был лёгкий.
Я совершенно убеждена в том, что стихи обладают физическими качествами: они бывают острые, горячие, твёрдые — и лёгкие. Так пишет Булатовский. Можно говорить о тех, с кем он говорит: среди его нарциссов, которым он вторит, — и Ходасевич, и Егунов, и Кузмин, и Тарковский, и Осип Мандельштам, и Роальд Мандельштам. Но нужно говорить, как все эти интонации переплавляются во что-то новое — в бедную, утешительную музыку сродни шарманке — всё идёшь по городу, а она всё идёт за тобой — не обременяя (она же лёгкая) и не отпуская сердце.
