Возьми меня с собой
Любой иностранец хочет купить дури,
и поэтому — «ш-ш-ш, менеджер отеля услышит», —
она прикладывает два пальца к губам.
Несколько часов мы проводим вместе,
говорим о милых пустяках.
Какой мой адрес?
Мы одновременно достаём маленькие чёрные записные книжки.
«Напиши свой адрес здесь».
Её тонкая рука и неровный почерк.
Мама говорила ей,
когда тебе плохо, ты всё равно должна быть обаятельной,
научись танцевать
самбу или хотя бы румбу.
Я тоже хочу танцевать,
но постоянно теряю шаг,
стоит мне к ней прикоснуться.
Она хвалит мои движения,
безрассудные,
незнакомые.
Год свиньи
Птица-Феникс зевает так, что сводит челюсти,
застилает постель,
собирается на работу.
В кафе стоят в воздухе клубы пара из кухни,
поэтому скоты туристы сюда не заходят.
Хозяева говорят, это всё из-за неё,
ну и вообще экономический кризис.
В этой дыре быть красивой — значит быть вне закона.
Она кладёт на лицо толстый слой детской пудры
и насвистывает Битлз, глядя на смеющееся издали солнце.
В витрине сушёная рыба, высохшие луки и стрелы.
Пятьдесят менеджеров доедают
завтрак из трёх блюд
сплошная свинина
меню — та ещё поэма
ничего не выбрасываем
всё идёт в дело
не тратим зря времени
на личную жизнь, на фальшивых и тошнотворных
белых мужчин.
Почему она предлагает
эту боль
мне, кому не было
больно?
Никто не говорит по-английски,
но её футболка твердит
I AM TAKING IT EASY,
пока она режет свиные уши для супа.
Для знатоков и ценителей
залитых луной парков, где можно коснуться первого встречного...
Этот город — опиумный гений,
он опять принимается за своё. Его каналы —
плод зелёного мышления, больше мыслей,
чем зелени.
Таковы флора и фауна Чиангмая.
Опустившийся торговец растениями
разбавляет свой буддизм сорокаградусной.
«Ты и есть тот гибрид, который я так давно мечтал вывести!»
Его виноградные лозы подписаны по-латыни.
Его научные открытия: как расстёгивать молнию
у надушенного ангела, медсестры или стареющего биолога
с горькой складкой у губ и в сверкающих туфлях на шпильках.
Сегодня я его испанский мальчик, когда-то умерший
от ревности и неразделённой любви
и переродившийся снова под безоблачным северным небом.
В кафе при методистской церкви
официантка оглядывает нас с улыбкой.
Атлантида
Да, наш остров погружается в море
со скоростью два дюйма в год.
В ванной всё уже проржавело,
рисовые поля неуклонно превращаются в болота.
Как удержаться на волоске,
если так трясёшься от ужаса?
Страна раздолбаев, сутенёров,
продавленных кушеток, мерзопакостных жаб,
ободранных трирем.
Скелет выуживает, что повкуснее,
из дюжины соусов.
Тусари учатся партизанской войне,
армейские лошади жрут друг друга, а вот полетел дельфин.
При эвакуации
мы будем последними, потому что у нас, конечно,
не будет денег на вертолёт.
Знаешь, а мне здесь нравится.
Сто имён ангела
Кажется, это ты, вечный библиофил-буквоед,
промелькнул за газетными киосками в Кадыкёе
и оставил в декабрьском воздухе облако своего дыханья,
как от чтения вслух, в ритме туч над недвижным проливом.
Если я успел полюбить тебя, то здесь —
в закоулках базара,
в бесконечных сотах безмолвных комнат.
Цены на оливковое масло росли,
монеты звенели вовсю, и постепенно
настало время для слов.
Книга рассказала тебе твою жизнь,
всё, о чём ты лишь смутно догадывался;
она говорила о ста именах ангела,
ждущего тебя за дверьми, у опор исполинских мостов
или в крошечных буквах на упаковке
новой колоды карт.
Молодчики в капюшонах
прочёсывали стенд за стендом, улицу за улицей
в поисках той её копии, которой окажешься ты.
Ты шёл за ними по пятам, невидимый страж порядка,
чувствуя в сердце охотничий инстинкт,
и я всегда был с тобой, чуть-чуть позади, в тени переулка.
Ты ожидал лиловых конвертов, шифров, щедрой оплаты.
Когда я терялся в догадках или отчаивался,
ты предостерегал меня, говоря:
«За тем, что исчезает, следует гнаться,
гнаться без остановки, всегда».
Тем временем ласточки лезвиями прореза́ли тучи,
накручивая морские узлы на спицы минаретов над серой бухтой,
над районами, где подвалы до дна пьют своё отчаяние,
над улицами, где стелется терпкая едкая дымка,
как будто там оседают идеи со всего мира.
Письмо к Марко Поло
Дорогой сэр, здесь всё в точности так, как вы описали:
местные жители поклоняются идолам, едят мясо,
живут мирной торговлей
и ремеслом, мой проводник напевает
рок'н'роллы монгольских кочевников,
мак цветёт вовсю, и за дверьми
клубов, куда вход только для своих,
всё ломится от избытка волшебной субстанции,
снимающей любую боль не хуже, чем немецкий крем,
размазанный по разбитой роже контрабандиста.
Гормональная активность и горный воздух
вызывают неизлечимую привязанность
к калифорнийским парням и пропылённым
венским клеркам-первопроходцам,
марширующим дальше в свой отпуск,
насвистывая Wiener Blut при виде быка,
лучшие рифмы к которому — ледник или облака.
И ништяки, ништяки прибывают, им нет конца —
браслеты, пилюли и прочие подношения
для атаманши всей шайки-лейки, в чьё платье
уже зашито столько иностранных монет.
Мой друг Веласкес, перуанец,
заглядывает мне в глаза:
«Я обожаю упадок...»
Перевёл Кирилл Щербицкий
Стихотворение
(для Пиппы Карвен)
Прочь из вертикальных городов, всё дальше
от университетов, от стерильных больниц.
С каждым новым ночлегом мы осваиваем
новые формы кокетства, привлекаем внимание
бойких вентиляторов, а стены откликаются на
«сезам, откройся», семейство зовёт нас
в гости, они лоснятся от телевизора
и столичной еды, этот муторный узелок
не развязать заезжему интеллектуалу.
Я бы мог умереть здесь, довольный, но я
выбрал бегство, меня тошнит в самолётах,
ныряющих в тропическую бурю; небеса
взывают к универсальному чувству и
смерзаются в занавес, отделяя теперь
от тогда, преимущественно невозвратного,
и вот на что я смотрю отсюда:
узорные листья пальм обрамляют твой голос,
этот голос, он даже нужней мне, чем улица,
на которой живёшь ты; пришвартован в саду
бывший трамвай, за ним развесили
нечистое бельё обитатели многоэтажки:
их провертело в машинах похоти, слишком
страшных для жалости, а для беглого взгляда —
в самый раз, и все они беженцы, даже те,
кто сроду не трогался с места.
Ты счастлива и грустна, скучаешь и злишься,
по пути берёшь на заметку выплески
отравленных сточных вод, в дыму
задумываешься и легко, как ребёнка
по плачу, находишь жаровню с бананами.
Всё так жестоко и чувственно.
Навсегда ненавижу этот врождённый дар
вкалывать вдвое и при этом отлично
выглядеть, будто сразу после получки.
Вот поэтому ты на диете, ради осиной
талии, которая тебе совсем ни к чему,
так, покрутиться в турникетах любопытства.
И, словно подсев на крутой заморский шоппинг,
ты предлагаешь мне пару шоколадных кексов,
извиняясь, что чёрствые...
Филологиня моя, пасующая перед этой
дикой жарой, я хочу
упасть, как небесное тело /
китайский иероглиф поперёк твоей груди —
вот новые виды, ничего
общего с основательным Лондоном, другая
биография сохраняет в остатке
родину, прошлое.
Так далеко от Сиднея.
Перевёл Дмитрий Кузьмин