МоскваМоскву надо рисовать циркулем,
вставив иглу в Кремль.
Это кроваво-красный, или гранатово-клюквенный,
крепостной замок, за зубчатой стеной
с бойницами и амбразурами,
под ними — Ленин, Сталин, Свердлов, Дзержинский,
Суслов, Вышинский, Брежнев, Андропов —
не Древний Египет, но всё же.
Сторожевые башни — с пимпочками:
ночью сверкают красные звёзды, днём золотые орлы —
сувениры былых империй.
Циркуль чертит и чертит, чем шире круг,
тем виднее стороны света.
Восток — не для слабонервных,
слабонервным в Москве вообще делать нечего.
Кремль был сброшен с красной планеты Марс,
вместе с его обитателями.
Вот и пошли круги по земле, как по водам:
Бульварное кольцо, Садовое, едва досягаемая циркулем МКАД —
когда к ней привесили мешок, кружевная конструкция лопнула.
Москва — Много Нацио Нальный город,
невозможно выговорить, но это так,
монголцианальный, столица Соррийской Дерефации,
дыбовающей фенть и заг. Её налесение —
Тупин, сквомичи, гимранты, вакзакцы —
москвичи заговариваются из-за плохой экологии:
воздух — вроде веселящего газа, и тени бродят
по старым мостам, площадям, подворьям. Тень сталина одних усыновила,
тень гитлера других усыновила,
джихада тень усыновила третьих
и тучный золотой телец четвёртых.
Есть неусыновлённые бродяги,
интеллигенты, тополя, сугробы,
менты, эвакуаторы, кофейни,
животные — к примеру, хомячки
и львицы светские, медведи-депутаты,
а в головах гнездятся тараканы,
друг другу все, как в Первом Риме, волки,
и что ни говори, любви покорны
лишь самые зелёные початки
и сжатые, прозревшие колосья.
Москва, пока кругами рисовалась,
была Сарай-Бату и третьим Римом,
Помпеями, вторым Ахетатоном,
магическим очерченная кругом —
на молнию закрытым чемоданом,
и дном его, и крышкой, а теперь
она всё тот же Рим — при Каракалле
он всё ж не тот, и Новая Москва —
Сарай-Берке — висит мешком, наш циркуль
не в состояньи сделать па-де-де,
сесть на шпагат, чтоб все рукоплескали.
Иерусалим
Бугенвилии, слишком алые, слишком розовые,
камни цвета хумуса, полукружья холмов.
Толстые стволы олив стоят крепостной стеной Гефсимании,
подрагивая листьями как датчиками.
В лабиринтах базара яркие краски и крики,
будто попугаи слетелись сюда на завтрак.
Меа-Шеарим — муравейник, хлопочущий и спешащий,
в одинаково чёрных шляпах и чёрном теле,
увешанном тонной пакетов:
конвейеру детей — конвейер еды, одежды, игрушек,
а вскоре и книг, хоть это всё та же Книга.
Лавки предметов культа пусты, величавы,
как дорогие европейские бутики, —
мезузы, волчки, талесы и серебряные подсвечники
у всех уже есть, а меховые шапки не по карману.
Яффо, Давид Хамелех — улицы как улицы,
только дома цвета хумуса — из иерусалимского камня
в старости, молодой он — как сливочная помадка.
В мусульманском квартале Старого города
торговый ряд — это Путь Скорби Иисуса,
в концентрированных окружностях Иерусалима
нет простора, чтоб волочиться за жизнью, как за красоткой,
нет двери с надписью «выход»,
а ворота с надписью «вход» заложены кирпичом.
Здесь жизнь — ожидание чуда, и чудо, что жизнь возможна.
* * *
Бог снимает фильм. Актёры играют своё,
ломая сценарий, собачатся, петушатся,
исполнительные пялятся в камеру,
как в ночное окно, за которым ни зги, но сказали же: в камеру.
Бог смотрит фильм, где актёры надевают орлиные головы
и львиные шкуры, режут баранов, едят и трубят в рога.
Актёров много, и все дерутся за роли.
Богу надоедают батальные сцены,
переходит на макросъёмку: чувства. Но и тут
боли и воли, вои, бои в юдоли —
Богу надоедает съёмочная площадка. Потустороннее,
в которое актёры не верят, врывается наводнением,
огненными шарами, птицы падают с неба,
люди бегут, проваливаясь в оркестровую яму.
Бог понимает, надо менять систему.
Вот самолёт вам, летайте теперь орлами,
поезд-змея сквозь лес повезёт и горы,
море — чистый алмаз в золотом песке,
что вам ещё — мультиварка и антихворость,
жук-машина в придачу, не превышайте скорость!
Снова воюют, лютуют, плюют, мухлюют,
из чего их делать — из мрамора, как Пракситель?
В статуях только и толк, что фото, а у меня — кино,
самодвижное, не сбывающееся до точки.
Электронным умом в металлическом теле
заменить скоропортящуюся клетчатку?
Ни капризов, ни мусора, но без свободы выбора —
стоп творенью, одна репродукция.
Программу Я знаю и так, сам писал.
Дикие кабаны, нежные козочки,
ужас ночи — летучие мыши, сияние дня — павлины,
вот каких нужно актёров, WWF, не людей.
— Павлины, говоришь?
Кошечки да собачки,
бурундучки полосатые, лошадиные скачки,
киты-дальнобойщики, медузы в балетной пачке,
все они лучше нас, мы уходим на роль заначки.
Мы устали играть и любить,
творить, изучать и молить,
и гадать, и сидеть, и стоять, и летать,
и павлиньи хвосты распускать
и пускать псу под хвост
все дары, превращённые в жвачки.
* * *
Маленький огонёк,
что ты горишь, горишь?
Силы в тебе с пенёк,
сам ты похож на шиш.
Заросли тел вокруг,
не остаётся след,
носятся чих и пук,
ты всё роняешь свет,
маленький огонёк,
там, где стеной огня
маетный рагнарёк
допекает меня.
|
