Литературные проекты

Дом

               От растений твоих пустырей
               с именами Андрей и Орфей
               от твоих близоруких дождей
               от развалин твоих белоруких

               я, Таврида, уеду туда
               где небесная носит вода
               лёгких ласточек лодочки-звуки

               Я, Таврида, не твой и не свой
               я — советский, а значит — больной
               в красной майке, в синеющих джинсах

               христианский, а значит — живой
               я устал от невидимой жизни
               и теперь воплощаюсь домой

               Дом стоит на летящей листве
               на плывущей слезе Эвридики

               Там чуть спящие девушки две
               ждут меня, голова к голове
               и сквозь них исповедуют свет
               слева — астры, а справа — гвоздики

Растеряться весной, что рука не похожа на ветер
а красотки порой из распахнутых реют око́н
Превратиться в Пьеро, оттого, что я телом не весел
и стихом невесом, словно райховский синий оргон
Я к подъезду подъеду верхом на оргоновой сфере
и глаза вознесу, и увижу в открытом окне —
не София одна, но Любовь и Надежда и Вера
озаряя меня, сверху вниз улыбаются мне
Пусть за каждым окном собирается в сумму София —
этот дом не итог всех эонов своих этажей
на его красоту ни рефлектора нет, ни софита
ни Абрама с ножом, ни Абраксаса даже уже
На красавиц его не допустят любителя спящих
а попробует в лифте прорваться любитель любой —
после смерти найдут вместо сердца обугленный ящик
где либидо и вера, надежда, мортидо, любовь
Этот дом словно холм над когортами Армагеддона
где архангел стоит, потрясая колчаном лучей
но для нас на Земле не найдётся стекляннее дома
ради звёздных камней и космических злых кирпичей
Этот дом на песке, но песок иудейского цвета
что скрипит из-под век у того, кто глядит на восток
Выше крыши, как блядь, жидколягая пляшет комета
а в подвале играет Диспатер передним хвостом
Этот дом иногда заменяет отсутствие дома
галилейским купцам, выкупающим внутренний прах —
в самоварах у них закипает запретная сома
и просфорки лежат, как лимонки, у них на столах
Этот дом как река, что скользит неизвестно откуда
или дым в облаках, что сквозит неизвестно куда
Он не ближе Итаки, и это похоже на чудо
Он не дальше Тавриды, и это, похоже, беда
А вокруг пустыри перемечены шагом колючим
сантиметры двора той же мечены мерой с небес —
это дождь моросит, как старушка брюзжит и канючит
провожая в слезах наши души в райгаз и собес
Но который здесь я? Как сюда занесло, где носило?
Я Улиссом ли плыл иль за смертью Кощеевой шёл?
Позабылась, как сон, то ли Греция, то ли Россия...
Что любил — разлюбил. Что искал — ничего не нашёл
Хоть бы имя своё отыскать, хоть бы слово живое
прокричать изо рта на забытом родном языке!
Размыкаю уста, а из них вылетает такое... —
даже нимфы немеют в летейском глухом тростнике
Даже сам я сейчас удивляюсь себе, умолкаю
будто пьяный Пьеро, прислоняюсь спиной к фонарю
перед домом чужим закрываю глаза, открываю
поднимаю глаза и на окна, как мальчик, смотрю

Пиво

               В зёрнах стиха суха полевая речь:
               «Влажен июль, но ему неприятно течь —
               рядом Кощея борщ и другие вещи
               колос промок, волны пива хлебами блещут

               Словно волны́ трава и волна листвы —
               в Таврии есть слова
               но они мертвы...

               Что же, садитесь в круг, отмечайте встречу
               ближе уснуть нельзя, а проснуться нечем —
               нету вокруг ни Бога, ни головы
               только стиха слова, да и те мертвы»

Там, где спальные кубики жэковских зданий
зверовидных услад не исчерпан лимит:
человек, примеряющий хвост обезьяний
в церебральном тоннеле за пивом летит

Он такой же, как я, лишь слегка шерстянее
да слегка помяснее телесной горой
да в подъезде ещё помочиться к стене я
не готов, прислонившись, как этот герой

Дальний враг по берлоге и брат по лиане
удружит ему в кружку небесную соль
чтобы кровь в некрещёном таком павиане
превратилась обратно в земной алкоголь

чтобы жидкого хлеба вирильный любитель
проплутал до утра во фрейдистской ботве
чтобы в клубнях дремучих звенело либидо
а на небе Луна заголялась в ответ

чтобы кожи лица истончался пергамент
чтоб контачил коллоид в дурной голове
чтобы трогал Зефир голубыми перстами
Годунова-Чердынцева книгу в траве

В этой книге, раскрытой для взрослого страха
ангел смерти, как Сталин, стоит над душой
и шуршит словогорький сальеревский сахар
просыпаемый в пену над чашей чужой

Или нет, я с Демьяном стихи перепутал —
не заметит никто, и не всё ли равно
чьи там строки, как кости, хрустят с перепугу
и какое под веки вгоняют кино?

Нет, равно ли не всё!.. А иначе к чему бы
среди звёзд, чьи глаза, словно рыбы, мокры
от земли отряхнув беспокойные губы
эту книгу я быстро, как ветер, закрыл

А над книгой братан волосатые крылья
вдруг в такую фигуру сложил у лица
что, увидев её, на минуту забыл я
и его, дурака, и себя, подлеца

И на эту минуту мне стало красиво
и услышал я пенье себя и его:
«Это вечное пиво, холодное пиво
Просто пиво. А больше оно ничего»

Философы

               — Напиши мне стихи
               где мы с тобой
               как тени детей
               пройдём над рекой

               взявшись за́ руки
               как дети детей
               не светя в темноте
               двойной головой
               мы пройдём над рекой
               как боги детей

               не оглядываясь —
               как тени...

               (ты просила так; я сделал иначе)

Токарь — Фалес, фрезеровщик — Сократ
(стружки железные, пена пивная)
что-то готовят для нас, дорогая
думают, курят, о нас говорят
Вышел, мол, с кем-нибудь или с тобой
в листьях пройтись над полоской Салгира
там, где в мерцающих сумерках мира
павших каштанов стучали сабо
Вдаль над рекою, как свечи двоих
плавились мы, шевеля плавниками
то есть — ногами, и вился над нами
свет Божества, по-осеннему тих
Свет в волосах по-осеннему Бог
если над речкой плывущего парка
в красных спецовках работают жарко
токарь — Делёз, фрезеровщик — Фуко
Осени красной согрела пора
рыбу тебя и кого-то другого
жаль, десквамации щучьего слова
очень прекрасно сгорел аппарат
Да, существует и рыба-свеча —
я или ты, или кто-нибудь кто-то
есть ради Бога такая работа —
всякие вещи во сне освещать
Хочется света и хочется есть
Хочется, чтоб завершилась картина
Всё уже сделано. Кто там? Кто здесь?
Это железный кругом Буратино

Русские во сне

Мы есть во сне одни из этих всех:
нам снится сон-про-что? про-первый-снег?
про-первый-класс? про-может-будешь-третий?
Мы здесь кругом вокруг, кругом во сне
в каком-то школьном вроде-бы-дворе
в аквариумном свете
Мы кормим хлебом рыбоголубей
и снегосвет течёт ещё сильней
становится речней и голубей
смывает, омывая, наши лица
от самых ног до самой головы
но плохо получается, увы
во сне метафизически умыться
и мы — мы разливаемся, и мы —
уже как вы, однако мы — не вы
и ваше, извините, нам не снится

* * *

               Немолодые звёзды стоят в зените
               ходит над ними Авель в небесной свите
               песни слагает мясом и молоком
               и говорит монгольскому: «Незнаком!»
               Я повторю о родине или дыме
               Авеля вспомню с частностями своими
               он пересвечен Божьим и Золотым
               всё остальное — родина или дым

Авель, умой лицо
пожаром осенних листьев
и лёгкой, как дым, рукою
потрогай в кармане нож

Медленный шар зимы
катился на нас всю осень
всю осень мы пили пиво
зажмуривая глаза

Ломкий наклон ракит
к реке, говорю, Салгира
глазам показывал видеть
кочевников на конях

Авель, а где твой брат?
Твой дым — беззащитный Каин?
Зачем же вместо ответа
ты выбросил нож в Салгир?

Авель, горит листва
кочевники наступают
и дым из садов и парков
прочнее, чем бывший брат...

Скрежет

            И зубы страшные...

                         Глеб Горбовский

Они ещё сильней болят
Пиздец! А ночью будет хуже
А завтра утром — просто ад...

По дому бродишь невпопад
Как бродит Божий дождь снаружи

но символические лужи
Его Лица не отразят
ни для ягнят, ни для козлят

ни для тебя, мой волк, мой брат
который Господу не нужен

Оперетка

               Мы только сепию не пили
               на европейских чердаках
               но всероссийской серой пыли
               остался привкус на губах!..

На чердаке под скатом крыши
живёт художник небольшой
Его картины любят мыши
и осень, русская душой

К его глазам прилипли крыши
он полупишет, полуспит
К нему в окошко осень дышит
и мышь летучая летит

Дымком подкрашенная вроде
под воспалённый лай собак
искрит звезда на небосводе —
не зажигается никак!

Не зажигается... Но снова
Луна, прекрасная как встарь
его к себе позвать готова
и высоко поднять фонарь

Пускай сквозь чёрное пространство
влекомый голою Луной
забыв земное постоянство
пойдёт художник молодой

Он — это я, а я — прощаюсь
и удаляюсь навсегда
как будто в воду погружаюсь...
Гори, гори, моя вода!

Не видя головы

Существует буддийское государство
которое можно назвать
пальцами на руках, коленями или плечами

государство, которое принимает время
как посла советской монархии —
с почётом, но с холодком

покуда сидишь в дзадзэн
и думаешь Ни О Ком

о таком Ни О Ком, что время
не идёт, но приходит вставать
времяпить куда-нибудь чай
в пальцах чашку чашки держать

будду кошки держать на коленях
пустоту — правее левого плеча

* * *

Бывает так, что жизнь идёт
куда-то не туда
А в небе мокнет самолёт
и чавкает звезда

А кровь скрипит, что жизнь нужна
чтоб просто плохо жить
чтоб после красного вина
чернее говорить

А в синем воздухе весны
смертельный ветерок
играет с правой стороны
настолько между строк

что если даже Мандельштам
воскреснет, я скажу:
— Ступай назад! — тирим-парам! —
и крестик покажу

* * *

... и видит над Невой метафизические зданья
и взрывчатое чувствует на сердце вещество
Андромеда — белое прелестное созданье —
дорогое существо!

Не с нею ль мы гуляли элизийскими шагами
по чёрно-синим набережным ночи напролёт?
помнишь, ты оглядывался, говоря: За нами
чья-то статуя идёт?

Но кто ещё там цокает за нашей Андромедой? —
Смотри-ка, африканское на поводке зверьё! —
в пятнышках животное бредёт за нею следом —
длинношеее её!

Так чем бы нам порадовать родную Андромеду? —
Вот Анненский советует позвать её с собой —
пусть отметит с мёртвыми последнюю Победу
над последнею Невой...

Шестидесятник

I

Осень мира...
Иерусалим...
А меня исключили из партии...
Вот плыву из обкома домой
в страшно-красном трамвае железном
и шепчу: Осень мира... Свобода...
Очень осень... и мира... и скоро...
Очень скоро проснётся Христос

II

                      Осень мира...
                      Иерусалим...

Меня исключили из партии...
«Ну, а чего б ты хотел?» —
спрашивают кентавры
Хм... Чего б я хотел...
Я бы хотел, кентавры
взойти во Иерусалим
ранним осенним вечером
когда ещё не темно
а звёзды уже наряжаются
над крышами хорошея
но Луна —
молодая блондинка —
не спешит напоить молоком
Я бы хотел, кентавры
поверить
что это сон —
город царей, и осень, и звёзды
и Луна в медицинском халате
да и я —
советский поэт —
только снюсь
Иисусу Христу
задремавшему под сикомором...

III

Вампир-комсомолец в последнем трамвае
мне жаль, что трудна к коммунизму дорога
что тихо с деревьев листву обрывая

красавица осень стоит у порога
Мне жаль эту женщину с грустной улыбкой
с испуганным взглядом и сбивчивой речью

с погодой, какой-то сквозящей и зыбкой
сквозящей, как наши случайные встречи
Мне жаль каждой встречи и каждого слова

и даже сквозящей одежды-погоды
Мне жаль, что дождём не оденемся снова
в иные, не столь моросящие годы

Увы, к коммунизму движение это
в крови растворится почти без остатка...
Но дождь упадёт, зашипит сигарета —

и горькая кровь нам покажется сладкой

* * *

Беспробудной мелитопольской ночью иду.
Смотрю, ребята картошку пекут.
Спрашиваю:
— Ребят, что вы печёте?
Отвечают:
— Каштаны.
— Дайте мне, пожалуйста,
один печёный каштанчик.

* * *

Синие сливы нашёл!
Они висели на дереве
и вспыхивали, как лампы,
непредсказуемо и незабвенно.
И цвета они были — синего,
небывалого цвета.
И светились они... да, да, точно! — как лампы!
А откуда вы знаете?

* * *

Свечение такое приятное откуда-то исходит,
и розы такие кофейные на прилавке,
и доченьки светловолосые слева-справа,
и Питер Пэн, летающий мальчик, уже где-то здесь
невдалеке возносится.
И часы на башне: бом, бом.
А ты свои, наручные, подносишь к уху:
идут.

* * *

Ты чувствуешь,
как оно колышется и гремит?
Появляется, втекает в комнату,
поворачивается и возникает,
выключается, включается, светится,
поворачивается и колышется.
Позвякивает и улыбается,
смотрит и не отводит глаз,
не раскрывает себя — и гремит.
Тихо летит, не называя себя, летит.
Загадывается — и не сбывается,
молчит и улыбается.
Каждый день, каждый божий день,
после шести в твоей комнате...
Колышется. Гремит.

* * *

Всю ночь снился
можжевеловый подсвечник,
а утром, прямо через окно,
зашёл ко мне он,
зеленоватый, небывалый,
дневной свет.

* * *

Однажды в сугробе
я вспомнил вкус облепихи,
запах горчичников и банок,
а там и первые подснежники,
и тёплая холодная вода.

* * *

Сегодня вырубили свет,
и я наконец представил,
как томно перетекают
в стволах деревьев
полезные вещества.

* * *

Сегодня
обрабатывал мебель полиролью,
чтобы блестела она так,
как уголки жёлтых чемоданов блестят.
А они летают себе,
плавают в воздухе,
фигуры выделывают невозможные,
славно идут! —
словно уголки жёлтых чемоданов,
словно мебель, обретшая лицо.

* * *

Умею исполнять танец на ногах.
Только вот от него
мутит собаку Качалова
и хочется заткнуть огурцом радио Попова.
А в остальном — танец здоровский!

* * *

Кухня. Четверг.
На тарелке осколок
серенького волчка,
в нём отражается
хрустальная её чешуя;
поднимаю голову:
лицо её светится.

* * *

Забыв,
что на Луне притяжение меньше,
идёт обычным шагом;
в руке у него шлем скафандра,
в голове лунный ветер.
Замечтавшись,
спотыкается о колесо лунохода
и замечает шляпу широкополую,
голубую.

* * *

Счастливыми они забегают
в цветущее маковое поле,
а к машине возвращаются
погрустневшие, будто узнали,
что всё это не наркотический,
а обычный кулинарный мак,
которым посыпают булочки,
чтобы стали они хоть немного
вкуснее.

* * *

Уже темнело,
когда я возвращался домой
и увидел мальчика,
играющего в теннис со стенкой;
причём играл он
сразу несколькими мячами —
и я слышал звуки мячей,
и мне —
всё чаще попадались они под ногами,
серые — а на самом деле бледно-жёлтые,
белые косматые мячи;
и с каждым шагом к нему,
с каждым ударом мяча
мне было всё интересней: раз,
два.
А в тот самый момент,
когда я оказался
в считанных метрах за его спиной,
он, продолжая игру,
не оборачиваясь,
ответил:
они возвращаются.

Lemberg

I

лучше бы купчино
одутловато но с претензией на размах
несколько фраз на польском
супчик-из-под-полы пенится и шипит
шаркает официант
в руке
колючие брызги жиденьких глаз
зажаты
путеводитель даже
в тесной компании игральных карт
смотрится босоного
как и город
к слову

II

морщинистость к лицу
не всякому
но здесь
лишайники церквей
милее наблюдать
из замка
в базарный день
наместник выше господина
как это было
принято
в связи с незыблемой позицией властей
основанной на (чем
сильно огорчали)
безудержном азарте
троюродных отцов забытых дочерей
а впрочем городу
как имя
не навредило

III

зима с презрением оглядывает кофе
категорично
глазами птиц в окне через очки сквозь линзы под руку с немолодым румыном
сбивает снег с боков
в потоке слов тов. молотов
герр риббентроп
бьёт кровь и хочется осесть
повиснуть
обрести
покой и сиську
дымящийся сосок
на сербской
птичьим
языком озвучивает люд
как утл может быть весенний город
в канун беды
когда морозом
скован

IV

теперь
на скользких улицах играют шведы
зачем-то в меньшинстве
показывали бы лучше три плюс два
глаза́
по-видимому ищут
палатку гору (желающим
дефис и точку)
во всяком
случае костёл
иезуитов способен навести
на эту мысль
как прочно они обосновались
скрип мела
университет
костёр
испанская гитара
кадильный голос тянет вверх
ростки из сора
так и есть
прими же смело веру в свет сквозь ор опального икара

V

это время съеденное им самим
перед полдником
остывая
па-амб-томакет
на галицкой тарелке
хрустящий
в тенистых развалинах сельдерея
проводит серыми
яблоками площадей
близкое небо
незачем проще некому веселее
на встречных
в том что называется долгих лет
не справился
кажется
оставив всей пятернёй
осадочный след
в яме компостной
я
по дням
знакомства

Местный падеж

в моём животе шум уходящих вместе с волной камней.
вода, а с ней и кожа, приглушают обиду. камни, должно быть,
округлы и лысы, иначе обида вспорола бы морю брюхо
и выплеснулась наружу, а морские кишочки слишком до́роги
для прибывших к этой бухте на автобусе. рыбья требуха
пропитала набережную кичливым равнодушием — её серые мундиры
в распаренных шоколадно-черешневых руках эльзары
готовятся к стирке. латунные пуговицы осы́пались... как пьяный цейс
декабрьское солнце опрятнее, чем выжатая лимонная мякоть,
асфальт, однако же, убедительней по ряду причин:

а) перцепция. говяжий язык залива тих и шершав;
гнилые зубья башенок на мысу перестукиваются через стену,
нарушая трапезное молчание, и в общем рот
скорее пуст и беспомощен — чем заполнен. ошалелое бессилие дёсен,
сточенных о мазут, усиливает тягу ландшафта к обветшанию;

б) хронотоп. скорость взгляда у моря приближается к скорости света,
и горизонт, ощерившись, сгребает вереницы обглоданных тележек
к ногам наблюдателя (чёрная пятница), другими словами,
естественный способ движения здесь — вымещение.
утренний паркинг пустынен, как отдавшая себя свиноматка;

в) kyrie eleison (без придыхания). посвист щемящего грота
с пеной у рта: колется и немеет. память камней испещрена складками скал,
волна фыркает на изъеденный бетон, ей вторя сопит юстиниан
и отпускает копчёную куриную ножку в воду;

г) автобус. палка о четырёх началах, сведённых к узкому глазу, где г
теряется за ненадобностью на перешейке разделительной полосы
между вчера и деструкцией.

Б. Н.

гранула
спрыгнула на песок — немедленно
став ортом,
правящая фракция избрала
курс к атомарному
распаду — как было предсказано
в соннике
с бирюзовой обложкой. только
созвездия на ней
и могли подтвердить, что это сонник,
и должным образом выступили
испариной
на покатом лбу робеспьера,
начиная уже с девятого,
но не позже десятого
термидора
пил шиповниковый сок
и оцарапался
кромкой
в месте разрыва, часоточащим волокном,
во имя
принципа упорядочения
на пышном лафете
с формулировкой: за бесконечную жизнь
по меркатору

Девочки катаются на буйволах

— Меня никто не трахает, — жалуется Алина, —
Злата, ты же еврейка, у тебя не найдётся тфилина?
Трахни меня тфилином или амвоном,
Трулльским собором,
трахни меня Треблинкой и Собибором,
всем нашим бабьим яром —
здесь сидела и отсюда идёт на расстрел на-
ша сладкая вишенка,
Злата, трахни меня чем-нибудь:
я хочу чего-то другого.
Я хочу уточнить и расставить все запятые,
обозначить все элементы, потому что
от этого что-то изменится.

* * *

Древнейшая русская надпись кириллицей —
На сосуде с нефтью или маслом из крыма
Нацарапано ХУЙЕГОЗНАЕТ
(трудно быть богом? не труднее, чем пидорасом в россии.
Я хотел сказать, протестантом).

* * *

В облезлых туфлях на панели
Стоит и цокает розарий
Мы каракатиц грызли ели
Венецианских осьминогов
(Метнулся кверху, неумелый, —
Сыра луна пружинит под ногами)
Иосиф грыз орехи, Анна поглощает инжир,
Их окружают другие доброжелательные
Съедобные существа.

С моря дует западный ветер,
набережная заволакивается,
ничего не болит,
быстрым шагом подходит Гриша
с ворохом бумаг в руках.
Ты плачешь, начинается дождь,
По лицу течёт сепия.

* * *

Остров Григорий с глазами Вайноны Райдер
Идёт по проливу. Щебечут морские львы.
С набережной вслед бросают монеты и камни,
И растёт среди хвостоколов
Смешной языкатый курган.
Григорий не был бог, но кто из богов
Не хотел бы Григорием стать?

Стансы в январе 2014 года

Сочиняя мемуары, профессор,
Обмакни кисточку в кровь лучшего ученика.
Это ведь ты вывел их на баррикады?

Щурится на солнце
Одинокий сержант
С полосатым жезлом.
Весь его взвод в северной столице
Бьёт горожан на льду.
В поредевшей шевелюре софоры
Застрял жадный скворец.

Это наши мальчики
Ставят добытых врагов
Голыми раком в снег
Там, в далёкой столице.
Объявляется сбор
Тёплых вещей и вкусной еды
Нашим сладеньким землякам!

После боя они в подворотне ласкаются, не снимая касок и шлемов.
— Митенька, мой капитан, нет никакой Европы — ни русалочек, ни тюльпанов, —
Только кокс, лёд и дым, и мы — пятнистая гвардия ада.

Сто, триста тысяч человек во главе с политическими лидерами
прошли центральными улицами города, требуя перемен
и справедливости.
В это время журналистка Т. весом сорок семь килограммов
влезла в форточку первого этажа и за десять минут захватила здание городской администрации.

Романс

                   добыть или не быть — 
                   добыли и забыли, 
                   как шапку на стуле.

Как мы ждали, мы ждали русских,
Как мы их ненавидели, учили
Дедовы клятвы, прадедовы песни

Как мы ждали, мы ждали русских,
Запасались бензином и жидким мылом —
Горьким, густым, как вино

Как мы ждали, мы ждали русских,
Чекали на них, сплёвывали,
Затягивались папиросками

Как мы ждали, мы ждали русских,
Полюби нас, Тереза, завтра мы будем
Герои павшие — не поверила

А пришла наша армия, наше войско —
Гопники, гопники, гопники,
Болельщики футбольных клубов

Мочатся в лифте,
Ходят с нашими девочками,
Говорят, русские — это вы

          2009