Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2013, №3-4 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Хроника поэтического книгоиздания
Хроника поэтического книгоиздания в аннотациях и цитатах
Апрель — август 2013

        Шамшад Абдуллаев. Приближение окраин: Стихи. Эссе
        Предисловие А. Уланова. М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 160 с. — (Серия «Новая поэзия»).

        Первая за десять лет книга стихов поэта, с чьим именем ассоциируется знаменитая Ферганская школа, к которой в разные годы принадлежали Даниил Кислов, Хамдам Закиров, Ольга Гребенникова и др. Сборник состоит как из совсем новых текстов, так и из стихов начала девяностых: благодаря этому создаётся своеобразный стереоскопический эффект, особую силу приобретающий в свете основной темы книги — темы памяти. Абдуллаев обращается к различным техникам работы с памятью: от прустовских медитаций до языка «медленного» кино, которое всегда играло важную роль в его творчестве и практиках метаописания. Язык кино и литературы необходим поэту для отражения картин, в которых прошлое и настоящее находятся, так сказать, в «нелинейных» отношениях друг с другом: пустыня современной Ферганы напоминает о кадре из фильма или о трагическом эпизоде в Остии — убийстве Пазолини. Чтение стихов Абдуллаева, написанных в разные годы, позволяет заключить, что модернистский художник для поэта — воплощение творческого духа вообще, его вершина.
        Так что, повторяю, нужно время. Но дом, / пусть даже брошенный недавно, час назад, — / уже вещественность другого времени, куда нам путь заказан, / если хорошенько подумать. Да, / мы почти слышим этот зловонный, звериный запах гнили, / такой ощутимый и такой пронзительный / что он кажется одним из видов равнинного пейзажа, / где мы стоим, пока / над нами вьётся комарьё и время от времени льдисто / впивается в наши лица, в кожу...

Денис Ларионов

        Поэзию Шамшада Абдуллаева, прививающего ферганские и вообще среднеазиатские мироощущение, климат, медлительность жизни к европейскому модернистскому письму, можно сравнить с текстами людей, в среднеазиатской культуре не укоренённых, хотя и долго её исследовавших: так, например, язык последнего романа Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд» как нарочно перенасыщен, особенно в начале, этнографической экзотикой; в поэзии Абдуллаева реалии, непривычные для европейского опыта и слуха, разумеется, тоже встречаются, но важны не они сами, а пространство связей между ними и множеством вещей ещё не названных; важна дремотная и всегда спокойная атмосфера, подавляющая возможность аффектов; это спокойствие Абдуллаев не устаёт подчёркивать, и избираемое им письмо — безличное, сдержанное, философское, связанное с традициями языковой школы, — конгениально означаемому; даже вероятно личный опыт, явственно маркированный в заглавиях стихотворений («В долине. 1976 год»), остраняется местоимением третьего лица. Оставаться на Месте, понимать Место: «сюда забредают, чтобы спуститься в незаимствованную точность собственной никчёмности». Эссе в конце книги — ключ к пониманию стихотворений: беспристрастность Абдуллаева позволяет ему с компетенцией исследователя говорить о собственном методе: «...стенографически скудные откровения писатель наугад коллекционирует на протяжении жизни, не размышляя о них, не соблюдая линеарную логику». «Язык — божок разнообразной постлитературы — тоже таит опасность быть неукоснительным, превращаясь в медитативную банальность», — видимо, сознавая это, Абдуллаев хочет частично скрыть «неукоснительность» (что иногда приводит к появлению вычурных оборотов: «близкий выдох, / из которого вот-вот излетит редкая молвь / о материнствующей невзрачности»). И в стихах, и в эссе Абдуллаев не раз обращается к кинематографу, важному для него не как искусство рассказывать истории, но как искусство показывать целое через частное, мир через деталь.
        В некоторых местах / точности нужна только корявость, / литургически здешняя рутина, / что слегка вибрирует сейчас от предгорных псов, / бегущих с отрезанными ушами мимо захолустного кинотеатра.

Лев Оборин

        В новой книге Шамшад Абдуллаев продолжает поиск оснований для диалога между пространством и человеком. «Освоение» пейзажа для ферганского поэта связано с интеграцией в текст европейской культуры, хотя само по себе это и не позволяет отождествить его деятельность с той или иной поэтической традицией. Поэт фиксирует состояния предметов, явлений, ощущений во времени и часто сталкивает их в одном кадре: «Голые ветки / трясутся и кружатся, в то время как пар / из чайника поднимается к потолку и даже / не качнётся». В этих текстах нарушается баланс прошлого и будущего, типичного и уникального, общего и частного — достаточно посмотреть на то, как «мальчики па́рами на велосипедах — / одинаковые лица, но с некой общей устремлённостью, / делающей каждого из них исключительным». Стихотворение здесь перетекает в эссе, а в читателя «проникает догадка, что эпоха, возможно, проявляет себя главным образом в эфемерных состояниях, присущих данному ландшафту».
        Крик опустился в сад, / не причинив боли двум китайским землекопам, / и вернулся в сухую грудь вороны / ещё более одиноким.

Сергей Сдобнов

        Владимир Алейников. При свече и звезде: Стихи разных лет
        М.: ОГИ, 2013. — 832 с.

        Пожалуй, наиболее полное из поэтических собраний одного из основателей легендарной группы «СМОГ». Стихи 1960-2000-х распределены не по авторским книгам (концептуальная целостность которых, возможно, принципиальна лишь в ранних авторских сборниках) и не в хронологическом порядке, но создавая сложный сюжет, из прошлого в будущее и в обратном направлении. Характерная для Алейникова тотальность поэтического потока, заставляющая видеть его творчество как нерасчленимый порождающий процесс, особенно эффектна именно при такой репрезентации текстов.
        Уже оплавлены края / Громады облачной усталой, — / И мы окажемся, пожалуй, / Вон там, за гранью забытья, // За тенью прошлого, за той / Уже прорезавшейся где-то / Чертой, где сумрака и света / Раздор продлится непростой.

        Виктория Андреева. К небу поближе
        Предисл. А. Ровнера, М. Ляндо. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — 128 с. — (Мемориальная серия «Русского Гулливера»).

        Виктория Андреева (1942-2002) — представительница московского андеграунда, жившая впоследствии в США, создательница (совместно с Аркадием Ровнером) независимого издательства «Гнозис пресс». В стихах Андреевой лирическая медитация подчас становится внесубъектной, ориентированной на мистическое познание: отсюда, возможно, принципиальная оборванность многих её стихотворений «на полуслове» — точнее, конечно же, сознательно создаваемый эффект «оборванности», отменяющий рациональную картину мира. В том вошли стихи разных лет (включая вынесенные в самостоятельный раздел ранние опыты) и переводы из американской поэзии.
        мы, сосланные в гетто дней / заброшенных, на дне забвенья, / мы, жаждущие исцеленья / от обморока полулюдей, / мы, брошенные без руки / поводыря, без знака

        Павел Байков. Дословная Тишина: Книга стихов
        СПб.: Геликон Плюс, 2013. — 116 с. — (Серия «Петроградская сторона»)

        Сборник живущего в Петербурге поэта включает тексты двух разновидностей: иронически-философическую, порой примитивистскую лирику и формальные опыты: поли- и монопалиндромы, омограммы. Завершает книгу раздел поэтических афоризмов и разного рода каламбурных упражнений (в духе Вагрича Бахчаняна).
        Бесконечная вода / Вытекает после смерти / Из лежащего туда / В ненадписанном конверте. // Отрываются шаги / От земли в открытый воздух — / Ты беги, беги, беги / Через край, пока не поздно.

        Владимир Берязев. Знамя Чингиса: Книга поэм
        М.: Водолей, 2013. — 224 с.

        Главный редактор журнала «Сибирские огни» работает в своих стихах с лиро-эпическими моделями, завязанными на историко-культурных сюжетах, которые издатель предпочитает называть «евразийскими»; тексты определены автором как «легенда», «сказание», «баллада» и т. д.
        ... Свистит пустота на изломе в сухой камышине, / Свистит пустота за распущенным конским хвостом, / Свистит пустота между скал на безлюдной вершине, / В отверстье нетопленой юрты и в сердце пустом...

        Анатолий Богатых. Под уездной звездой: Книга стихов
        Предисл. И. Меламеда. — СПб.: ФормаТ, 2012. — 228 с.

        В стихах Анатолия Богатых религиозное сознание — и одновременная проблематизация его в контексте современных реалий — сплетаются воедино; эротическое, бытовое, культурно-рефлексивное начала предстают разными гранями единого процесса поиска целостной картины мира.
        ... Но всё не так. И, кажется, не то / опять писал сегодня: научите! / Вон человек в гороховом пальто / за мной идёт... а может быть, простите... / я ошибаюсь...

Данила Давыдов

        Василий Бородин. Дождь-письмо
        СПб.: Своё издательство, 2013. — 48 с. — (Серия «Внезапно стихи»)

        Во всех книгах Бородина точкой отсчёта оказывается не эстетическая интуиция, а особый этос, дух самоограничения, и новый сборник — не исключение. Попытка вынести за скобки мир «человека без названья», означение всего связанного с субъектом как неважного помещает в лирический фокус реальность «микрофотографическую»: «подземные разговоры / медведки и землеройки», «мыслящую волну» гусеницы, знакомство муравьёв в башмаке. «Дождь-письмо» — это текст, который и есть, и нет; он подчёркнуто непритязателен и в то же время может быть истолкован как слово самого мира. Поэтическая речь рождается здесь из едва различимых шумов: «вольфрам жужжит как живая речь вещей», «нота майского жука / ни / с чем не сравнима». Слово несёт в себе досемантическую, близкую к глоссолалии, стихию; даже внешнее сходство вещей мотивируется, кажется, созвучием слов: «трамвай — как любящая снег / трава — чуть острый». В произвольности и сиюминутности таких сближений — программный отказ от «книг», стремление в любом сгустке бытия увидеть «мыслящий орех»: «над стеной — место для птички / оформляется в воздухе как гнездо — / дугами и царапинами / но идёт дождь — и оно смыто к воде водой». Бородин ищет «распадающийся блеск», видит «мгновенно теряющуюся связь»; его занимает родство «сравнивающего» и «любящего» слоёв взгляда. Эта оптика «вспышки» раскрепощает речь, делает «плавкими» любые образные связи.
        а год — как пёрышко одно / длиной с мизинец, / и, воробьиное, оно — / как сквозь корзину / ветвей летящий солнце-мяч — / уже и поезд, / и дальний лес, и крыши мятые, / и поле.

Александр Житенёв

        В эту небольшую книгу вошли тексты, написанные после выхода предыдущего сборника Василия Бородина «Цирк "Ветер"«. Можно заметить, что поэт предпочитает названия из нескольких слов («Луч. Парус», «Москва — Город-Жираф»), между которыми возникает на первый взгляд неочевидная связь, отражающаяся непосредственно в способе построения текстов. В новом сборнике такая связь прослеживается на уровне различных элементов стиха: как на уровне тематики, так и на уровне единиц чтения, составных частей стихотворений, которые организованы в сложные конструкции, чей статус, видимо, не вполне ясен самому автору (хотя Бородин известен как тончайший аналитик близкой ему поэзии). Это словно бы исследование мира, основанное на продуктивном непонимании. Исследование в феноменологическом, а не механистическом смысле: поэт знает что-то очень важное, что нелегко, а подчас и невозможно передать конвенциональным языком. Аналитика (поэтического) языка не входит в задачу Бородина, и этот «эффект непонимания» создаёт определённое напряжение, столь важное для его поэзии (к нему, впрочем, не сводящейся).
        чай разлетается чуть-чуть / вмятыми шарами: путь / из них любого — невесом, / «проснувшись в сон», // и космонавты их легко / по носу щёлкнут, как мальков, / или в наушниках — не «что», / а решето: // в сетчатом треске тишины — / само безмыслие длины / крутящего себе пути, / и // ты прости, / что не пишу тебе, как прошёл сегодняшний день; / я латал обшивку / и смотрел боковым зрением, как / дальние звёзды — вспышками — объединялись в фигуры, / а / потом между ними так же мгновенно терялась связь

Денис Ларионов

        Если бы Агния Барто обладала пластикой Хлебникова, если бы Пастернак читал Целана и Олега Григорьева, и все они вместе вели дневник наблюдений (жёлтенькая такая тетрадка) за погодой и мастерили скворечники, получился бы тот хрупкий листопадный стиль, которым мажет по бумаге Василий Бородин. Философские окружные крохотки Тютчева здесь перемежаются с обэриутскими синтаксическими примитивами и их детской органикой, когда речь идёт о речи и письме, когда во рту соска нежных суффиксов, а в руках коробка с карандашами. Автор словно родился на холмах Грузии, на той странице русской литературы, где продолжает шуметь Арагва и зеленеть придачная растительность Переделкино. Остаётся поражаться, как из унылой «зелёнки», в которой городской житель видит одно сплошное покрывало для барбекю, Бородин находит «дождь-письмо», вламывающее в городскую душевную структуру живое / неживое не-слово природы, природы как праздника и как быта, ежедневной серьёзной работы над собой, телом и смыслом жизни.
        мускулатура у гусеницы — / мыслящая волна // в гусенице видны: / близость преображенья, / сила, / комок / переваренных листьев, / и на распутье / гусеница три раза / кланяется — налево, прямо, направо / и выбирает — прямо...

Пётр Разумов

        В Бородине, конечно, дорого его совершенно чистое, незамутнённое восприятие. Детское, может. Герои — воробьи, галки, кошки, ангелы, ум и жара, вол и гусеница, трамвай и грусть-пешеход. Это очень подкупающая наивность, в самом лучшем смысле этого слова. Книга, может, не самая крепкая, по сравнению с предыдущими, но и в ней есть свои чудеса. Плюс уже узнаваемый бородинский стиль: и внезапная выпуклость абстрактных категорий («и ум сидит как за столом — / а у меня жара // как Будда белая лежит»), и паронимические рифмы («и говорит: я — не дышу / я вижу не дыша / я лишь лечу я не душу / я чудо, я душа»), и классические ритмы («мы дома: как роща в четверг тяжела!»). Бородин, конечно, крупный философ, пусть и интуитивного толка (чего ещё, впрочем, желать от поэта?). Его ощущение пространства и жизненной энергии как пульсирующих обособленных и взаимосвязанных величин не может не поражать:
        так расстаётся точка / на снежном поле с оленем / а оленю темно меж звёзд — / такой его рост
        
— при этом «философия» здесь растворена и является не субстратом чистого поэтического вещества, но одним из его конституэнтов, как в лучших стихах Пушкина, например.

Иван Соколов

        Андрей Василевский. Трофейное оружие
        Послесл. М.Галиной. — М.: Воймега, 2013. — 112 с.

        «Трофейное оружие» состоит из четырёх разделов, три из которых представляют собой книги «Всё равно» (2009), «Ещё стихи» (2010) и «Плохая физика» (2011); в четвёртом собраны стихотворения 2006-2013 годов, т. е. не вошедшие в сборники и новые. Василевский продолжает последовательно разрабатывать метод, представленный в его первой книге и закреплённый в последующих, а именно — лексически и синтаксически высушенное, стремящееся к пустоте поэтическое высказывание о монохромном и монотонно-стабильном мире, внутри которого ничто не способно удивить ни наблюдателя, ни участника происходящего. Существа в предложенной действительности малоразличимы, практически идентичны друг другу и, в сущности, мало чем примечательны, разве что своими периодическими передвижениями из одного угла пространства в другой и обратно. Иными словами, жизнь той или иной особи, биологического вещества не то чтобы не имеет смысла, но этот смысл оказывается ничтожным, даже жалким. Автор стремится к достоверности, он предельно беспощадно, сухо, без лишней аффектации и сгущения красок, а потому достаточно правдиво говорит о нынешней реальности; его герой изначально осознаёт свою к ней принадлежность, и это осознание — одна из основных причин (если не основная) его трагедии. Интонация стихотворений периодически меняется, даже склоняется к иронии, но в итоге всё равно упирается в тоскливую «одинаковость», хотя и продолжает балансировать между серьёзностью и сарказмом.
        ...кто-то кричит: / мущина! / горит / путёвка в египет / но лучше на крит / рустам обещает маше / любовь до гроба / и левый правому говорит: / я с тобой / в одну яму не лягу / но лягут оба

Денис Безносов

        Мария Галина в послесловии к книге недаром уделяет мировоззрению Василевского-поэта места едва ли не больше, чем поэтике. Как и в случае Данилы Давыдова и Фёдора Сваровского, чьё влияние усматривает Галина (что до повлиявших, то добавим конкретистов, Д. А. Пригова), — выбранные художественные средства здесь подсказаны личной философией, философией, скажем так, трагически-релятивистской. Упомянутый Галиной минимализм и свойство, определяемое ею как «поэтическая неприбранность», восходят к отказу собирать из хаоса космос, что подразумевает латентный отказ участвовать в бытии (слово, которое мы у Василевского, между прочим, не встретим). И Василевский из троих названных поэтов наиболее последователен в этом. Вовсе не констатация того факта, что Кай — человек и смертен, но одержимость смертью, с размахом от призывания конца («а поезд движется / лучше бы не») до несколько навязчивого и прямолинейного отталкивания («хотел бы ещё пожить»). Однако если бы заворожённость смертью исчерпывала послание поэта, говорить было бы не о чем. Ощущение неестественности жизни как таковой и постыдно-физиологичная привязанность к ней, страх смерти — вот искомый конфликт. Лирический герой Василевского колеблется между брезгливостью перед бытием и ужасом бытия как уже следующим, созидательным этапом отрицания:
        Этой осенью, этой зимою / Всё равно, что будет со мною. // Всё возможно, всё невозможно, / Утомительно и тревожно. // Всё равно, ничего не надо. / Кто-нибудь помилуй нас грешных.
        
Поэзия Василевского религиозна — не потому что «Господи? / на всякий пожарный случай», не из-за пристрастия к эсхатологической образности. Сколь бы ни выпячивалось сиюминутное — отсылками к мультфильмам, «игрушкам» и т. п., Василевскому интересно, что же происходит на самом деле. Чем подробнее житейское, чем больше пустой вещности, тем больнее спасительный укол отрицанием видимости. Отрицанием, утверждающим необходимость выйти (в конце концов?) к тому фону, на который прикреплена картинка.

Марианна Ионова

        Александр Воловик. Слово за слово: Стихи
        М.: Вест-Консалтинг, 2013. — 44 с. — (Визитная карточка литератора).

        Шестая книга московского поэта. Александр Воловик работает и с прозрачными, трагиироническими миниатюрами, и с каламбурно-трансформационной поэтикой, отчасти напоминающей «лингвопластику» и «полистилистику» Владимира Строчкова и, в меньшей степени, Александра Левина; наиболее сильным оказывается эффект неожиданного пересечения этих двух столь различных направлений поэтической работы.
        Я человек полнолуния, комнатного безумия. / Не прозябаю втуне я, но тороплюсь в полёт. / Утро ли, ночь ли лунная — ну-ка, возьми в игру меня, / я поступлю, не думая — весь как автопилот...

Данила Давыдов

        Владимир Гандельсман, Валерий Черешня. Глассические стопки
        NY: Ailuros Publishing, 2013. — 116 с.

        Замечательная задумка: написать стихи сэлинджеровского персонажа Симора Гласса; об этих стихах мы знаем, что их никто, кроме домочадцев этого персонажа, не видел, и вот на волне посмертных публикаций наследия Сэлинджера Гандельсман и Черешня якобы получают доступ к этим стихам и переводят их на русский язык. Само собой, поэты не собирались всерьёз мистифицировать публику: перед нами концептуальная книга двух авторов. Оба соблюдают заявленную форму и пытаются следовать тому, что пишет о ней Сэлинджер. Шестистишия — «двойные хокку» — Симора Гласса были «незвучными, тихими» (в переводе Райт-Ковалёвой — «негромогласными, спокойными») — то же наблюдается и в этой книге: как и в классических хокку, в глассических на минимальном пространстве разворачивается образ, позволяющий домыслить обобщение, которое и будет основным месседжем стихотворения, но поскольку строк всё-таки шесть, а не три, остаётся место для того, чтобы более чётко выписать сюжет, ситуацию. Некоторые сюжеты стихотворений Симора Гласса у Сэлинджера пересказаны, но Гандельсман и Черешня отказались от их поэтической реконструкции — и правильно сделали: брат Симора Бадди описывает эти несуществующие стихи как тексты явно гениальные, а то, что они не цитируются, а пересказываются, — следствие того, что прозаик Сэлинджер не может и не стремится как поэт соответствовать созданному образу идеального человека-загадки. Не стремятся к этому и Гандельсман с Черешней: их «стопки» оказались формами, в которые можно вместить то, что волнует именно этих двух поэтов, а получившаяся книга подтверждает непреходящую мощность такого поэтического средства, как последовательный формальный эксперимент.
        Люди собираются, / выражают соболезнования друг другу / и расходятся. / Непогодится, / солнце покидает округу. / Занавес закрывается. (Гандельсман)
        Ты проходил сквозь этот крах, / сквозь это тленье: / вся жизнь в расчёсах и репьях, / вся — неуменье... / Но почему весь этот прах / ещё и пенье? (Черешня)

Лев Оборин

        Анна Глазова. Для землеройки: Стихотворения
        Послесловие Евгении Сусловой. — М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 144 с. — (Серия «Новая поэзия»).

        Анна Глазова в трёх своих книгах последовательно движется от богатства и разноплановости образов к отбору важнейших и концентрации на них; от мифологичности «финских сфинксов» и экзотичности гинкго — к образам максимально обобщённым или «общедоступным», но более нагруженным смыслами и культурными ассоциациями; от соединения множества образов внутри текста ассоциативными связями — к логичности (но логика эта не имеет отношения к той логике, к которой привык читатель, её законы принципиально иные, не до конца постижимые), лаконичности, афористичности: «зверю своя кожа не шкура на теле, / он себе заповедная дичь, / он и в шкуре раздет и невинен». Это вполне оправдывает название последней книги: автор как будто составляет путеводитель по нашему миру для «иного» существа вроде землеройки, вынужденно ограничивая круг рассматриваемого важнейшими вещами и явлениями и даже из них выбирая наиболее смыслоёмкие. К третьей книге в полной мере приложима автохарактеристика Пауля Целана: «это совсем не герметизм».
        В мире где такие часы что вода до земли идёт сутки / жидкости не сворачиваются / а прямые ведут только внутрь, // целый воздух всегда / от одного приходит к другому / по дыхательной паутине / без различия между дальним и близким.

Елена Горшкова

        Когда-то давно каждый день нужны были слова Седаковой «смотрит бабушка из каждой вещи», казалась живой её песня о грузинском кладбище, тогда многое только казалось, но ничего не случилось. Напротив, в книге Анны Глазовой мы читаем «он давно умер, а ты почему-то теперь вспомнил», эта формула намного точнее. В книге мы находим и сад, и кладбище, и дом, где оглашён новый закон, и первобытный обряд, как у Ольги Фрейденберг: как будто бы первый раз в жизни едим, первый раз в жизни пеленаем, первый раз в жизни штопаем, первый раз в жизни держим саван, первый раз в жизни разговариваем с призраком или с тем, что привиделось. Этот первобытный мир по ту сторону больной обгоревшей памяти, по ту сторону мучительных бессонниц, в книге вы найдёте тысячи его примет, сложенных в новые пословицы, и по ту сторону этого мира вы найдёте одно лунатичное солнце и остолбенелое полуразвёрнутое к луне существо. Когда родится язык, как предсказывает Глазова, на котором заговорит вся природа, — в нём будут именно такие слова.
        надела свадебные серьги / и всё воскресенье / жгла в раковине / с могилы краденные цветы / ушла как старуха / из позапрошлого века / с золой и мылом к ручью / тереть о камни бельё, / и вот: / над водой / выжгли брызги / мелкую радугу

Виктор Iванiв

        Собственно, перед нами новый образ поэта — в мире, где кончилась современность, а вместе с ней и история. Арион, Ариост, Бодлер, Паунд, даже Пригов — все они отчасти одинаково соотносились с «народом». Пели для него, раздражали, дразнили его, укрывались в башни из слоновой кости или, наоборот, пристраивались рядом с милицанером — порегулировать движением масс. Ничего такого больше нет. Где-то есть гора, в горе пещера, в пещере — поэт. Он опасен, ибо волк. Он вдвойне опасен, ибо может заколдовать. К тому же, кажется, он голоден. Внизу — племя не младое, неродное. Им не песен нужно, а воя. Неродной народец то ли его вой за песни принимает, то ли вообще народцу только того и надо — повыть с ним. Раз за разом происходит обмен мистическим капиталом — вой в обмен на антиоборотневые ожерелья. Похожий тип сосуществования поэта и народа подробно описан Кафкой в «Певице Жозефине». «Но тут возникает нечто, плохо вяжущееся с подобными взаимоотношениями Жозефины и народа. Жозефина, оказывается, другого мнения, она считает, что это она защищает народ». Но только Жозефина пищала.
        волк-колдун, одиночка, / жил в пещере / на горе где мало еды. / иногда он спускался в неродное племя, / и они менялись: / им — вой вместо песен, ему — ожерелья / от / оборотней.

Кирилл Кобрин

        В стихах Анны Глазовой — предельно увиденные неузнанные вещи. Лица, камни, зверьки выстроились вдоль обочин. Слышен шум проезжающих мимо призрачных языковых машин. Мы не в России, не в Европе, не в Америке, мы на нейтральной языковой полосе, где улыбается Шкловский, а от смерти кричат насекомые. Смерть, отнимающая себе всё больше текста этой книги, выступает как предельный выход вещи, коричневая боль:
        кто не хотел бы склеиться / из кусочков земли / вывернутых червями / и растений из прошлого / и из сора? // кто не хотел бы сказать / меня нет, / я ваш должник, / я часть, / мы даже и не мы, а целое?
        
В этих стихах я желаю ждать, ум разрывает тело. Здесь можно сказать, как свойственно, а повторить нельзя. Здесь нет жажды конвертировать ощущения в переживания, вообще весь «переживательный» опыт поэзии здесь оставлен позади, а сама природа, кажется (так есть и на самом деле), не имеет голоса. Только лёгкое дрожание объектов, сильное возвращение вещей взгляду
        на частички земли
        из окна автобуса

Галина Рымбу

        Наталья Горбаневская. Осовопросник: Стихи 2011-2012 гг.
        М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013. — 56 с.

        Одна из двух вышедших в этом году книг Натальи Горбаневской, поэта, чьё значение для нас не уменьшается, а, напротив, растёт по мере появления новых стихов. Основной корпус «Осовопросника» выстроен хронологически (разделы «февраль-ноябрь, 2011»; «февраль-декабрь, 2012»). Хронологическая последовательность освобождает ленивого рецензента от необходимости вычленять, вытаскивать общий посыл книги: перед нами, скорее, дневник, импрессионистская, порой зашифрованная — и всегда наполненная внутренней энергией — запись мыслей и впечатлений («Красная заря / на исходе дня. / Тень от фонаря / имени меня. // Имени кого? / Кто такое я? / Вещь ли, вещество, / тварь ли, коия // стала на нестылый / путь, чтобы долезть / мирной, безболез- / ненной, непостыдной»). Среди стихов, составляющих книгу, выделяются излюбленные Горбаневской восьмистишия. Замыкает книгу цикл «восьмистишия птичьи», датированный 1966 годом:
        Считаешь на пальцах — до кех? / До ваты клочьёв из прорех, / до боя и сбоя часов, / до хлестка́ часовых поясов // через синь, которую сним, / где синичка и серафим / говорят друг другу фью-фью, / образуя тем самым семью.
        
Уже в этих, ранних, стихах бросаются в глаза все характерные черты поэзии Горбаневской: соединение «высокой» архаичной и бытовой «сниженной» лексики; экспрессия; сознательно неточная, свободная рифмовка; словотворчество, подчёркнутое внимание к звукописи... Завершается книга разделом «из новых переводов», представленным всего одним (зато очень ярким) стихотворением украинской поэтессы Катерины Бабкиной («Вот сидит она, говорит с собою сама: / девяносто дней сжирала меня зима, / выпивала, ела. / Я пошла морщинами, будто в моём лице / все пустые, бесплодные дни при своём конце, / в сморщенном, белом...»). Обложка «Осовопросника» проиллюстрирована мрачноватым натюрмортом Ярослава Горбаневского, сына поэтессы.

Мария Галина

        Название нового сборника стихов Натальи Горбаневской восходит к строке Алексея Жемчужникова «Скажи, о совопросник века...», которая, в свою очередь, отсылает к стиху из 1 Послания к Коринфянам св. ап. Павла: «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» В этом названии ощущается ирония, смысл которой следует риторическим вопросам апостола Павла: подобно тому как мирская премудрость обращается перед лицем мудрости божественной в безумие, фонетическое слияние существительного с предлогом превращает осмысленное слово в бессмысленное. Книга открывается строками: «Всё ещё с ума не сошла, / хоть давным-давно полагалось...» — далее появляется гора грязной посуды, но поэт отвергает её как нечто житейское, бытовое, противоречащее сиюминутному требованию говорить: «ни чашки, ни чайник, ни блюдца / до утра, дай-то Бог, не побьются», а вот фонетическая магия может пропасть, забыться, и потому её нужно сейчас же записать, оформить. Фонетика, обогащающая семантику, — по-прежнему доминанта поэзии Горбаневской; в её последних сборниках эта тенденция только усиливается, и поэт вполне отдаёт себе в этом отчёт. Иногда это дыхание может дать сбой («Бедный камер-юнкер...»), но чаще всего оно безупречно. Сборник завершается прекрасным переводом стихотворения молодого украинского поэта Катерины Бабкиной.
        Мои сонные соседи по метро, / белопенные, с пурпурными перстами, / забежав перед дорогою в бистро, / даже дня и не начав, уже устали. // Мои бедные соседи по плане... / по планете, по планетной ли системе, / залегли, как головастики на дне, / а над ними только водорослей тени, // только заросли неведомых следов, / только отзвук, только отзыв, только зов / затянувшийся, занывшийся, затяжный, / как солдатик, никому уже не важный.

Лев Оборин

        Наталья Горбаневская. Города и дороги
        М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — 400 с. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).

        «Города и дороги» — сборник избранных стихов, составляющий как бы вторую часть к вышедшему в том же издательстве сборнику «Прильпе земли душа моя». Авторское предисловие лаконично сообщает: «Нынешнюю книгу можно назвать сборником городской и особенно дорожной лирики». Там же Наталья Горбаневская отмечает, что пишет стихи «по преимуществу в движении: на ходу или в самых разных видах транспорта...». Возможно, именно постоянные перемещения (до сих пор характерные для Горбаневской, часто выступающей в разных точках Европы) — источник того обострённого внимания к «виноградному мясу» языка, благодаря которому звучание этих стихов оказывается поразительно современным (несмотря на то, что они написаны поэтом, дебютировавшим ещё в шестидесятые). Структура стиха помогает не просто зафиксировать пейзаж (собственно, здесь нет места для рутинной «пейзажной лирики»), но «приручить» чистую длительность и наделить её экзистенциальным смыслом. Пожалуй, эта особенность стихов Горбаневской стала наиболее очевидна в последнее десятилетие, когда обнаружилось заранее непредвиденное созвучие этой поэзии с поэзией Олега Юрьева и Игоря Булатовского, пришедших к обострённо «языковому» письму примерно в то же время. Однако, как можно судить по этой книге, внимание к языку и его «опространствлению» присутствовало и в самых ранних стихах Горбаневской.
        Дочитай до страницы сто, / выходя из трамвая. / Голова моя — решето, / травматозно-пустая. // Или полная — чем? Трухой, / как уже говорилось. / Как вычерпывать жёлоб сухой, / уповая на милость.
        
Стихи снабжены авторскими примечаниями, которые могут читаться как отдельный захватывающий автобиографический нарратив.

Кирилл Корчагин

        Олег Демидов. Белендрясы
        СПб.: Своё издательство, 2013. — 52 с. — (Серия «Внезапно стихи»)

        Если сделать допущение об осмысленности намерений Олега Демидова, то можно сказать, что автор стремится максимально лаконично и иронично описать те стороны (современной) жизни, что не попадают в поле зрения более титулованных поэтов, ровесников Демидова. Собственно, это разделение для него принципиально — все такие большие и серьёзные, а я на мир взираю из-под столика (как писал другой поэт по другому поводу). Но этот тип литературного поведения уже не получится использовать на голубом глазу: ввиду изменившегося контекста, ввиду начётнического отношения к образцам (среди которых Пригов, прочитанный как перестроечный иронист: подобное прочтение классика стало моветоном ещё в первой половине позапрошлого десятилетия), ввиду отсутствия какого бы то ни было, прошу прощения, поэтического драйва. Да и публикация в серии, инспирированной известным петербургским литературтрегером, автоматически устраняет «контркультурность» Демидова, ставит его в один ряд с теми, от кого он «бежит» (конечно, книга Демидова не выдерживает такого соседства).
        Море волнуется раз. / Море волнуется два. / Море волнуется три. / Взволновано море / Мной, стоящим на берегу, / Таким красивым.

Денис Ларионов

        Сергей Диба. Чёрное солнце / нежная трава
        М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2013. — 192 с.

        Первая книга автора — «Клинопись» — вышла там же в 2008 году. Другие публикации — небольшая подборка в сборнике «В нашем Доме» (2004), где напечатаны стихи работников московского дома-музея Марины Цветаевой, одно стихотворение в «Арионе» (2011, №3). Формальная оригинальность замысла (верлибры, составившие новую книгу, повторены в ней дважды: сначала как отдельные стихи, а затем, потеряв знаки концов строк, они становятся фрагментами ритмически организованной прозы) контрастирует с обезоруживающим нежеланием быть ярким и подчёркнутой традиционностью тем: преходящее земное, непостижимое вечное, неразделимая нежность, ветхозаветная мудрость знающего, что ответа нет, и не перестающего вопрошать. Представьте себе чистую странность почти невозможного соединения интонаций Экклезиаста и «Опавших листьев» — твёрдая мудрость бессилия, проживающего мгновенное как вечное.
        ...что я здесь ищу / всего лишь тропинку к роднику / стоило ли городить из-за этого / целую жизнь...

Татьяна Нешумова

        Владимир Ермолаев. Кафка
        М.: Культурная революция, 2013. — 76 с.

        Четвёртая книга стихов рижского поэта и прозаика Владимира Ермолаева, начавшего писать в 56 лет, представляет собой детальное изображение персонажа, размышление о персонаже, игру с персонажем. Первая часть «кафки» была напечатана в сборнике «Трибьюты и оммажи» (2011). Автор расширил этот цикл на грани поэмы, сыграв на «размыкании» его вовне. В отличие от других текстов-посвящений Ермолаева, «кафка» прямым образом связан с его прозаическими опытами (см. «Итак, Александр (2)» в предыдущем номере «Воздуха»). Эта связь — в единстве метода концептуализации объекта и в очень аккуратном обращении с субъектом, заявляющим о своём присутствии лишь в оттенках текста, редко выходящим на поверхность. На страницах книги, полной аллюзий (об источниках автор упомянул в приложении), постепенно возникает рассредоточенный во времени франц кафка (Францем Кафкой — с использованием прописных — он становится только в последнем стихотворении). Ермолаев населяет текст признаками разных эпох, но это необходимо только для того, чтобы превратить имя собственное в имя нарицательное, не только заменив прописные буквы на строчные, но и создав условный образ на основе безусловного. При этом поэт не препарирует оригинал, а бережно разграничивает в своём персонаже частное и общее, оставляя обоих: франца и Франца.
        не найдя ответа он промакнул написанное надел / на ручку колпачок закрыл тетрадь повернулся / к скучающей Миле Йовович / и сказал «не требуйте от меня искренности Милена / никто не может требовать её от меня / настойчивее чем я сам»

Кирилл Широков

        Дмитрий Замятин. Парижский словарь московитов: Книга стихов
        М.: Водолей, 2013. — 192 с.

        Дмитрию Замятину удалось «антропологизировать» географию — превратить её в захватывающее интеллектуальное предприятие. Уже в рамках этой деятельности он подходил вплотную к поэзии как таковой и даже использовал собственные поэтические тексты в эссеистике (в качестве концентрированных сгустков мысли), но только сейчас эти стихи были собраны в отдельную книгу. Стихи Замятина присягают на верность историческому авангарду и движимы обращённым к нему вопросом: может ли эта барочная по своей природе традиция служить источником для классических форм (пусть несхожих с классическими формами «старой» поэзии)? Замятин концентрируется на тех же конструктивных элементах стиха, что и мастера авангарда (прежде всего, Хлебников), но пропорции этих элементов совсем другие: поэт стремится к гармоническому уравновешиванию того, что у предшественников находилось в состоянии хаотического бурления. Эта тактика выглядит оказывается созвучна постхайдеггерианскому географическому проекту Замятина — проекту, в котором различные и подчас противоречивые элементы получают гармоническое сочетание. Зачарованность безграничностью пространств для этих стихов вовсе не случайна: она проявление того же намерения «оживить» географию, найти имя для каждого места (Ort) мира (поиски имени наглядно проявляются в интересе к зауми и напоминающим её географическим названиям, фиксация которых далека от фиксации мгновенных туристических впечатлений, свойственной многим современным поэтам). Проект Замятина отчасти можно считать имперским, но в той же степени, в какой имперским был проект Хлебникова. Однако в отличие от Хлебникова Замятин нацелен не на мгновенное, революционное, а на постепенное, эволюционное преображение реальности.
        на севере есть нетающий лёд / там живут как во сне / все защищают своё бытие / и есть / только одна вековечность // в момент становления зимы / обнаруживается божественная простота тождества / вода полна милосердия / и невозможно / чтобы бог был телом

Кирилл Корчагин

        Валерий Земских. Несчётное множество. Избранное. 1975-2011.
        СПб.: Санкт-Петербургская общественная организация «Союз писателей Санкт-Петербург», 2012. — 352 с.

        Как ни странно, новые книги у петербургского поэта Валерия Земских выходят достаточно часто, чуть ли не каждый год, а то и по две за год. Однако это книга особенная — она представляет читателям избранные стихи, заботливо собранное лучшее из поэтических книг, выходивших с 1991 по 2011 годы. Тем не менее, в эту книгу, как видно из аннотации, вошли ещё более ранние стихи, написанные в середине 1970-х годов. Один из самых, на мой взгляд, последовательных и утончённых современных верлибристов, Земских умеет подметить самые, казалось бы, незаметные оттенки в обыденных явлениях реальности. В его стихах нечто вроде бы совершенно незначащее вдруг оказывается самым главным. Умеренность во всём и какая-то пронзительная акварельность бытовых и пейзажных зарисовок делают их чтением, отлично подходящим для осени. Особенно ещё и потому, что в них часто заходит речь о пустоте, утрате, промежутке, пропущенном или же безвозвратно ушедшем времени, что всегда с обострённой силой переживается именно в это время года.
        Сентябрь / Надвигается как цунами / Остаток августа / Выбрасывая на берег / Обещает ничего не оставить / Кроме чёрных водорослей / бутылочного стекла / и щепок / От роскошных диванов / из кают затонувшего корабля

Анна Голубкова

        Гали-Дана Зингер. Точки схода, точка исчезновения
        Предисл. А. Житенёва, послесл. А. Жигалова. — М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 192 с. (Серия «Новая поэзия).

        Что случится с языком, если он замрёт на краю распада — в «точке исчезновения»? Если привычные слова и сочетания слов станут обозначать вовсе не то, что положено им по словарю и грамматике? Именно эта ситуация находится в центре внимания Гали-Даны Зингер, а равно и этой книги — книги исчезающего, сходящего на нет языка. В этих стихах якобсоновский адресат не в силах принять сообщение, потому что язык из средства его передачи сам становится сообщением (в точности по расхожей формуле Маклюэна). В этом случае остаётся вслушиваться в отзвуки, порождаемые столкновениями словесных масс, в надежде расслышать в треске и скрежете человеческий голос или голос самого бытия. Книга делится на несколько стихотворных циклов, каждый из которых с разных сторон изображает разыгрываемую поэтом лингвистическую драму, но всё же предельного накала эта драма достигает в стихах, написанных от лица Иннокентия Анского. Этим новым гетеронимом Зингер подписаны стихи, которые, на первый взгляд, не сильно отличаются от остальных стихов книги, но именно здесь язык доходит до «точки невозврата», после которой он как бы замыкается на себе и начинает порождать нарратив, используя для этого собственные внутренние структуры, не находящие отзыва в действительности (например, так происходит в поэме о трёх братьях — крёзисе, кризисе и крэйзисе). Наконец, с уже исчезнувшим языком мы сталкиваемся в последнем цикле, который представляет собой последовательность коротких подписей к фотографиям: эти подписи порождают своего рода референциальный коллапс, провоцируя искать связи между изображением и соответствующими ему словами, — связи, которые никогда не могут быть установлены хоть с какой-либо долей уверенности.
        читать: стендаль «о любви» / под книгой отто юльевича шмидта / лучше прикрытия не придумать / с тех пор не расстаётся / с «царством растений и минералов» // читать «дорога уходит в даль» / «дорога уходит в даль» / «дорога уходит в даль» / пока не запомнишь: / «дорога уходит в даль»

Кирилл Корчагин

        Часть текстов новой книги Гали-Даны Зингер скрыты под гетеронимом Иннокентия Анского: среди них особенно хотелось бы отметить цикл «Человек с пунктиком», где визуальный ряд смыкается со словесным, по всей видимости, не имеющим к нему никакого отношения. Получается удивительный текст, где уже привычную децентрацию субъекта сопровождает атемпоральная логика: очень трудно понять, когда и где сделана каждая из представленных фотографий. Можно рассмотреть этот цикл и под углом предложенной философом Еленой Петровской концепции социальной природы любого зрительского взгляда: другими словами, что́ и почему кажется мне знакомым в этих фотографиях, что́ я могу сказать об этом (и, наконец, кто такой/такая этот/эта я?) Из более привычных текстов особенно выделяется цикл «Урок точкам», где мы обнаруживаем уже знакомые черты стихов Зингер: любовь к языковым играм, затейливому расположению стиха на странице, а также к мотивам, связанным с позднесоветским бытом.
        Слушайте, господин блуждающих, / слушайте, господин, блуждающих, / в этот день пришли [ночи? звери? идущие?] / невыразимой [болью? ночью? улицей?] / [и] исчезли без слов презренного, / ибо ничто не прошло / ибо ничто не прошло / её [улицей? болью? ночью?] // [молиться и плакать / оставьте трудящимся / над св. душою. / Мне же не свойственно. / Здесь о себе по ошибке.] // На плакате звери ночного видения / рекламируют ибупрофен / бурное прошлое не спасает от / профанного знания / сигнализаторы заднего хода / обещают спасение птиц и печалей.

Денис Ларионов

        Елена Иванова-Верховская. Другая память
        М.: Вест-Консалтинг, 2013. — 104 с. — (Библиотека журнала «Дети Ра»).

        В стихах Елены Ивановой-Верховской центральным способом обращения с реальностью предстаёт созерцание, включение субъекта во внешнюю среду, но — включение рефлективное, отнюдь не подразумевающее растворение или исчезновение. Лирическая героиня Ивановой-Верховской исповедует своего рода пантеизм, пропущенный сквозь фильтр социальных навыков.
        ... Со дня убывания света, / Длиннее которого нет, / Взрываются сумерки лета, / Как хвост улетевших комет...

Данила Давыдов

        Евгения Изварина. Дом для одной свечи
        М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).

        Евгения Изварина — поэт-трагик, и трагедия здесь — это, в том числе, невозможность остановиться ни на позиции Поэта, ни на позиции маленького человека с его vita brevis. От Поэта здесь — высокий стиль, мастеровитая силлаботоника. От частного лица — чувственный опыт, его протоколирование. Зрительство Извариной, в какой-то мере, оказывается целебным для её судейской (или же — молящейся, что неразделимо) ипостаси. Сенсорика искажает суждение, императив блекнет среди импрессионистских зарисовок. Отсюда и парадоксальность, свежесть этих стихов.
        Пригородных пустырей / сезам-бальзам стряхнув с колена, / пойми (и позабудь скорей), / как жизнь растительна и тленна, // как лёгкой смерти стрекоза / на волю смотрит из аптеки / во все зелёные глаза, / во все фиалковые веки...

Наталья Артемьева

        Валерий Исаянц. Пейзажи инобытия
        М.: Водолей, 2013. — 200 с.

        В случае Валерия Исаянца довольно тяжело отделить миф о поэте от его сочинений: слишком много усилий составители этого сборника прилагают к тому, чтобы поэт мог полностью соответствовать расхожему романтическому типажу — типажу гениального безумца, парии, расплачивающегося за совершенные строки невозможностью наладить контакт с обществом. Биография Исаянца говорит о постепенном превращении талантливого юноши, поддерживавшего отношения с Анастасией Цветаевой и Арсением Тарковским, в странника, который, подобно Хлебникову, не придаёт значения судьбе своих творений и в своей «безбытности» воплощает образ поэта как такового. Фигура Исаянца попадает здесь в своеобразный ряд поэтов — от Хлебникова через Вениамина Блаженного к Василию Филиппову, — чья творческая стратегия предполагала балансирование на грани наивного искусства одновременно с вовлечённостью в поэтический контекст своего времени. Однако именно этой вовлечённости, кажется, в полной мере не достаёт стихам Исаянца: видимо, последний профессиональный поэт, с которым он поддерживал отношения, — неудачливый самоубийца Алексей Прасолов. Некоторые строки заставляют полагать, что подобное «выпадение» из всех контекстов осознавалось самим Исаянцем как признак поэтической исключительности (это можно заметить, например, по достаточно злобному пасквилю на Лотмана, помещённому в этой книге). Из-за этого остаётся не до конца понятным, как воспринимать эти тексты: как бесплатное приложение к биографии или как интересные стихи самобытного поэта (во втором случае, впрочем, стихи всё равно оказываются производной от обстоятельств жизни). Возможным дополнительным ключом к прочтению Исаянца может быть армянская поэтическая традиция, на которую он довольно часто ссылается: эти стихи можно читать в постколониальной перспективе — как тексты поэта, который хочет идентифицировать себя с имперской культурой, но вопреки этому продолжает воспринимать себя субалтерном. Этот разрыв между культурами, как и разрыв между поэтом и обществом, оказывается в конечном итоге травматическим, вызывающим к жизни «разорванную» и «взвинченную» интонацию этих текстов, которая, тем не менее, воспринимается поэтом и его поклонниками как залог подлинности поэтического дара.
        Я знаю, где, — в холмах у Арташата / и с целью изучать дагерробыт / меня копали в тридцать три лопаты / и сквозь решёта сеяли в корыт. // Потом решали — все, кто там копался: / я был ещё в глубокой той земле?.. / И наконец свой шлиман отыскался — / и надо мной скопал дыру в Кремле.

Кирилл Корчагин

        Инна Кабыш. Мама мыла раму
        М.: Время, 2013. — 208 с. — (Поэтическая библиотека).

        В книгу известного московского поэта вошли как избранные стихи прошлых лет, так и новые. Поэтика Инны Кабыш построена на максимально резком риторическом приёме («... потому что в России все живые лишние» или «... В жизни есть место подвигу, / слишком много есть мест»). Классичность стиха и прозрачность высказывания лишь оттеняют авторскую самодостаточную позицию, в гражданских или религиозных текстах вызывающую неожиданные ассоциации с поэзией Вениамина Блаженного. В книге также напечатаны рассказы Кабыш.
        ... Так что всё уже это было / и не страшно совсем почти: / ну, подумаешь, ну, могила — / утром снова в детсад идти.

Данила Давыдов

        Как становятся экстремистами. По следам XVI-XIX Российских фестивалей верлибра: Сборник стихотворений
        Сост. Д. Кузьмин. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013. — 244 с.

        Вопреки устоявшейся практике сборник включает стихи за четыре года, а не за один, и список представленных в нём поэтов ощутимо короче списка любого из прошедших за эти годы фестивалей верлибра. Таким образом, перед нами своего рода избранное — то, что с наибольшей очевидностью демонстрирует, насколько разнообразен современный свободный стих. Фестиваль верлибра, отпраздновавший в этом году двадцатилетний юбилей, в последнее время всё более тяготеет к тому, чтобы стать мероприятием ностальгического характера: формальный критерий, положенный в основу фестиваля и, к слову, далеко не всегда соблюдаемый его участниками, всё более кажется неуместным — тем более, что большинство авторов сборника едва ли ощущают принадлежность к некоему формальному гетто: они часть «большой» поэзии и порой находятся на противоположных её полюсах (как Андрей Полонский и Евгения Суслова или как Вячеслав Куприянов и Дина Гатина), которые вряд ли сблизятся от того, что эти поэты равно предпочитают свободный стих. В сборнике заметно присутствие авторов, появившихся на литературной арене в последние пару лет (Иван Соколов, Александра Цибуля, Никита Сафонов и другие), и в том, что все они выбрали тот или иной тип свободного стиха, стоит видеть признак победы проекта, ради которого, судя по всему, затевались фестивали верлибры, — победы, после которой сам смысл существования этого мероприятия нельзя не признать исчерпанным.
        он ложится и снова ложится / он ложится и снова ложится / и конгломераты детских созвездий / Лебедь, Тарань, Носорог / тоскливо, медленно вспыхивая / обступают его в темноте (Галина Рымбу)
        то аскеза то коммуникация / нестабильная ритмическая оппозиция / осень в ошмётках лотосов / в сложности формул / стоя на ловле поворотов / великий квадрат без углов / из уединённой / старости со временем образуется остров // строят пешеходный мост (Наталия Азарова)

Кирилл Корчагин

        Бахыт Кенжеев. Странствия и 87 стихотворений
        Послесловие Инны Булкиной. — К.: Laurus, 2013. — 176 с. — (Серия «Числа», вып. 1).

        Внимание здесь стоит обратить в первую очередь на тематические циклы — новейшие и прошлых лет («Странствия», «Светлое будущее», «Имена», «Послания», «Стихи о русских поэтах»); до этой книги не было определённого представления о Кенжееве как поэте циклового мышления. Такое мышление вкупе с пристальным интересом к исторической тематике и проблематике соотношения частной и «большой» истории роднит нынешние стихи Кенжеева с поэзией Бориса Херсонского; в цикле «Имена» это происходит ещё и на уровне просодии: «Скоро домой, на стаканчик чая / с вишнёвым ликёром. Гуляй, душа! / А мотор порявкивает, обещая / рекорды скорости. Хороша / жизнь, кто спорит, ничего не потеряно, / снабжён синими глазками череп, о если бы / оба уха не слышали в режиме стерео / нарождающийся хрип той самой трубы». Впрочем, ярче всего соотношение частной и общей истории высвечено в эпистолярном цикле рубежа 1980-1990-х: это «Послания», написанные белым пятистопным ямбом. Сюжетная канва писем, явно относящаяся к современности, остраняется реалиями столетней давности, что в итоге даёт иронический эффект («Россия, просыпаясь, созывает / сынов трудолюбивых, чтоб они / засеяли заброшенные нивы / отборным ячменём, перековали / решётки с кандалами на плуги / и паровые мельницы... / В Канаде, / затерянной в лесах, не понимают / восторженности вашей — не с властями / мы боремся, мой Яков, а с природой / неукротимой»). Условно-географические «Странствия», открывающие книгу, различаются в тоне, в отношениях со временем говорения (синхрония наблюдения и мгновенного описания — диахрония воспоминания и размышления). В цикле «Стихи о русских поэтах», собранном из текстов разных лет, ирония повествования смешивается со вполне серьёзным пафосом — и, кажется, именно таков сегодня один из самых популярных модусов и общественной дискуссии, и поэтической речи; в отношении последней это, безусловно, связано с влиянием «Московского времени» и самого Кенжеева в частности. Кроме того, здесь есть раздел «Из разных книг», где можно встретить тексты уже вполне хрестоматийные («Есть в природе час, а вернее — миг...», «Отложена дуэль. От переспелой вишни...»). Среди новых стихов хочется отметить несколько очень лёгких, явно юмористических, хотя и не подписанных Ремонтом Приборовым.
        я люблю мою страну а какую не пойму // в лёгкой дрёме леденцовой может быть чимкент свинцовый / там где тётушки мои в серых платьях до крови / сушат персики и пламя разжигают поутру // в печке или тополями на овечьем на ветру / грустно так скрипят а может / быть Москвы усердный лес с транспарантами и без

Лев Оборин

        Алексей Кияница. Другие
        СПб.: Своё издательство, 2013. — 46 с. — (Серия «Внезапно стихи»)

        Этого петербургского поэта читатели и издатели заметили относительно недавно, тем не менее, уже можно говорить о какой-то степени признания. Его лирические зарисовки верлибром, очень точные и по своей интонации несколько стоические, на мой взгляд, хорошо соответствуют внутреннему самоощущению современного городского жителя. Но при этом регистрацией обычных бытовых неудобств и неурядиц поэт далеко не ограничивается. Ему часто удаётся увидеть в этом какой-то экзистенциальный смысл либо повернуть происходящее необычной гранью. И хотя на самом деле первая книга стихов вышла у Алексея Кияницы ещё в середине 1990-х годов, но для его нынешней творческой манеры, для его изменившегося поэтического облика именно этот небольшой сборник, видимо, стал по-настоящему дебютным.
        листаю Контакты в своём мобильном / кто все эти люди? / зачем я записывал номера их телефонов? / верстовые столбы на бездорожье

Анна Голубкова

        Название книги Алексея Кияницы — «Другие» — заставляет вспомнить великий фильм Алехандро Аменабара, главные герои которого находятся в заблуждении насчёт собственного статуса: считая себя людьми, они оказываются призраками. Действительно, герои книги Кияницы — своего рода призраки, исключённые из символического порядка современного мегаполиса. Жизнь выталкивает их, но они и рады этому. В целом оптика Кияницы скорее инерционна и настроена на обыгрывание разного рода обыденных мифов. Поэт как бы говорит своему читателю: необходимо смириться с множеством несправедливостей и обратить внимание на, так сказать, «жизнь человеческого духа», чтобы обрести спокойствие, пусть и скрытое за клишированными формами.
        даже / в пожилой гастарбайтерше-таджичке / возникает чувство / собственного достоинства / когда она / моет мужской туалет

Денис Ларионов

        Алексей Колчев. Частный случай
        Шупашкар: Free poetry, 2013. — 88 с.
        Алексей Колчев. Несовершенный вид
        Нижний Новгород: Приволжский филиал ГЦСИ, 2013. — 118 с. — (Поэтическая серия Арсенала)

        «Частный случай» и «Несовершенный вид» — две первые (так как они появились практически одновременно и во многом дополняют друг друга, уместнее сказать «две первые», чем «первая и вторая») книги поэта, заявившего о себе более десяти лет назад подборкой в антологии «Нестоличная литература». Затем для Колчева настал период относительного молчания, завершившийся уже в начале 2010-х годов. Поэтика Колчева — одновременно в родстве и с лианозовцами, и с концептуалистами, и с поэтами, часто обращающимися к нарративу (здесь в первую очередь стоит назвать Станислава Львовского и Фёдора Сваровского). Поэт, кажется, склонен обыгрывать эти родственные связи, а не скрывать их: в этих текстах то «расцвёл сапгирник на пригорке / в усадьбе госпожи холин», то «выходит пригов в зимний двор», то появляется «один автор», выпустивший «толстый роман из жизни нанороботов». В нарративе, где наизнанку выворачивается «стёртый» язык, естественным образом возникает ирония, далее может появиться рефлексия, всегда выводящая на новый виток иронии (впрочем, за всем этим может скрываться и трагический ужас). Лирический субъект Колчева — рассказчик, который одновременно играет с самой плотью рассказа — языком, порой пытающийся утвердить себя в качестве самостоятельного лирического героя — и сразу же сам себя устраняющий, оставляющий от себя только точку зрения, иронический (или трагико-иронический) взгляд на мир и способы его изображения.
        ко мне на улице подходит / несчастный пьяный человек / всё время кто-нибудь подходит / несчастный с просьбами как я / могу помочь ему ведь мелочь / подарок в общем небольшой / а он с томящейся душой / и что ему вся эта мелочь / наука общество семья / всё там где прошлогодний снег / и смерть всё ближе к нам подходит / в кромешном холоде а я / хоть телом из себя большой / несчастный тоже

Елена Горшкова

        «Частный случай» — изящно изданная книга (обложка из бумаги «крафт», с минималистским, примитивистским графическим рисунком через всю обложку) живущего в Рязани поэта и культутрегера. Колчев, судя по стихам, которые он время от времени выкладывает в своём блоге, поэт движущийся, меняющийся. Опубликованные в «Частном случае» стихи как бы колеблются между actual poetry и обериутством («Чехов. Конспект», «Гог и Магог»):
        и бабр и хлебников и все / кто бабр и хлебников другие / и по-другому говорят // и выглядят гляди: в росе / четыре грации нагие / над хвойной просекой парят // меняют скромный свой наряд / се ностальгия, литургия?
        
Встречаются и вполне регулярные лирические стихи. Но всё объединяет интонация, вернее, точка зрения автора — вровень со своими персонажами, маргиналами или просто «маленькими людьми», «фердыщенками» с неблагозвучными, «неэльфийскими» фамилиями и негламурными, помятыми лицами. Колчев — поэт «здесь и сейчас» (действие почти всех его стихов протекает в настоящем времени), очень человечный и сострадающий своим персонажам, причём сострадание это замаскировано ложно-объективной, как-бы-отстранённой манерой изложения:
        женщина / с опухшим от пьянства лицом / подошла закурить попросила / говорит горделиво / я — рязанская мадонна / потом / сын анатолий умер / дома шестнадцать кошек
        
Стихотворение, откуда взят процитированный фрагмент, называется, естественно — «Стансы».

Мария Галина

        Букет технических ассоциаций — Некрасов, Пригов, Макаров-Кротков, Нугатов, Василевский — нужно отбросить: ну да, похоже, но скорее нужно говорить о влиятельности всего этого конкретистского центонно-фрагментарного языка, идеального для бытовых каталогов и пессимистичной иронии; на самом деле большее родство у Колчева — с Игорем Холиным, конкретно — с его «Бараками». Но и Холин, кажется, не достигал такой глубины стоического отчаяния; тут постаралось время («прекрасное далёко ты / прекрасно ещё прекраснее / чем 25 лет назад»). При том, что Колчев — мастер свободного стиха, мне особенно нравится его стих регулярный, напоминающий об игре органа на самых низких регистрах:
        с умным видом / с умным видом / в красной шапке королевской / я взываю к нереидам / к ростроповичу с вишневской: // вы былинные герои / вы чудесные созданья / чьей десницей пала троя / и воздвиглось мирозданье // уничтожьте масскультуру / полну гадостью безликой / замените политуру / на шампанское с клубникой
        
В книге особенно много детей, играющих на детских площадках, — единственных, кто ещё не задумывается об обречённости, хотя вписан в неё; более или менее счастливы только пьяные, и те не все. Ондатр нашёл бы эту книгу прекрасной заменой для утраченной «О тщете всего сущего»; Колчев мог бы стать любимым поэтом ресурса Тлента.ру. Блестящая книга, на самом деле.
        дурочка на качелях / в болоньевой советских времён куртке / смеётся / наклонив голову влево / ей никогда не узнать / о своей болезни / детство будет длиться длиться длиться / покуда / лет в шестнадцать / какой-нибудь милосердный ёбарь / пользующий подружек по интернату / не вспашет и не засеет лоно // ну а пока / день безоблачен / залитый солнцем двор / подростки / в майках с портретом че / пьют пиво / на детской площадке неподалёку / мальчишки жгут первый / в этом году костёр / причащаясь стихии / первородной живой жестокой

Лев Оборин

        Владимир Коркунов. Наедине. Журнальный вариант: Стихотворения
        Предисл. К. Ковальджи. — М.: Вест-Консалтинг, 2013. — 62 с. — (Библиотека журнала «Дети Ра»).

        Сборник стихотворений поэта из г. Кимры Тверской обл. Владимир Коркунов работает как с конкретистской и минималистической поэтиками, так и со своего рода наивным абсурдизмом; любовные мотивы трансформируются здесь в притчу о самой возможности существования, однако гротеск не приобретает макабрических форм, подразумевая приятие бытия, пусть бы и изменённого.
        отпустить себя / и слепо идти по своему следу

        Андрей Коровин. Любить дракона
        М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).

        В новую книгу московского поэта собраны свободные стихи разных лет. Для Андрея Коровина характерно порой меланхолическое, порой ироническое, но — приятие действительности; его тексты — как сюжетные, так и медитативные — конструируют мир, ощущаемый как данность, требующая не столько сопереживания, сколько чистого и незамутнённого присутствия.
        девушка впереди меня / бежит сверкая пятками // наверное она знает / расписание электричек

Данила Давыдов

        Демьян Кудрявцев. Гражданская лирика: Стихотворения
        М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — 52 с. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).

        Кажется, что название этой книги удивительно строго совпадает с её содержанием: эта книга действительно состоит из «гражданской лирики» — даже в лирических, обращённых к женщине стихах ведущую роль играет политический бэкграунд. Кто помнит, предыдущие книги Кудрявцева были названы схожим образом «строгого соответствия»: стихотворения, вошедшие в «Практику русского стиха» (2002), действительно обыгрывали различные жанры, темы и сюжеты русской поэзии, а во второй книге «Имена собственные» (2006), как гласит аннотация, были «собраны имена людей и мест, с которыми поэта связывают отношения дружбы, любви и соперничества». Именно эта «строгость» и, как следствие, надёжность и есть основная черта поэта Кудрявцева — и в том смысле, что он пишет хорошие стихи, и в том, в котором пишет о позиции Кудрявцева в предисловии к книге Мария Степанова: «Это (пустующая) вакансия взрослого человека. Со всеми невесёлыми знаниями и обязанностями, которые у него есть, включая безнадёжные и неизбежные попытки взять на себя ответственность за всё происходящее во вверенной нам вселенной». Добавим: это стихи не только взрослого человека, не только мужчины, но и воина. Герой Кудрявцева не питает иллюзии относительно главной героини своих стихотворений — родины, — и для него она всегда рифмуется с войной. Но и «родина» и «война» здесь существуют в качестве архетипов: кажется, что образ родины у Кудрявцева целиком взят из девяностых с их братвой, пацанами, кафелем, цинком и разбитыми фонарями, а когда он говорит о войне — он говорит не то о бандитских разборках, не то о многочисленных военных действиях тех лет. Но на самом деле это не «стихи о девяностых»: Кудрявцев использует яркий, сконструированный медийным дискурсом язык этого времени для того, чтобы рассказать о том, что происходит с мужчиной в любое время и в любой стране.
        вечером когда навстречу смерти / из предместий вылезают черти / чтобы умереть не в хасавъюрте / чтоб не умереть в степанакерте // вот навстречу им бритоголовы / здесь у них и логово и слово / поле битвы ругани и брани / между детским садом и столовой // вот слова написаны в ворде́ / вот братва утоплена в воде / иногда мне кажется что родина / вроде не кончается нигде

Никита Сунгатов

        Название книги, «Гражданская лирика», выглядит если не как провокация, то как отвлекающий манёвр (вспоминается, впрочем, книга Станислава Львовского «Стихи о Родине»), и даже автор предисловия Мария Степанова попадается на крючок и некоторое время говорит в категориях жанров новейшей поэзии — в частности, соотносит стихи Кудрявцева с «новым эпосом». Между тем у Кудрявцева речь в главную очередь идёт о чувствах, о любви. Да, в этой лирической парадигме любовь чаще обращена к, скажем так, общественному: к покинутым и сегодняшним пространствам, к ставшим общими, но не переставшим быть личными воспоминаниям, к реально существовавшим или надуманным единствам. Но это, кажется, потому, что сила любовного переживания мешает автору справляться с анализом и проговариванием своих чувств, а эта «любовь к общественному» в принципе легче поддаётся анализу и пониманию, чем зачастую безусловная и неанализируемая любовь-любовь. Сбивчивая, с лакунами и возникающими как будто не на своём месте словами, речь, движение стиха одновременно несколькими потоками, как бывает в речи устной, когда мы рассказываем о своих любовных переживаниях близкому другу, — вот симптоматика этого авторского неполного владения собой, при всей простроенности текстов и при всей глубине рефлексии. Спустя семь лет после предыдущего сборника в новой книге Кудрявцева мы вновь видим как будто перерифмованные, перенасыщенные аллюзиями стихи, сознательно мимикрирующие под стихи ровные и предельно регулярные, а иногда и вовсе под умеренную позднесоветскую гладкопись. Характерные кудрявцевские стихотворения-циклы деконструируют оказавшиеся в фокусе явление, образ или воспоминание до крохотных составляющих и фрагментов, а потом выстраивают из этих кусочков предельно своего «Гагарина» или, скажем, очень личный Киев.
        плывёт над городом моим с нетопырями / сам с волдырями на руках и над дверями / где зажигается на миг и снова гаснет / чернорабочий ангел юности опасной

Василий Чепелев

        Денис Ларионов. Смерть студента: Первая книга стихов
        М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013. — 48 с. — (Серия «Поколение», вып. 38).

        Денис Ларионов — один из самых сложных поэтов своего поколения. Выпуск смысловых звеньев, мышление фрагментами, серьёзный философский бэкграунд и ироническое отвержение поэтизмов: «озеро не покрывается плёнкой, но леденеет / и лето во рту — не сказал бы поэт — отвратительно как / отвратителен cabotinage, который ты делегируешь / своей скромной персоне. // Не так ли?» Каботинаж — это переигрывание, нарочитое кривляние на публику; поэт, по мысли Ларионова, должен от подобных вещей удерживаться; эта позиция, в общем-то, вполне понятная, доводится в его стихах до радикализма — при готовности воспринимать и рассматривать другие стратегии у других авторов (а вот этим свойством должен обладать критик; поскольку Ларионов совмещает обе деятельности, это, возможно, создаёт внутреннее напряжение и в его поэтических текстах). Такой разговор с самим собой, которому невольно следует и читающий эти стихи, — при том, что свойства лирического субъекта здесь остаются под большим вопросом («Здесь, здесь и здесь без свободных частиц я, не-я / на тонких резервах тянется восприятие / и мечтает исчезнуть» vs. «Деперсонализации боюсь как всякой свободной формы»), — возможно, единственный способ не потерять нити рассуждения. Наиболее лаконичные тексты в «Смерти студента» сближаются с работой другого поэта, почти ровесника Ларионова — Андрея Черкасова, но в целом у Ларионова меньше стихийности; он более или менее успешно занят конструированием мира, в котором явления лингвистической философии сплетены, спаяны с реальностью, «данной нам в ощущениях»: «Саморепрезентация, / говорит X, вот что сжимает / меня как сердечную сумку / в этой жидкой воде: перепрыгнувший через причины погибший / не был фланёром». Иногда эта спаянность готова обернуться противоборством; его отзвуки можно слышать в упоминаниях неприятного, отторгаемого телесного: слюны, рвоты, кашля. Полем противоборства языкового/идеального и телесного/реального становится, конечно, человек; это противоборство может, как в рассказе Брэдбери «Уснувший в Армагеддоне», завершиться смертью — уничтожением поля. Именно так и происходит в заглавном стихотворении «Смерть студента»: «За чертой города найдено тело, растерявшее шлейф уловок. / Язык каменист, теснит несогласную / о / рта, скользкой слюной ползущую на рельеф».
        Я и курить бросил затем чтобы разорванный ранний / в лёгких тревожных сегментах / собирать кислород // В первоначальной равно окончательной версии / травмирует ли формирует / в ломких протоках

Лев Оборин

        Система отношений/голосов в книге подчинена стремлению «жечь предложные падежи»: не рассказывать историю или описывать событие, тем более не узнавать ответ на вопрос «о чём это» в повседневном понимании. Эти тексты направлены на формирование идентичности говорящего и отражают его сомнение в момент осознания очередной деформации («кто я языковая масса / тоталитарного устройства кто ты»). Они предлагают читателю «факультативные смыслы» и «открытые раны, лишённые основания»: здесь проблематизируется возможность смысла и эмоционального отклика на вербальные импульсы, на «запахи репрезентации». Часто прямое указание на работы Барта, Фуко и других мыслителей оказывается «выворачиванием карманов», уточнением генеалогии, отменяющим дальнейшие вопросы.
        До крупиц истончённый сложный / подрезающий шелестящий жечь / предложные падежи // Симультанно размазан / Чей механизм ускользает

Сергей Сдобнов

        Наверное, можно взять любой из текстов этой книги, они все в равной степени «говорящие». Вот «вывалившись из воды...»: парадоксальное переживание пространства («вывалившись из воды / вынырнул в ванну», и показательно, что, построив всё напряжение на из — в, говорящий сразу же резюмирует: «ненавижу / разделяющие»), частая автоматизация фобий как механизм письма (смерть от воды в данном случае), пассивность субъекта по отношению к происходящим событиям (вывалившись — вынырнул — не был вброшен — вклеенная ладонь — вправо влево вперёд / выдранный вон — victim — тело падая) и вытекающее из этого частое разрушение поэтического, понятого и пережитого как Тело. Субъект погружён в хаос, восприятие дезориентировано (из — в — разделяющие — вправо влево вперёд — вон — вид сверху — трение левой ... о белое).
        пластика параллельна послевоенной / тело падая затая / трение левой ладони о белое / персонального опыта / дабы рвать ткань

Иван Соколов

        Стихи Дениса Ларионова образуют систему травм, не причиняющих, однако, (выраженной языком) боли. Здесь травма сближается с деформацией, но автору всё-таки чужда идея деформирования любого уже существующего письма, подрыва основ. Эта практика «подрыва», в силу своего культурного устаревания, попросту не входит в сферу его интересов. Здесь деформация, шок, разрыв уже стали узаконенной, поэтому малозаметной частью культурной и языковой реальности, а само письмо — связное и ясное — конституирует себя из совсем других, не вполне привычных русскому читателю основ. Так, здесь нет ни скрытой, ни лакунной (заключённой в умолчаниях) метафорики. Отсутствует (так навязчиво приписываемый новым молодым поэтам) комбинаторный принцип. Далеки от этих текстов и тривиальные идеи невозможности письма, преодоления «лирической глухоты» и культурной немоты. Главным является сюжет, сжатый до точки огромных масс. Любое переживание сюжетно, любой инстинкт до ужаса культурен, а желание, страх и теория сливаются в одно...
        Отметить наличие фабулы, третируя камнем остатки стекла. / Ещё больше боли в скобках для всех, освобождающих горло / от / ритма, / позвоночник от грифеля.

Галина Рымбу

        В двух частях книги, названных, соответственно, «Фрагменты недоверия» (она поменьше) и «Демонтаж аттракциона» (она, обратим внимание, побольше), поэт предоставляет читателю действительно уникальную возможность взглянуть на различные методы препарирования речи, зачастую вполне обыкновенной в своём основании. Стоит отметить, что это препарирование не исключительно медицинского, но и садистически-гедонистического толка. Может показаться, что Ларионов находится в одном ряду с теми авторами, которые занимаются, главным образом, конструированием некоего «нового» типа поэтической речи; но, в отличие от многих из них, его взаимодействие с собственным текстом основано на — условно — физическом контакте, который и определяет своеобразие этой поэтики. Поэт разламывает и разрывает составные элементы целого, но никогда не фиксирует своё патологоанатомическое / садистическое (оставим оба варианта) внимание на чём-либо одном. Потому в книге не найти текста, который представлял бы собой ясную графическую метафору модифицированного тела, или прямое описание оного, или необратимо (вплоть до невосстановимости предполагаемого первоначального облика) сломленное высказывание. Экстатичное сочетается в текстах с педантичным: поэт с радостью реформулирует внешне вполне свойственные современной поэзии высказывания (подобно Герману Нитшу, который при создании абстрактной картины, отсылающей к американским традициям середины прошлого века, заменяет краску кровью), но при этом позволяет считать и первоначальный месседж, связанный с фиксацией «препарированности», «модифицированности», «разломленности» и «вспоротости» действительности. В связи с поэзией Ларионова можно говорить об индивидуальном акционизме вне акций как таковых. «Смерть студента» — это пример специфического (даже парадоксального) экспрессивного высказывания, одновременно цельного и несводимого к целому.
        Бесконечна дорога из душа / видел их мёртвыми / буквы / вырвало тёплым бульоном / в сквозном перерыве // аварии // . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кирилл Широков

        Сергей Лейбград. О чём речь: Тринадцатая книга стихотворений
        Самара, 2012. — 80 c. — (Цирк «Олимп» + TV).

        Четырнадцатая, как написано в предисловии, книга известного самарского поэта и журналиста. Для Лейбграда характерна резонёрская интонация, связанная с неприятием окружающего мира, всегда тесного для субъекта (очень классическая поза — стихи Лейбграда (пере)насыщены цитатами из Блока, Мандельштама, которые служат своеобразными знаками поэзии в мире товаров и цен): это касается как вещного мира, так и политической ситуации в стране. Эти тексты являются мгновенным ответом на ту или иную травму: ответом почти всегда несимметричным, слишком привязанным к прошлым образцам. Но если классики (тот же Мандельштам) с большим интересом относились к науке и технике, у Лейбграда мы наблюдаем обратную ситуацию: технологичность противопоставляется некоей «живой жизни», которая может быть обнаружена в природе, человеческих отношениях и поэзии. Что касается последней, то Лейбград понимает её как область, куда может удалиться разочарованный в сегодняшнем дне романтик. Эта позиция, между тем, проблематична: романтик, возникающий в стихах Лейбграда, всегда может вернуться и указать поэтическим практикам на их факультативное место.
        этот дождь снег / не со мной одним / на подушках век / на висках саднит / этот март скуп / на тепло но ближе / этих глаз губ / больше не увижу / этих лиц крик / да и сами лица / этот блицкриг / будет вечно длиться

        Виталий Лехциер. Фарфоровая свадьба в Праге: Стихи
        Самара: Цирк Олимп+TV, 2013. — 94 с.

        В этой книге поэт и философ Виталий Лехциер не стремится к радикальному изменению собственной поэтики, но осторожно вводит в тексты новые социолекты: в частности, столь важные для него знаки частного, бытового соединяются как с культурными, так и актуальными сюжетами (особенно теми, что связаны с протестным движением). Что касается проблематики частного, Лехциер убедительно показывает, как сложно и неоднозначно устроены символические практики в этой сфере жизни человека. Причём не только на уровне тематики, но и на уровне интонации. Уместно сравнить стихи Лехциера с текстами Дмитрия Голынко-Вольфсона, который отказывается от сентименталистских тенденций в пользу пастишизированных композиций, убедительно демонстрирующих относительность частного и публичного пространств (и их одинаковую непригодность для жизни).
        Я помню стол у Нарачанки, / Луку, орущего в селектор, / и Хайдеггера распечатки. // Взбодри её холодным пивом, / замри, моргая, на Немиге, / пройдись до «Бровера» курсивом. // Я должен быть там ровно к часу, / поэтому уйду в двенадцать, / а ты не опоздай в сберкассу.

Денис Ларионов

        Виталий Лехциер. «Куда глаза глядят»
        Шупашкар [Чебоксары]: Free poetry, 2013. — 44 с.

        Если бы герой Вуди Аллена жил здесь и сейчас — не столько в хайдеггеровском смысле, сколько в самом прямом — в России, в начале века, а ещё непременно в большом городе, нестоличном, но, может, даже и столичном, — то он писал бы стихи Виталия Лехциера. Интеллектуальные — перед нами там и сям реальность и реалии жизни преподавателя вуза, гуманитария, ироничные (одно только название раздела о путешествиях «Топос и тапас» чего стоит), обо всём и о себе, и о себе во всём этом, с непременными приметами времени. При этом — огромная ответственность за свою жизнь, за своё время, и понимание, что эта ответственность в каком-то смысле не уникальна — она есть или хотя бы должна быть у всех людей, но ты — отвечаешь за себя. Ответственность — в буквальном смысле: как умение держать ответ, давать ответ, а значит — слышать вопрос, призыв: «муэдзин // лично тебя позовёт к молитве, / лично тебя, как и всех мужчин». А интонация — негромкая, даже и приглушённая, потому что этот ответ — не голосом, а взглядом. Герой Виталия Лехциера — неслучайный наблюдатель, который всё видит, но слова лишнего не скажет, а скажет слово нелишнее.
        не верещи, как детское «ништяк» / и месседжи в трубе голосовые // мотай на ус, на спицу, на утёк, / о клеточной прослушав медицине / пророчество, не забредай, зятёк, / невесть куда в известной паутине

Евгения Риц

        Станислав Ливинский. А где здесь наши?
        М.: Воймега, 2013. — 48 с.

        В книге Станислава Ливинского (с рукописью которой он стал лауреатом Волошинского конкурса) центральным мотивом предстаёт память; прошлое лирического героя не столько оказывается предметом ностальгии, сколько своего рода «смутным объектом желания», неким неокончательно отделённым от текущей реальности, но всё же мерцающим феноменом.
        Кто-то режет осколками вены, / кто-то нюхает клей и бензол, / а у нас мужики после смены / собрались и гоняют в футбол. // Нет, не так — выпивают в подсобке / в тесноте на картонной коробке / без закуски — во видеоряд. / Разговоры свои говорят...

Данила Давыдов

        Инна Лиснянская. Вдали от себя
        СПб.: Издательская группа «Лениздат»; «Команда А», 2013. — 192 с. — (Серия «Лауреат Российской национальной премии "Поэт"»)

        В новую книгу Инны Лиснянской вошло немного её старых стихотворений (начиная с 1970-х) и большой корпус текстов, написанных в 2000-2010-е; в частности, почти целиком представлена недавняя книга «Гром и молния». Просодия поздних стихов Лиснянской становится всё более «классической» — и при этом по-новому упругой. Почти всегда мы встречаем регулярный метр, иногда разбавленный дольником; новые стихи — чаще всего миниатюры, на пространстве которых Лиснянская может уместить горячее и энергичное сообщение: «Говорят, брожу вдоль пропасти, / С крыши двигаюсь на крышу, / Для меня всё это новости, / Я впервые это слышу». Странно то и дело встречать в этих «классичных» стихах слово «компьютер». Стихи 2012 года — это почти «записная книжка поэта», стремление зафиксировать нынешнее состояние афористично, ёмко, но и с нехарактерной для ранних стихов Лиснянской игривостью («Страшновата тихая молния / Угрозы жизни не без»); в этом теперешняя поэзия Лиснянской сближается с теперешней поэзией Натальи Горбаневской; есть и примеры текстуальных совпадений: «Сколько тайного звона, / Вспышек мгновенных — / От анемонов, / От цикламенов! / Боже Всевышний, / Света источник! / Здесь я не лишний / В мире цветочек» — ср. у Горбаневской: «Господи, услыши мя, / я тебе не лишняя».
        В помин уму, душе в помин / На камне собственных руин / Я заявление пишу / О том, что я ещё дышу / Геранью, лавром, морем, / Своим и рыбьим горем.

Лев Оборин

        Эдуард Лукоянов. Хочется какого-то культурного терроризма и желательно прямо сейчас
        СПб.: Альманах «Транслит»; Свободное марксистское издательство, 2013. — 36 с. — (Серия «Крафт»).

        Скромный по объёму, ёмкий и динамичный по содержанию, сборник Эдуарда Лукоянова вышел в книжной серии альманаха «Транслит», и составившие его тексты не столько пронизаны устремлениями «новых левых», сколько связаны с ними на «лимфатическом» уровне, включая печать на упаковочной, так называемой крафт-бумаге. Тем не менее хочется пойти на лёгкое дискурсивное преступление и сказать о лукояновской поэтике внеидейно, взять её «по модулю»: художественная сила тут, возможно, лишь опосредованно связана с политическим вектором. В поколении, заявившем о себе под конец нулевых, Лукоянов стоит особняком благодаря редкой прямоте, а не диспутабельному содержанию высказывания; интерес вызывает само наличие чётких координат, а не их непосредственная расстановка. Здесь с изрядной лёгкостью чередуется и мерцает несколько разных манер: чистый верлибр, инверсивное письмо на границе с прозой, неоромантический наив, игра с архаичной формой, банальный плакат, — и автор каждый раз справляется с задачей на уровне оправы и огранки, но красота проблемы в том, что на передний план у него вынесены задачи идейные. Манифест и акционизм, христианская риторика, гримасы постмодерна, который тоже ведь когда-то был молод (как говорили в одном романе: «конфронтации, гуманитарный рис шлифованный, порновидео, жалобы в Гаагу»)... Здесь скорее вспоминаются самые ранние, начала восьмидесятых, стихотворения такого одиночки и идейного хамелеона, как Егор Летов. И ещё горячий, вынутый из-за пазухи бойцовский листок вдруг вызывает милый читателю, но вряд ли приятный для автора эффект сентиментального ретро.
        с другом антоном обсуждали нейтронную бомбу / я говорил что её изобрели империалисты / для сохранения материальных благ / антон мне отвечал что это хорошо / неплохо взорвать такую / где-нибудь в кремле где-нибудь в капитолии / в елисейском дворце верховной раде / кнессете сейме альтинге бундестаге // давно я не видел друга антона / даже не знаю где он живёт / может как хотел подался к буддистам / к художникам в питер или куда / но если б я встретил его теперь / то первым делом сказал бы ему: / да тоха ты был прав

Валентин Воронков

        Если «ранние» публикации Эдуарда Лукоянова (2009 года) демонстрируют достаточное разнообразие, включая и небезынтересные эксперименты с графическим строением стиха, и тексты, свидетельствующие о влиянии на молодого автора обэриутов, то как минимум начиная с 2012 года можно говорить о сформировавшейся поэтике. Именно тексты последнего периода составляют основу дебютной книги поэта. Поэзия Лукоянова генетически связана с концептуализмом (и с обэриутами уже не напрямую, а как с предшественниками концептуалистов), а также с иронистами; отчасти в области иронии, сарказма, гротеска можно найти точки пересечения поэтики Лукоянова с творчеством Данилы Давыдова, Валерия Нугатова и некоторых других поэтов; по другой линии «родства» — вниманию к социально-политической, гражданской тематике — Лукоянов близок к «новым социальным поэтам», кругу альманаха «Транслит» (место издания книги не случайно), но в этом ряду Лукоянова выделяет тотальная ирония, которая в некоторых случаях может восприниматься как направленная одновременно на несколько идеологически противостоящих сторон. Ирония, а также цитатность, нередко пастиш, часто — в соединении с социально-политической тематикой, часто — с маркерами «филологичности» или «философичности», готовыми в любой момент обернуться издёвкой, — наиболее заметные свойства поэтики Лукоянова, делающие её узнаваемой.
        С печалью я гляжу на ваше поколение / знатоков языковых игр и соматической поэтики. / То пролетарием прикинетесь угнетённым, // то дедом слабоумным на лифте катаетесь.

Елена Горшкова

        Чтение дебютной книги Эдуарда Лукоянова заставляет вспомнить, прежде всего, о практике концептуалистов и в особенности Д. А. Пригова. Во многих стихотворениях книги поэт обращается к типам речи, которые подчас с трудом сочетаются друг с другом, и совмещает их, избегая прямой критики сталкивающихся дискурсов — так, как это делал Пригов, говоривший в этом случае об особой, «мерцающей» субъективности. По текстам Лукоянова разбросаны метки, не позволяющие забыть об их «искусственной», «сотворённой» природе. Разговорная речь перебивается неожиданными и неестественными инверсиями, немотивированными стяжениями гласных, вторжениями чужеродного для «возвышенного» языка. Язык здесь, с одной стороны, стремится к «нейтральности», разговорности, а с другой, постоянно разрушает эту нейтральность, в результате чего речь начинает восприниматься «вчуже» — как специфическим образом сконструированный механизм. Субъект этих текстов амбивалентен: даже когда речь ведётся от первого лица, создаётся ощущение, что в самом тексте присутствует лишь одна инстанция субъекта, в то время как другая смотрит на этот текст со стороны и анализирует его, вызывая неожиданные и немотивированные «сбои» в дискурсе. Подобное устройство субъективности позволяет прочитывать тексты Лукоянова в социально-критическом ключе — как проект, направленный на расщепление «однозначной» реальности и утверждение сложной, опосредованной рефлексии над социальным.
        Любители поэтики наивной, / (писатель ждёт уж рифмы квазисимулятивный) / вы кушаете немытый ледник. // Лучше как Есенин Серж / ходить среди берёзных мреж. // А лес какой, а лес какой, / а птички на ветвях такие / педерастоненавистнические.

Кирилл Корчагин

        На мой взгляд, стихи Эдуарда Лукоянова интересны из-за их прямо-таки глубинной бескомпромиссности и тихой ярости, направленной на симуляционную реальность 2010-х годов. Лукоянов показывает экзистенциальную выхолощенность политических и жизнетворческих проектов, которые реализует современный человек: как когда-то Вагинов, он соединяет посредством ритма ошмётки тоталитарной культуры, постсоветского детства и читательских впечатлений. Рискну предположить, что автору гораздо интереснее, как эти тексты функционируют за пределами литературного сообщества. Несмотря на боевое название, от книги веет какой-то страшной усталостью: от культуры, от политической реальности, наконец, от человеческого проекта вообще. Впрочем, мотив меланхолической скуки, обуявшей автора и его странных персонажей, разбавляется горькой иронией (кажется, это яд): концептуалистский цирк уехал, а грустный клоун остался. Что ему ещё делать, как не сталкивать друг с другом выпотрошенные смысловые ряды? При этом некоторые тексты Лукоянова по-настоящему пронзительны: в первую очередь это относится к тем из них, что работают с биографическим мифом.
        Мой школьный товарищ мечтал воевать, / чтоб негодяй американец нашу землю захватил, / а он ушёл бы в партизаны. / Ему кричали бы тогда: «Неси патроны, Тишка, / сейчас мы немцу зададим!» / Он был бы юным диверсантом, / в разведке старшим помогал, / а в плену его бы пытали <...> Девочки считали его дураком, / мальчики пытались убедить, / что он погиб бы на войне одним из первых, / в первой битве, / а может быть, и раньше. / Теперь я понимаю, что он, наверно, так считал, / что лучше на войне, чем в мире / влачить существования подобье / в школьных застенках.

Денис Ларионов

        Лучшие стихи 2011 года: Антология
        Сост. О. Дозморов. — М.: ОГИ, 2013. — 256 с.

        Поэтические антологии с приглашённым редактором (известным поэтом или критиком) — довольно традиционная американская практика, которую издательство ОГИ в последнее время пытается привить на отечественной почве. Первый том этой антологии, содержавший, соответственно, «лучшие» стихи за 2010 год, был составлен Максимом Амелиным. Теперь ему на смену пришёл Олег Дозморов. Возможно, ключевое свойство подобных антологий состоит в том, что составитель может позволить себе принципиально волюнтаристский жест — выделять те или иные стихотворения, руководствуясь исключительно личной симпатией и не стремясь представить «взвешенную» картину (или даже избегая её). Конечно, можно посетовать на то, что такой жест обретает смысл только при условии какого-то числа подобных антологий, выходящих параллельно с привлечением различных составителей, но едва ли такой упрёк в отечественной ситуации будет справедливым. Имея в виду собственные стихи Дозморова, поэта, ориентированного на несколько сентиментальный неоклассицизм, можно было заранее делать предположения о составе антологии, однако эти предположения оправдываются лишь отчасти. Действительно, на этих страницах лидируют классический стих и поданная в сентиментальном ключе экзистенциальная тематика, которая выражается, как правило, в меланхолических раздумьях людей «среднего возраста», часто заострённых неким парадоксом, разрешающим невыносимую тоску повседневного существования. Однако налицо также пристальное внимание к провинциальной литературе и попытки интегрировать в этот меланхолический поток более радикальные поэтические опыты. Впрочем, чаще всего радикализм последних сводится либо к механическому повторению авангардистских приёмов, либо к пастишу: такие опыты балансируют на грани забавных, но необязательных курьёзов, которые лишены всякого обновляющего потенциала — и вполне могут быть встроены в общий поток в качестве безвредных украшений, не нарушая образа идеального стихотворения по Дозморову. Но для «сложной», «герметичной» поэзии здесь не находится места: она оказывается несовместимой с исходными установками составителя, связанной с иной моделью литературы. Например, в 2011 году в периодике появлялись стихи Аркадия Драгомощенко, откровенно противоположные всему тому, что представлено в антологии, и, потому, видимо, не удовлетворяющие вкусам составителя. Другой, столь же показательный пример, — отсутствие опубликованных в том же году стихов Кирилла Медведева. Что объединяет здесь Драгомощенко и Медведва? Возможно, слишком индивидуальные картины литературы (пусть во многом противоположные), не сводимые к спокойному и немного монотонному потоку «меланхолической ноты». Тем не менее, книгу нельзя считать неудачной: здесь представлена внутренне непротиворечивая картина поэзии, и этой ясности артикуляции собственных творческих ориентиров можно только позавидовать.
        Вилла с овальным бассейном, где прячутся двое. / (Тут откровенная сцена на матрасе, под пальмой.) / Их охранник Гектар, прозванный так за необъятную ряху. // Головорезы на катерах. Буруны над летящей водой. Катера. Катера. / Список их прочли в полицейском управлении до середины. (Алексей Алёхин)
        с первача пригорюнился паря / эй с котомками не напирай / плюнь гляди веселей кто б ты ни был / на трёхрядке сыграй на пиле / едут русские люди на гибель / в мёрзлом лагере ржевском котле (Григорий Петухов)

        Сергей Магид. Первая сотница
        М.: Водолей, 2013. — 136 с.

        Издательство «Водолей» выпускает уже не первую книгу Сергея Магида — поэта, которого по праву можно назвать классиком ленинградской неподцензурной поэзии (может быть, одним из наименее оценённых). Но если сборник «В долине Эллах» ошеломлял глубиной переосмысления библейских реалий, раскрывавшихся через призму современной истории и современного стиха, то дополненный стихами дневник «За гранью этого пейзажа» и недавний сборник «Angulus opticus» производили неоднозначное впечатление: представленные в них эссе и стихи казались излишне погружёнными в культурный контекст советских семидесятых (с превознесением Кастанеды и других героев передовой интеллигенции), который сейчас кажется едва ли не тривиальным, проходящим по ведомству поп-культуры. Эта книга — увы, не исключение: в ней собрано сто четверостиший, написанных в основном в 2010 году, каждое из которых либо предстаёт своеобразным афористическим motto, либо углубляется в языковую игру, основанную на толковании различных реалий компьютерного века, либо оказывается наспех зарифмованной дневниковой записью. Эти тексты следуют в хронологической, дневниковой последовательности и, видимо, за счёт этой дневниковости среди них встречаются почти самопародийные, выдающие известную спешку: «Пржевальский... Ещё до Гумилёва он был конквистадор / И, без стихов, но акмеизма дед». Возможно, правильнее всего считать эту книгу дополнением к прозаическому дневнику Магида, для которого характерны те же экзистенциальные раздумья и размышления о божественном. Дневниковая природа этих текстов не позволяет прочитывать их как самостоятельные произведения — лишь как необязательные приложения к порой нетривиальным (хотя и очень «семидесятническим») размышлениям.
        Священник молится на выжженной латыни, / Сгорают в ней все «контра», «квази», «анти», / Лишь равный всюду свет звезды-полыни / Обещан нам in nomine Patris et Filii et Spiritu Sancti.

Кирилл Корчагин

        Александр Макаров-Кротков. Отредактированный экспромт
        Самара: Издательство Засекин, поэтическая серия «Цирка "Олимп"«, 2013. — 80 с. — (Поэтическая серия «Цирк Олимп+TV»)

        Новую книгу Александра Макарова-Кроткова можно назвать вполне долгожданной, ведь предыдущий сборник «Далее — везде» вышел в 2007 году, шесть лет назад. Тем не менее, отношения с московскими поэтическими книжными сериями у поэта почему-то не особенно складываются. Но, может, это и к лучшему, потому что эта последняя самарская книжка отлично издана и сама по себе уже является арт-объектом. И мне кажется, что в ней стихи Макарова-Кроткова представлены именно так, как и нужно их публиковать — по одному стихотворению на странице, так что текст существует в обрамлении чистого белого пространства, что создаёт у читателя дополнительное ощущение воздуха и света, которые как бы переполняют эти тексты. В предисловии Сергей Лейбград относит творчество Макарова-Кроткова к постконцептуализму, отмечая, что возникло оно как бы на пересечении концептуализма и конкретизма. Для меня же важнее всего в этих стихах сочетание лирического, экзистенциального и иронического. Стихи Александра Макарова-Кроткова преимущественно недлинные, но при этом ему удаётся вложить в одну-две строчки очень многое. В жанровом отношении эти стихи существуют в диапазоне от ироничного афоризма до короткой лирической зарисовки.
        какое счастье / Господи / какое счастье // я не смогу прийти / на это интересное мероприятие / я не увижу / этих симпатичных людей // какое счастье / Господи // неужели я это заслужил?

Анна Голубкова

        Александр Макаров-Кротков известен как представитель немногочисленного движения поэтов-минималистов: решающее влияние на него оказало творчество Всеволода Некрасова и общение с ним. Но, в отличие от классика русской поэзии, среди задач которого был и поиск «ничьих зон» языка и болезненная критика современного общества, Макаров-Кротков интонационно и тематически показывает, что никаких «ничьих зон» уже не осталось, а наиболее адекватным отношением к современной действительности оказывается эскейп. Поэт предельно рационализирует метод Некрасова (и, в некоторой степени, Геннадия Айги), выписывая речевые формулы, перераспределяя в них «общее» и «индивидуальное», точные и неточные описания, наконец, сталкивая равно абсурдные тезис и антитезис, довольно часто приводящие к банальному синтезу. Но, надо сказать, банальность тут выступает не отрицательной категорией, а смысловой зоной, где ещё может теплиться жизнь (или, если следовать автору предисловия к книге Сергею Лейбграду, — где можно прожить жизнь достойно).
        а потом / скособочился как-то / забормотал / вот говорит как же это / если я правильно понял / дальше что-то невнятное / да и вообще

Денис Ларионов

        В новой книге поэта много стихов, апеллирующих к литературному контексту предыдущих десятилетий, и особенно к текстам Всеволода Некрасова, внутренний разговор с которым автор книги постоянно поддерживает: например, стихотворение «потерпите / и // потеплеет» отзовётся в читательском сознании некрасовским «Обождите // И можете быть / живы». Макаров-Кротков вполне разделяет интерес Некрасова к неявным очевидностям разговорной речи, искусство прояснения которых оказывается искусством создания поэтического события, равно требующего участия автора и читателя. Разделяет он и интерес к непринуждённой игре словами в смысловом контексте обыденной речи, к сочинению стихов «не просто так / а так / просто». Вот как звучит давшее название книге стихотворение «Отредактированный экспромт»: «в сущности / нет ничего / что / очевидно». И как бы ответом кажется другое стихотворение из книги: «истина / она / да // потому / что / нет // истина / очевидна». Заводить время от времени разговор о том, что есть истина, представляется мне очень характерным качеством поэта. Вспоминаются старые его стихи: «что я могу сказать / собравшимся около этого столба / и ждущим не красного словца / а непререкаемой истины // что я могу сказать / сидящий на этом столбе // кыш кыш пернатые». А вот стихи из новой книги:
        ждут / когда же и я / что-то скажу // дожив до седых пяток // ждут / щёлкают клювами.
        
Новая книга, подхватывая прежние темы, служит естественным продолжением давно начатого разговора автора, как с другими, так и с самим собой.

Наталья Осипова

        Лариса Миллер. Праздники по будням
        М.: Время, 2013. — 128 с. — (Поэтическая библиотека).

        Новая — восемнадцатая по счёту — книга известного поэта. По сути дела, перед нами — лирический дневник Ларисы Миллер (к этому типу устройства собственного письма поэтесса, в общем-то, стремилась на протяжении всего своего творчества), что явствует даже из предыстории книги — она составлена по материалам авторского блога «Стихи гуськом: новые и старые». Занятным образом давно сформировавшаяся поэтика Миллер, выстроенная на мимолётных, фрагментарных стихотворениях-заметках, нашла поддержку в новых форматах существования текста.
        Ну что, мой милый, надышался? / Со светом белым наякшался? / Готов отчалить насовсем? / Что-что? Не всех коснулся тем? / Не всё успел, что было в списке? / Что-что? Не выучил английский?

Данила Давыдов

        Егор Мирный. На кострами заросшем Плутоне
        М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).

        Егора Мирного можно условно отнести к кругу журнала «Гвидеон»: среди прочего это проявляется в исключительной ориентации на модернистскую поэтику, которая характерна для всех авторов этого круга. Тот вариант «неомодернизма», который предлагает Егор Мирный, имеет несколько эклектичную структуру: поэт предпочитает выражать собственный экзистенциальный опыт при помощи комбинации манер, вызывающих в памяти, прежде всего, русских футуристов и имажинистов (Владимира Маяковского и Вадима Шершеневича), но также и Клюева, и Блока, так что гальванические осы и эбонитовые плечи сменяются тифозными подвалами. Иногда в этих стихах можно различить следы чтения поэтов последнего времени — таких, как Леонид Губанов, Алексей Парщиков или Алексей Цветков. Егор Мирный нацелен на работу со сложными образными системами и фиксацию наиболее тонких оттенков реальности, однако, судя по этой книге, в этом предприятии ему не всегда удаётся освободиться от руководящей силы чужого голоса.
        в сумерках вижу: там у меня внутри / мало-помалу в пустотах зола осела. / я открываю сердце по счёту три, / тёплый, как ночь последнего воскресенья.

Кирилл Корчагин

        Книжка поэта Мирного, безусловно найдёт своего читателя — того, кто с первых стихов ощутит радость узнавания от сетований поэта на то, что от него ничего не останется. Интроверт, чередующий отстранённую созерцательность, пафосные обобщения и взвинченную исповедь, рассказывает о превратностях любви и смерти; из общих мест сквозит старомодная красота, порождённая начитанностью и нежеланием выходить за пределы привычного словоупотребления. А между тем отдельные строчки во многих стихотворениях намекают на возможность иной поэзии: не столь манерной, не сваливающейся в элегию, не пестрящей словами во все стороны, а главное — позволяющей лирическому ''я'' прорваться к собственным оригинальным чертам.
        неровен день споткнёшься об себя / и выплюнешь отравленное лезвие; / теряя перья, стая голубят / сорвётся с языка несоответствием / делам и помыслам / придвинется итог / всего грядущего / прозрачный, незначительный.

Сергей Финогин

        Никита Миронов. Шорох и морок: Первая книга стихов
        М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013. — 48 с. — (Серия «Поколение», вып. 36).

        Лирика Миронова строится на вслушивании и самоуточнении; её осторожные аллитерации перепроверяют и заново утверждают слово. В этом «шопотном» строе чувствуется и привычка к сосредоточенной интроспекции, и готовность к артистическому жесту. Перемена, состояние перехода — главная тема книги. С ней связаны внимание к растянутому мгновению, совпадение полярных оценок, томная меланхолия: «дороги размыты нет карт фонари погасли». «Жизнь-печаль» ещё не обрела формы, и пока «правда-ложь ящерица карабкается по стене», герою необходимо убедиться в собственной «уместности». Понимание юности как «излёта», «кончика чьих-то перьев» делает автора восприимчивым ко всему текущему и вьющемуся; «морские узлы» и «густоспелые травы» — важнейшие мотивы книги. Герой всегда «чудовищно мокр», в его суставах — «вставленные плавники»; любовь «катилась перекати-полем ушла в ботву», тянулась сквозь «узкие поля маков маковок макинтошей». Хрупкая, неэкстатическая чувственность строится вокруг «тепла» и «руна»; тело «путается в тюле», «кайнозоева стрекоза осторожна». Жизнь в «однополом улье», отлитом «из олова, слюны военной», акцентирует эфемерные приметы бытия: «пыльцу линии поведения», логику «финального натурмахта». Внимание к истончающейся фактуре реальности определяет тяготение поэта к алеаторике метафорических пуант, к разъятию текста на ряд образных вариаций.
        В сенях расчехляет себя едва знакомый путник, пойманный // поникшим на обочине / грустным флаером грядущего уикенда / сторожевой улыбкой ведущих провального выпускного капустника.

Александр Житенёв

        Дебютная книга петербургского поэта состоит из трёх частей, причём первая и третья представляют собой более или менее конвенциональные (с точки зрения текущего литературного процесса) тексты, а вторая часть, «Голоса», оказывается собранием своеобразных «опросов», реально проводившихся Мироновым при помощи социальной сети «Вконтакте». Поэт (или частное лицо — Никита Миронов?) предлагает проголосовать за ту или иную случайную строчку, которая могла быть частью одного из его текстов (эта привязанность к индивидуальной поэтике несколько ослабляет эффект) — но, вопреки обыкновению или даже ожиданиям, не составляет из них текста, оставляя своеобразную разъятую композицию, которой трудно подобрать аналог в современной литературе. Кроме того, эти композиции включают и процент проголосовавших за тот или иной вариант, но я бы не торопился приписывать Миронову некую критическую интенцию (как это было сделано на фестивале в Новой Голландии летом 2012 года, где эти работы были представлены как художественные проекты). Скорее, эти тексты могли бы быть интересны социологу чтения, для которого важны некоторые сегменты современной поэзии («актуальной», «молодой», квир-ориентированной). Что касается других текстов Миронова, то в них своеобразно реализуется оптика фланёра, фиксирующего мелкие детали современного мира и пребывающего в постоянном движении: как будто он пережил ядерный взрыв, коснувшийся лишь его самого.
        отдохнём / на конечной / палочке / эскимо // вернём долги голди / верхом на муле / (полосатом стуле / впитавшем / наших штанов) // взлетим к потолку / и наши рук в карманах трюки / под тёмный шёпот трики / кураге, конечно, насмех, доспехи из урюка / — карманные страсти // пешком (иным фигурам скороспелый шах) / и с матерком // свой однополый улей из олова слюны военной / отольём

Денис Ларионов

        Дебютный сборник Никиты Миронова обнаруживает достаточно широкий стилистический и формальный спектр — от регулярного стиха до визуальной поэзии на основе опросов в социальной сети «Вконтакте» (недавно с такой же формой работала Лидия Чередеева). Поэзия Миронова — личностная и в то же время насыщенная «лингвистической памятью»; медитативная речь движется нестрогой паронимической аттракцией: от джинсов можно прийти к твисту, а от твиста к Диккенсу. Важную роль здесь играют гомоэротические мотивы, хотя Миронов, кажется, не стремится обозначить однополую любовь как противостоящую разнополой: эти мотивы не проблематизируются сами по себе (если только не считать проблематизацией «вызывающую» на фоне усреднённого «любовного» дискурса русской поэзии эротическую образность), а становятся органичной основой для любовной лирики.
        вот дом, который построил джек / вот мельница, которая перемалывает линию поведения, её пыльца / и рыльце моё в ней / заснятое на мыльницу / метафизика пыльных дней / мальчик-с-пальчик и дровосек / общая баня как влажная усыпальница / или сауна как сухая.

Лев Оборин

        Вроде бы хорошая книга. Книга-юность. Но мир имеющихся трепетных деталей, образующих канву любого текста Миронова, пожалуй, не столь волнителен. При чтении этих стихов иногда создаётся ощущение, что из привычной для поэзии нулевых лёгкости травматического богемно-городского быта незаметно попадаешь в области смутно-личного, «необязательного» говорения. Это письмо на полях переживаний как бы намеренно показывает себя уязвимым, несмотря на свою «техничность», подчинённость некоторым образовавшимся как раз в девяностые-нулевые моделям говорения. Здесь и короткая дистанция между переживаемым и говоримым, сообщение множества побочных вещей, антуражность, множество минус-приёмов, чистота наррации, в глубине которой спит повод для языковой драмы. Много очень удачных текстов («за закрытыми воротами зимнего», «увидел мальчика», «лето пропело» и других) — все, в общем-то, в «околотрадиционной» парадигме (что касается манеры фиксации образа и установки на подачу переживания через образ). Менее удачными мне кажутся тексты, близкие к минималистским практикам, именно к тем из них, что ориентированы на моментальное выявление чувственного дрожания вещей, чёткую консервацию-проявку «щемящих» ощущений. Такие фиксации представляются отжившими, «привычными», ставшими на какое-то время «отработанными». Возможно, проблема многих текстов Миронова в том, что для рвущих тело нетривиальных ощущений найдена слишком домашняя, слишком «оформленная» форма, за которой видны тень мёртвой Горенко, смутное Лианозово или даже питерские традиционалисты, живая Чарыева и другие. Действие этих стихов направлено не на разрыв, а на узнавание. Аналогично выглядят и голоса-опросы, имеющие лишь другое «овнешнение», иной концептуальный ход, апеллирующий к нескольким голосам, очищенным от персонажности (и потому уже тоже не вполне действенный). Остаётся искать в этих стихах то, чего в них нет, скользить вдоль поверхности слов, говорить: «уязвимость». А уязвимость ещё долго будет иметь возможность определять поэтическое.
        я встал / все сели кроме андрея / он выстрелил / я упал / кроме маленького / путающегося в тюле тела / вытолкнувшего подушку из шкафа / сложившего / а впрочем / ничего не сложившего / разве что уютно / устроившегося в ногах

Галина Рымбу

        Сергей Михайлов. Жизнь во все стороны: Стихотворения.
        Калининград: Капрос, 2012. — 71 с. — (Калининградская поэзия).

        В новой книге стихов (куда наряду с новыми текстами вошли фрагменты сборника «Новые песни западных славян») Сергей Михайлов вовлекает читателя в привычный почти разговор о том, что жизнь есть сон, а сон — это почти смерть. Но взгляд автора здесь в меньшей степени взгляд философа, в большей — историка и даже бытописателя. Размышления лирического героя о жизни, о возрасте, о любви всякий раз сопровождаются мыслями о смерти, которая проникает в обыденный мир сквозь сон запахом или звуком — телефонного ли звонка или собственной мысли. Истории, рассказанные в книге, всегда оказываются о том, что жизнь, расходясь «во все стороны», достигает своих пределов. И хотя автор открыто говорит, что боится смерти, он так подробно угадывает её черты всюду даже с закрытыми глазами, что граница размывается, и человек становится счастливым и перестаёт быть по-настоящему смертным.
        лучшее в этой жизни / я испытал во сне // летал без страха / дышал под водой / разговаривал с мёртвыми / любил тебя не таясь // сон мой счастье моё

Наталья Санникова

        Виталий Молодняков. Солю и гуляю: Книга стихов
        М.: Изд-во Н. Филимонова, 2013. — 80 с.

        В стихах Виталия Молоднякова соединяются стремление к неоклассической гармонизации и нарочитая «погрешность», ряд шероховатостей, заставляющих взглянуть на авторское исследование бытового опыта как на обобщающую метафору: это отчасти напоминает поэтику Бориса Божнева (а порой и даже Евгения Сабурова).
        Ах как снежно — аж смешно! / Стёкла не впускают холод / в комнату. И мир расколот / на два — холод и тепло. // Папиросу докурю, / сам с собой договорю / и вернусь от слов летящих / к страхам, будням, ноябрю.

Данила Давыдов

        Владимир Навроцкий. В ладонях полынь
        Нижний Новгород: Приволжский филиал ГЦСИ, 2013. — 92 с. — (Поэтическая серия Арсенала)

        «В ладонях полынь» — нежная и странная книга. Формально дебютный сборник подытоживает десятилетнюю историю бумажных и сетевых публикаций автора, да и по содержанию очень похож на реестр, подытог впечатлений молодого мужчины, и даже на уровне поэтики тяготеет к приёму финальной каталогизации. Самого же автора каталогизировать непросто. С лёгкостью вписываясь в смежные контексты — например, «нового эпоса» в духе Павла Гольдина, или краеведческого киберпанка в манере Ивана Козлова, или даже «новой искренности» раннего Воденникова, — Навроцкий ускользает и оттуда и оттуда. В его эпосе явно есть лирический герой, манерности здесь противопоставлен стоицизм и даже аскетизм, а самим по себе металлоконструкциям и архобъектам предпочтена тоска по следам, оставляемым человеком. Не выходит разговора и о чисто региональной поэзии: поэт жил в том числе и в Москве, фиксировал и этот город. Но если круги ассоциаций — как по озёрной воде у заброшенной теплоцентрали — разойдутся дальше, сложится впечатление, что билингвальное анахоретство Марии Вирхов или мандельштамовский мифологизм Юли Фридман очерчивают абрис вселенной Навроцкого лучше, чем формально близкие тексты. Можно предположить, что специфика этого поэта как раз и состоит в своеобразном благородстве, хотя обычно к подобным определениям прибегают не самые добросовестные рецензенты. В конце концов, неизбежно возникнет и фигура Командора, и велик соблазн вывести формулу, согласно которой способом взросления крапивинского мальчика является исчезновение. Советские ДК разрушаются быстрее, чем гибнут планеты, но ещё быстрее исчезают надписи, стёртые со школьных парт, портятся болванки, устаревают icq-мессенджеры, падают сайты, размещённые на бесплатных хостингах. И тогда в мире Навроцкого на правах автора начинает действовать idle god — отошедший от дел, но всё ещё влюблённый в мир наблюдатель. В биографических аннотациях поэта, как правило, присутствует фраза «работает удалённым программистом» — возможно, что она применима и к «я» его лирических стихотворений.
        По офисным коридорам, как крокодильчики по водопроводным трубам, / разбегаются женщины и мужчины друг другу чужие. / А за спинами у них лифты схлопывают обрезиненные губы: / сначала малые, потом большие. // Зажигаются жолтые окна, заводятся сплит-системы, / суровые дядьки в галстуках расходятся по местам. / Вдруг девочке на ресепшене падает мейл с незаполненной темой, / а там! — // И что ей ответить андеррайтеру из отдела автостраховок? // Да как-нибудь, думаю, разберутся; взрослые люди. // Главное, что я не хотел ничего плохого. / Ничего плохого, значит, не будет.

Валентин Воронков

        Основная тема книги Владимира Навроцкого — тоска по потерянному раю, каким для лирического субъекта были девяностые. Несмотря на некоторую «аутичность» оптики Навроцкого, его можно назвать «внимательным» поэтом: помня каждый пейзаж, предмет или образ, он теряет собственную индивидуальность, становится «размазанным тут везде наблюдателем». Это неожиданно сближает Навроцкого, в текстах которого угадываются интонации «Московского времени» (особенно Сергея Гандлевского) и Андрея Родионова, с практиками поэтов, работающих с «разъятым» или «распылённым» субъектом, но предпочитающим ограничивать обращение к знакам реальности (которыми — в хорошем смысле — переполнены тексты Навроцкого).
        Вот нам и справки об окончании / Двадцать второго класса. / Вот нам конфета «Цитрон» из подарка / И мандарина долька. / Вот мы выходим из дома, видишь, / В скверик у теплотрассы. / Сколько свободы, на все четыре, / Нам и не нужно столько. // Девочку в жёваном шёлковом / галстуке рыже-алом, / Мальчика с синей пастой на пальцах, / самого слабого в классе — / белою стеклотканью, белым коаксиалом / крепче нас надо было / приматывать к теплотрассе.

Денис Ларионов

        Павел Нерлер. Високосные круги: Стихи 1970-2012 гг.
        М.: Водолей, 2013. — 176 с.

        Павел Нерлер, более всего известный как исследователь и пропагандист Осипа Мандельштама, руководитель Мандельштамовского общества, во второй своей поэтической книге предлагает стихи разных лет. Будучи автором, близким к кругу «Московского времени», Нерлер предлагает вариацию постакмеистического языка, построенную на своего рода «культурной географии», топографировании как реальных пространств, так и различных областей культуры и памяти. Наравне с оригинальными стихами в сборнике публикуются переводы из Шекспира, Гейне, Рильке. Книгу завершают стихи последних лет, написанные после многолетней паузы (с 1987 по 2008-й).
        ... Могильщика глумливая лопата / заденет сердце лаской штыковой — / то самое, которое когда-то / в бессмертье верило и образ пело твой. // И только снег, все раны прикрывая, / с кошачьей грацией ложится на холмы, / к которым шли мы, шапок не снимая, / к которым будем звать потомков мы.

        Олеся Николаева. До небесного Ерусалима: Избранные стихотворения
        СПб.: Лениздат; Команда А, 2013. — 128 с.

        Сборник стихотворений известной московской поэтессы, представленной в данном издании как лауреат национальной премии «Поэт». Олеся Николаева обращается к историко-культурным и религиозно-мифологическим сюжетам, к поэтике странствий и путешествий: особенно характерен здесь цикл «Испанские письма».
        Ах, никто, никто не скажет, / как бы в смерти уцелеть, / чтобы голосом таинственным / в мёртвой тишине запеть. // Чтобы голосом нездешним / здешний сумрак раздвигать / и блаженные растения / птичьей тяжестью качать...

Данила Давыдов

        Анна Ры Никонова-Таршис. Стихотворения нетто
        Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2013. — 60 c.

        Переиздание книги «Стихотворения нетто» (2006) поэтессы и художницы Анны Ры Никоновой-Таршис сопровождается иллюстрациями Бориса Констриктора, что, по правде говоря, и отличает второе издание от первого. В сборник вошли тексты 1965-2002 годов. Критерием отбора, как пишет составитель и издатель книги Михаил Евзлин, стала кажущаяся традиционность и линейность, а именно отсутствие — полное или частичное — формального эксперимента. Надо сказать, в этих текстах действительно почти не встречаются характерные для Ры Никоновой заумь, словотворчество, анаграммы, синтаксис по большей части нормативен и проч. Однако эксперимент реализуется скорее на содержательном уровне. Сам автор пишет о своих интенциях так: «...я мечтаю о растворении литературного материала в плоскости страницы таким образом, чтобы площадь стихотворения стала его единственным содержанием». Опираясь на комплекс направлений русского модернизма, в меньшей степени футуристов, в большей — обэриутов, Ры Никонова слегка «абсурдирует» на первый взгляд вполне привычный текст и приходит к весьма необычным выводам. Иногда финал стихотворения — на образном или метрическом уровне — резко контрастирует со всем текстом, как бы прерывая ровное течение речи. Тексты, в основном небольшого объёма, замкнуты сами в себе, стремятся к лаконичности, многие не выходят за пределы одного предложения, иные и вовсе сжаты до нескольких строк. Но какая бы ни была выбрана форма, поэтическое высказывание всегда логично и нелогично одновременно, поскольку логика текста, кажущаяся верной, постепенно остраняется и оспаривается параллельными умозаключениями, также опирающимися на логику, но какую-то иную, искажённую, но органично врастающую в текст.
        ...Когда поэт читает буквы праздные / и лёгкое дрожит / наполнено искусством / и серебрится пусть его по телу — разное / тогда бывает поведение у муравьёв: / то суетливое / то грустное

Денис Безносов

        Юрий Перфильев. Элейская гавань: Стихи
        Предисл. В. Строчкова. — М.: Старые русские, 2013. — 204 с.

        Сборник московского поэта очень насыщен (до такой степени, что мастер крайне плотного письма Владимир Строчков отмечает: «Читать эти стихи — мука мученическая и наслаждение»). Юрий Перфильев предлагает вполне оригинальный вариант метареалистического письма; герметизм здесь очевиден, но представляется возможной и многоуровневая расшифровка. В этой поэтике неожиданных ассоциаций, сверхуплотнённых в тексте, можно увидеть и неожиданный отзвук «научной поэзии» (в брюсовском понимании термина).
        Тактичней собеседника окрест / чем ходики со временем не встретишь, / ещё — немного сбивчивая ветошь / с деревьев опроставшихся в обрез. // Вособицу, когда твой дом врасплох / застукан одиночеством застольным, / за вымыслом соснедника, достойный / и тучи кровососных выпивох. // Где Дон, не путать, вовсе не Кихот, / как вензель за окном мисонской ложи, / по модусу метаболы похожей / на мылошиловаренный завод.

Данила Давыдов

        Пирожки: Альманах
        СПб.: ИД «Комильфо», 2013. — 580 с.

        Собрание авторских четверостиший в популярном сетевом жанре; пирожок, как говорится в предуведомлении, это «малая поэтическая форма, подчинённая жёстким требованиям: стихотворный размер (четырёхстопный ямб), отсутствие заглавных букв, знаков препинания и дефисов, нежелательность рифмы». Популярность жанра, видимо, не в последнюю очередь обусловлена лёгкостью следования этим канонам (не покидает ощущение, что пирожки ведут своё происхождение, вплоть до названия жанра, от «Служил Гаврила хлебопёком...»), но, помимо формы, здесь есть и другие залоги успеха: от создателя пирожка требуется лаконично обрисовать целую ситуацию и завершить её парадоксальным, сродни анекдотическому, финалом; приветствуется также сквозной персонаж-мем (по имени, например, Олег; в этом отношении пирожки — вполне себе порождения Сети). В книге попадается довольно много текстов неинтересных или плоских, но есть и по-настоящему остроумные.
        илья старается скорее / уравновесить зло добром / увидел парни бьют мальчишку / красиво рядом станцевал (karim-abdul)
        багажник пахнет керосином / и мало места и темно / олег старается вернуться / на двадцать шесть минут назад (korobkow)

Лев Оборин

        Вера Полозкова. Осточерчение
        М.: Лайвбук, 2013. — 184 с.

        Пожалуй, не будет преувеличением назвать Веру Полозкову самым известным молодым поэтом в стране. Также не будет излишним упрощением выделить в этой связи две если не ключевые, то чрезвычайно важные задачи поэзии вообще: она служит широкому читателю (функция воспитательная или терапевтическая) и движет литературный язык (функция лингвистическая, экспериментальная). Первое, как правило, — смазка для галантерейного, открыточного мироощущения; второе — рискованный рейд на нетоптаные территории семантики, синтаксиса, тематики, метрики. Немучительный союз обеих задач — счастье литератур молодых, рождающихся; в отечественной же словесности водораздел между галантереей и лабораторией — при всех поправках на исторические всплески — пролёг не один век назад. Назревает необходимость возложить на чьи-то плечи их новую смычку — и, сноровистый версификатор, любопытный ловец душевных движений, Полозкова — если не кандидатура, то версия.
        Первую из упомянутых целей — анестезировать или ранить «простого» читателя — рано начавшая, споро движущаяся Вера всегда решала успешно, и, казалось бы, хотеть от такого поэта работы в обеих отраслях — желание несколько бейтсоновское. Однако, как правило, ломаная линия внутреннего развития неизбежно приводит молодого автора к эксперименту. Слом жизненных моделей, кризисы молчания, парадоксы взросления отзываются и оборачиваются переменой поэтики. Но вот и в третьей книге стихов, начиная с обложки и названия, мы встречаем ту же Веру. Залихватская патетика. Умеренная артхаусная романтика. Трогательные, но альбомные посвящения товарищам по медиа, сцене или лицейским годам. Правдивая, но пустоватая юго-восточная экзотика. Знаковая лексика: «селитра», «скула», «серьга», «гуашь», «серотонин», и прочая, и прочая из строфы в строфу. Навязающие в зубах аллитерации. Понятные треволнения молодых горожан. Метрика и форма, надёжно защищённые щитом и жупелом «традиции».
        Невзирая на декларации, никуда не делся и эгоцентризм: картонные субличности из цикла «Короткий метр» кочуют по условным Штатам, примеряя к груди новое платье, заряженный кольт, бытовую святость и прочие предметы первой лирической необходимости. «Эффектные» концовки закрепляют чувство пакетированного офисного катарсиса:
        и злословь сколько влезет, язва, только мы-то полезные, мы не звери / это только ханже неясно: при виде лезвия люди делаются трезвее / в результате битья вдребезги, лязга, скрежета железного, из цепей выпадают звенья / и над этим адом что-то начинает светиться ласково, протягиваясь из бездны, и расплёскивается по небу, розовея
        
Судя по одному из разделов сборника, единственная реальная перемена произошла с Верой в Индии на випассане — сеансе длительной безмолвной медитации. По-человечески радуясь за чужой психоделический опыт, нельзя не отметить, что кардинального влияния на сами тексты это не оказало: в рамках соответствующего цикла книги взвинченный пафос меняется на просветлённый, но ашрам Вериной поэзии остаётся стоять, где стоял. Справедливость требует отметить стихотворения по-своему удачные: «снова не с нами», «стража», «текст, который напугал маму». Но справедливость требует отметить и то, что успеху полозковского подхода к литературе мы отчасти обязаны массированным появлением таких авторов, как, скажем, Стефания Данилова. Впрочем, ответственность за это Вера Полозкова несёт не большую, чем Степан Трофимович за похождения Верховенского-младшего.

Валентин Воронков

        Андрей Поляков. Письмо
        Предисловие Б. Херсонского. — М.: Арт Хаус медиа, 2013. — 150 с. — (Библиотека журнала «Современная поэзия»).

        Не столько новая книга поэта, сколько собрание, или, как сказано в предисловии «автономная полифоническая система с единым сквозным сюжетом...», куда помимо некоторых новых (их немного) «вошли как поэтические, так и условно "прозаические" сочинения разных лет». Добавлю, ставшие уже хрестоматийными, как например, «Epistulae ex ponto». Предисловие Бориса Херсонского, живущего на том же — Черноморском — берегу (впрочем, севернее и западнее), называется «Среда обитания» и достаточно точно отражает суть книги, все тексты которой как бы направлены на создание, нащупывание, самосотворение, себе- и для-себя-сотворение автономной среды поэтического обитания. В книге много важной для русской культуры локальной географии — Крым, Фиваида, Понт, Таврида, Коктебель, не менее важной исторической топонимики — Эллада, Ассирия, Иудея, Вавилон, Рим, Галилея, обращений к мировой культуре — Давид, Кастальский ключ, Гораций, Мусагет — и русской литературе — Квятковский, Кушнер, Кукулин, Кручёных, Кенжеев, Казаков, Батюшков, Мандельштам, Жуковский. Уже по всему этому можно составить себе представление о поэзии Полякова, которое наверняка окажется ложным. Поляков — не только поэт культуры, классики, но и поэт игры с классикой, с культурой (только так, наверное и можно сейчас быть поэтом демонстративно классичным, демонстративно гиперкультурным)... «Чаадаев, Дасаев, Кенжеев, Блохин / — где футбол, милый брат, где словесность?», «Лимонов, / Лотман, / Лена, / Лета, / Кино, / Вино и Домино». — Всё вперемешку. Палимпсест. Фрагменты, осколки. «Красные крыши Содома».
        Культурное пространство и время у Полякова искажаются, опрокидываются, схлопываются в единое здесь и сейчас, в длящееся никогда посткультуры и постцивилизации, синтаксис кривится и гримасничает, ничего целостного больше нет («Чшу Шлуя вем удне, ехайскиа можи, / коде прываше вы?..»), и к месту обитания это, честно говоря, никакого отношения не имеет. Потому попытка выстроить эту книгу как единое целое с упором на некую центральную мысль о месте поэзии и поэта в провинции (одно из вошедших в книгу эссе Полякова так и называется — «Поэт в провинции») мне кажется не вполне убедительной. Несмотря на то, что слово «Крым» в книге встречается как минимум 25 раз (впрочем, в основном — в четырёх вошедших в книгу эссе). Хотя на этот замысел и работает принципиальное отсутствие датировки текстов, мне оно, скорее, мешает. Что не отменяет ни того, что данная книга вошла в короткий список «Книги года» на ММКВЯ в номинации «Поэзия», ни того, что тексты сами по себе замечательны. О них можно было бы говорить долго (раздолье для литературоведа), например, выстроить линию Эллада — Рим — Ерусалим — Иордань — Таврида на основе частотности этих топонимов в текстах Полякова, но я не литературовед, на этом и остановлюсь.

Мария Галина

        Артур Пунте. Стихотворные посвящения
        Пер. на латышский А. Акментиньша, И. Балоде, К. Вердиньша и др. — Рига: Орбита, 2013. — 128 с.

        Артур Пунте пишет стихи и по-русски, и по-латышски, а также активно занимается видеопоэзией (что, впрочем, к этой книге имеет косвенное отношение). «Стихотворные посвящения» — сборник избранных текстов, расположенных в хронологическом порядке и снабжённых переводами на латышский язык. Поэтика Пунте в некотором смысле менее монотонна, чем поэтика наиболее известного в России рижского поэта, Сергея Тимофеева: здесь находится место и почти заумной языковой игре («Предплюсна, плюсна, фаланги пальцев»), и точным социальным зарисовкам («Рядовой копирайтер сетевого агентства, / что ты видел при высадке нашего десанта из такси?..»). Пожалуй, последние — наиболее яркая часть этой книги: если для героев Тимофеева социальный контекст служит источником повседневных радостей и впечатлений, то для героев Пунте он оказывается давящей силой, из-под влияния которой им далеко не всегда удаётся выйти (цикл «Коллеги»). В центр внимания поэта попадает то, насколько беззащитными перед миром оказываются люди, сведённые исключительно к социальной роли. Поэзия Пунте не предлагает никакого трансцендентального выхода из этого положения дел, но именно благодаря этому социальная критика становится здесь особенно точной и острой.
        Что он после этого может знать, сетевой копирайтер рядового агентства / (или наоборот). Чем вообще должна питаться / хоть какая-то уверенность в нём? Да что он вообще видел, / подорванный на корню наш сослуживец, спросим мы снова! // Ну, может, видел однажды аварию, видел драку, / видел, на улице кому-то плохо.

Кирилл Корчагин

        В книгу латвийского поэта и музыканта вошли тексты с 1997 по 2012 годы. Думается, как и его ближайшие коллеги по группе «Орбита», Пунте испытал равное влияние как русской, так и европейской поэзии второй половины прошлого века. В случае Пунте также можно говорить о своеобразном диалоге с жанром популярной песни, хотя источником вдохновения для поэта явно служила более подвижная музыка. Как и Сергей Тимофеев, и Семён Ханин, Пунте обращается к описанию повседневности, состоящей из разного рода тусовок, работ, нелепых случаев и внезапных размышлений. Преодолевая социальные и возрастные границы, герой Пунте остаётся вечно юным, что, кажется, не ощущается как проблема (как это было в поп-культуре семидесятых), но, наоборот, оказывается преимуществом.
        о чём молчат друзья / есть подозрение / они меня щадят / не говорят всей правды / берегут, наверное, / а я, похоже, / совсем сошёл на нет / тем временем / давно хожу порожний / внутри весь полый / да с дырой в плече / и чувствую / стал взгляд / совсем бесполым / да помню / что-то хрустнуло внутри... / послушайте, ребята, / если / я что-то бормочу ещё / такое, например: / «природа создаёт круги, / а человек — квадраты» / жестикулируя при этом / резво, да / вы отведите меня в сторону / друзья / налейте лучше мне / зелёный чай с жасмином... / вам тоже надо знать / что нет меня того / на нет сошёл бедняга / но рад бывает / что за спиною / у него друзья... / о чём они молчат / там за спиною / к чему готовят

Денис Ларионов

        Третья книга рижского поэта, вышедшая через четырнадцать лет после второй, представляет собой, фактически, ретроспективу его творчества, построенную с соблюдением дополнительного условия отбора материала (все присутствующие здесь тексты — посвящения). Издание билингвально (русский / латышский), но не без хитрости: переводы латышских текстов Пунте на русский язык не включены в книгу и не все оригинально русскоязычные тексты наличествуют в переводах на латышский. В этом, несомненно, есть элемент заигрывания с заинтересованным читателем, не знающим обоих языков. Стоит отметить дизайн Мартиньша Ратникса, который органично взаимодействует с одновременно простыми и прихотливыми текстами поэта. Поскольку кардинальные изменения стиля не характерны для Пунте, читая книгу не избирательно, а от начала до конца, мы можем наблюдать, как с годами меняются нюансы лексики, ритмики, тематики и синтаксиса. Пустившись в такого рода плавание, особенно приятно встречать возвращающиеся (спустя годы реальной жизни автора или десять минут жизни читателя сборника) элементы. Можно предположить, что в 1997-м году (им датированы первые стихотворения сборника) автор имел в проекте примерно такую книгу и на протяжении пятнадцати лет писал тексты для неё, следуя расчёту, резонирующему с неизменно текучей, нередко полуимпровизационной манерой поэтической речи, вбирающей в себя, главным образом, разные переплетённые с изяществом простые вещи.
        Стоит ли дальше прикидываться простым прохожим? / Сколько можно коситься на крыши, / шарахаться срывающихся капель? Кому и зачем может понадобиться колокольчик / (вариант: зеркало заднего вида) в окне последнего этажа?

Кирилл Широков

        Аркадий Ровнер. Новый Гильгамеш, или Наука Бессмертия
        Предисл. С. Родыгина. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — 122 с. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).

        Новая книга Аркадия Ровнера, поэта, прозаика, издателя, исследователя эзотерических учений, представляет собой весьма свободное переложение древнейшего поэтического памятника — «Поэмы о Гильгамеше». Обращение к этому тексту традиционно для русской поэзии: известен перевод Николая Гумилёва; незадолго до смерти Семён Липкин выпустил свой вариант перевода эпоса. Текст Ровнера — всё-таки не перевод, а вольная фантазия на тему шумеро-аккадских таблиц: помимо собственно канонических похождений Гильгамеша в книге Ровнера содержится весьма объёмное приложение, в котором Ровнер поэтическим средствами пытается реконструировать эзотерическое знание, в древнем эпосе непосредственно не выраженное.
        ... Все остальные должны от надежд отказаться / выбраться из лабиринта прекрасных иллюзий, / множество им на земле дано утешений: / благополучье, богатство и мудрость земная, / также науки, искусства, везенье, удача, / слава, почёт и потомство, и много иного, / но от иного Иное они отличить не умеют...

Данила Давыдов

        Андрей Родионов. Звериный стиль
        М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 112 с.

        Книга стихотворений, охватившая пару лет жизни и работы в Перми, по всей видимости, окончательно закрепляет за Андреем Родионовым, когда-то явившимся провозвестником и знаменем «слэмовой» поэзии, статус одного из самых тонких лириков в поколении сорокалетних. И хотя слово «лирика» может восприниматься как полноправный омоним сомнительного аптечного препарата, родионовская рука «пишет то, что сердце наблюдает» почти что с пушкинской лёгкостью и блоковской отрешённостью — вплоть до прямого перифраза. Арсенал приёмов Родионова, на первый взгляд, достаточно узок: «скрэтчевая», «скользящая» просодия, анаграмматическая рифма (инстинкта / тропинка, мурлычет / свитчер, гирлянды / ненаглядной), семантическое равноправие риторики и парадокса, — но их с лихвой хватает для того, чтобы вышесказанное не было преувеличением.
        Я приехал в Луганск / где пустынно, как в клинике / в той, где вместо лекарств / только нежная лирика // я приехал с тобой / ну и с трепетом некоторым / вот и дом старый твой / между речкой и некрополем // как ты стала нежна / средь девичьего мирика / а навстречу не шла / а бежала к нам лирика

Валентин Воронков

        В новой книге Андрея Родионова собраны стихотворения, которые в прежние времена назвали бы стихами на случай: не потому, что они посвящены актуальным политическим темам (хотя такие тексты здесь тоже присутствуют), но потому, что они обращаются к определённым моментам жизни самого поэта (раньше эта связь, кажется, была более опосредованной). Эта поэзия становится поэзией перемещений, при которых быстрые изменения пейзажа только подчёркивают экзистенциальное одиночество: в «Зверином стиле» (вопреки названию, далеко не самой «брутальной» книге поэта) герой Родионова пронизан холодом российских пространств. Он заброшен в бытие и едва ли не стремится раствориться в нём, проявляясь только в те моменты, когда «гегелевский укус» испытывается им непосредственно, — например, в редких остановках между поездками, когда он может что-то сказать о себе, заполнить безмолвные пространства самоописанием (по большей части, ироническим: «Я ведь поэт, бля, и славный малый»), и эта невозможность вырваться за пределы ландшафта оказывается симптоматична. Это своего рода «письма русского путешественника» (даром, что путешествия эти не выходят за пределы отечества): перемещения по России предстают внутренней колонизацией субъективности — она увязает в пейзаже, стремится раствориться в нём. Возможно, отсюда проистекает внимание к пастишу, ранее для Родионова не характерное, — на страницах книги можно найти парафразы Блока, Заболоцкого, Пригова. Все они соотносятся с актуальными общественными событиями, и можно предположить, что использование чужого голоса оказывается средством преодолеть ту «рассредоточенность» в пространстве, которую обычно переживает герой Родионова.
        я свернул — и исчез с песней тихой светлою, / а пойдёшь меня искать, если так глупа — / на тропинке моей радость несусветная, / но ведёт прямо в ад милая тропа // чёрный лес замолчал, как молчат любовники, — / утомившись собой, так молчат они — / вход в него сторожат чёрные полковники, / тоже наши русские, ты уж извини

Кирилл Корчагин

        Большую часть новой книги Андрея Родионова занимают тексты из спектакля «Сквоты» и драма в стихах «Нурофеновая эскадрилья». Однако наибольший интерес представляют не они, а отдельные стихотворения: в них Родионов рисует (уже привычную) картину страшного прошлого и тревожного настоящего, которые различным образом переплетаются в соответствии с логикой того или иного текста. Сильное впечатление производят стихи, посвящённые актуальным событиям, будь то процесс над «Pussy Riot», протестное движение, приезд Мирей Матьё или выход нового фильма Василия Сигарева: в каждом из них Родионов предлагает, на первый взгляд, обескураживающий, но на поверку последовательный и глубокий взгляд на эти событий.
        Девочки пели в масках в церковном хоре / Богородица выгони путина вон / у Надежды Толоконниковой плакал ребёнок / а Достоевский не велел, чтобы плакал он // и храм был страшен как панк-молебен / и их тогда отвели в тюрьму / красиво одетых нежных царевен / под масками слёз не видать никому // все плакали тихо, но вой был жуток / и лишь далёко в кирпичном кремле / причастный к тайнам, плакал путин / на что Фёдор Михалыч как раз положительно смотрел

Денис Ларионов

        Предыдущая книга Андрея Родионова «Новая драматургия» вызывала опасения: чувствовалось, что Родионов уже выработал большой, но не безграничный ресурс той поэтики, которая составила ему известность; на фоне «Портрета с натуры» и «Людей безнадёжно устаревших профессий» та книга явно «проседала». К счастью, Родионов сумел это преодолеть. Слова аннотации: «Перед вами тексты, которых вы не ожидали увидеть» — сначала кажутся рекламным заклинанием, но затем убеждаешься в их справедливости. Родионов, ранее рассказывавший мрачные истории, разворачивающиеся в мрачных пейзажах, теперь всё чаще реагирует на актуальные события (давая фору Емелину): здесь есть стихи о «Pussy Riot», Болотной площади и запрете пропаганды гомосексуализма; кроме того, Родионов снова изобретателен в эвфонии, использует нехарактерные для него ранее метрические решения, усиливает роль пародии («Девочки в масках пели в церковном хоре...», «ты жив ещё курилка журналист / о, одиночество, и твой характер трудный, / а ты, как человек угнавший лифт / вдруг понимаешь что движенье нудно»). Абстрактная «лирика окраин» заменяется вполне конкретной любовной — вернее сказать, появление «фигуры обращения» преображает прежнюю лирику. О старой манере Родионова заставляют вспомнить стихи к спектаклю «Сквоты», а отдельный интерес представляет стихотворная пьеса «Нурофеновая эскадрилья», отчётливо напоминающая о «Витамине роста» Григорьева и вместе с тем о социальном пафосе «Мистерии-буфф» Маяковского. Чувствуется, что такой развёрнутой формы Родионову не хватало. Мне кажется, это лучшая книга Родионова.
        а в тёмном дворе, как в колокол / медленно долго гудит / чёрненький памятник Гоголю / тихо Москве говорит: // «ночью от топота конского / вглядываясь во тьму, / на небоскрёбы Полонского / взгляд я не подниму // не разгляжу на их спицах я / ни розового огня / ни вертолёта полиции / вы не достойны меня»

Лев Оборин

        Алексей Сальников. Дневник снеговика
        NY: Ailuros Publishing, 2013. — 40 с.

        Третья книга стихов нижнетагильского поэта, о непрочитанности и незаслуженной малоизвестности которого говорят как минимум с выхода книги первой (см., например: «Книжная полка Данилы Давыдова» // «Новый мир», 2006, №9). Сложноустроенные, иногда текстообразующие метафоры — важная составляющая его стихов, но автоматизм, алогичность, говорение под диктовку этих самых метафор, свойственные нижнетагильской школе от Евгения Туренко до Руслана Комадея, у Сальникова не встречаются никогда. Его метафоры, как и его стихи вообще, неожиданно сдержанны, дисциплинированны и умны, темперамент высказывания в них намеренно снижен: это тщательно замороженные и потому сохранённые в неизменном и неизменённом виде чувства и переживания. Так и название книги, на первый взгляд наигранное и чуть нелепое, по прочтении начинает казаться чрезвычайно точным как метафора заниженной температуры высказывания (помимо того, что почти в каждом тексте фигурирует снег). Эту низкотемпературность создаёт присущий поэту скептический взгляд, внимательный и пристальный, осознающий, что ничего нельзя изменить, всё понимающий, но любое движение, кроме инерционного и иллюзорного, считающий едва ли не злом. Тем же скепсисом вызваны обильные автоинтерпретации и автокомментарии, иронизирующие над читателем, интерпретирующим банально или неверно. Внимание к визуальной составляющей, внятный нарратив, транссубъективность, выстроенная композиция, мгновенное умелое апеллирование к самым ярким эмоциям от страха и жалости до смеха — то есть всё, что требуется от хорошего фильма, — почти всегда есть в стихах Сальникова. Но при сопоставлении этой небольшой книги, вобравшей стихи за пять-шесть лет, с более ранними текстами трудно не заметить, что нарратив всё больше уступает место созерцательности, что снег и холод, замораживающие эмоцию, усиливаются и наступают, что почти исчезли попытки говорить через другого, в частности, почти совсем ушли все эти «нежные, как Манту» крапивинские мальчики (об этом пишет сам автор: строка «Такими стали твои мальчики, Владислав» и стихотворение «Происходящее после фотографии зарастает крапивой» целиком), окончательно уступив место через силу повзрослевшему умному созерцателю.
        Снег, спокойный, как лицо, медленный, как ремонт, / Идёт, как в последний раз из последних сил, / Он возносится, только строго наоборот, / Оседает, как пыль, проплывает, как крокодил, / Сделан одновременно из швов и строк. / Прохожий в более тяжёлых ботинках, чем смог надеть, / Приседает на светофоре, чтоб завязать шнурок, / Медленно озирается, как медведь.

Василий Чепелев

        Виктор Самойлов. Мёртвый груз: Стихи и проза
        СПб.: Своё издательство, 2013. — 84 с. — (Серия «Внезапно стихи»)

        Первая книга 31-летнего петербургского поэта, включающая заодно несколько прозаических миниатюр в духе примерно Виктора Голявкина и минипьесу о том, что в Эдеме Ева сорвала с Древа познания и надкусила не яблоко, а хомяка. Стихи, вошедшие в сборник, довольно разнородны. Верлибры по большей части так или иначе трактуют о малости и смехотворности человеческой жизни, метод заставляет вспомнить о наиболее ортодоксальной линии русского свободного стиха, в сегодняшней системе координат — скорее о Юрии Орлицком, чем о Валерии Земских: «Когда мужчина среди ночи взбирается на свою супругу, / это называется "победить смерть"». Силлабо-тоника неожиданно придаёт автору куда большую решительность: «В твоей пизде ночует мышь-полёвка / иголкой в свежескошенном стогу» — и, надо сказать, тема телесного низа представлена в книге столь же широко, сколь разнобразны фигурирующие в ней представители мелкой фауны; в этой части творчество Самойлова могло бы, скорее, прочитываться как попытка вернуться в социальной и сексуальной критике наличного мироздания от развёрнутых инвектив Евгения Мякишева и Натальи Романовой к лаконизму Олега Григорьева — но этому мешает некоторая общая тяжеловесность, даже в миниатюрах (и особенно — в центонных).
        Девушка, / совершающая немотивированные поступки, / внезапно нагнулась / и укусила меня за ногу. / Теперь я тоже буду совершать / немотивированные поступки.

Дмитрий Кузьмин

        Собрание сочинений. Том 4. Стихотворения 2012 года. Антология современной поэзии Санкт-Петербурга
        СПб.: Лимбус-пресс, 2013. — 272 с.

        Четвёртый том уникального проекта, инициаторами которого выступили Дмитрий Григорьев, Валерий Земский, Арсен Мирзаев и Сергей Чубукин: перед нами сложным образом устроенный срез новейшей петербургской поэзии. В этом томе, как и в предыдущих, представлены (не повторяясь из тома в том) современные поэты Петербурга с новыми текстами; помимо этого, отдельно публикуются тексты представителей петербургской диаспоры (здесь — Олег Юрьев, Ольга Мартынова, Владимир Гандельсман, Полина Барскова и Сергей Магид) и покойных авторов — в настоящем томе — Александр Гуревич, Алексей Хвостенко, Олег Охапкин). В основной части тома столь разные поэты, как Алексей Шельвах и Наталия Курчатова, Иван Соколов и Дмитрий Северюхин, Алексей Кияница и Борис Лихтенфельд, Лидия Чередеева и Тимофей Животовский.
        Солнце падает дождём с крыш. / Природа сбежала от строгой тётки-зимы. / Льнёт ко мне, / жарко шепчет о том, / как ей было без меня одиноко. (А. Кияница)
        хочет и может быть только собой / даже Спинозой не хочет / никем и ничем другим / только и только камнем / на перламутровой стороне Луны / или нет на обратной / где уже и вовсе ни зги сознанья (А. Шельвах)

Данила Давыдов

        Иван Соколов. Мои мёртвые
        СПб.: Своё издательство, 2013. — 72 + 2 с. — (Серия «Внезапно стихи»)

        В стихах Соколова всё определяет формообразовательный азарт, даже интонационная точность здесь второстепенна. Разнообразие направлений поиска важнее определённости лирических обретений. Главная незаёмная тема — выкраивание телесности, обретение чувственностью формы: «я пожалуюсь небу на то что тобою / выжжен ослеп расщеплён изнемог». Эта форма, «негранёный кристалл», суть нечто сиюминутное, постоянно требующее утверждения; состояния ещё-не-бытия и уже-не-бытия знакомы много лучше. С первым связан мотив взаиморастворения любовников: «и вот когда твоё тело станет моим <...> воздух выйдет из берегов»; со вторым — мотив смерти, понятой как растворение в телесности мира: «я теку из часа в час и время сладким соком / по жилам плещется моим». Истаивающая телесность, телесность как запах, «кедр багульник лимонник» задаёт два важнейших образа-мифа, связанных с полюсами овеществлённости и развоплощённости: «рук твоих золото мидас / рук твоих воздух протей». В мире, понятом как «бездна небес», — «бездна-свет» или «бездна-мгла» — это самые ценные координаты, позволяющие видеть единый принцип и в переходе разных лирических голосов, и в обратимости самого текста, этого «покрывала Пенелопы». Стремление обозначить соотнесённость смысловых полюсов, попытка найти связь между «моим сердцем» и «сердцем меня» делают важнейшей метафорой «переломанную хребтину», «выворачивание», «упругий винт».
        море умирает ракушкой / а лучше раковиной / средним звеном недостающим истинной слабины / винтовым переходом от / вещего сердца / до горькой воды.

Александр Житенёв

        Все стихи этой книги устроены таким образом, что их способность включать множество самых разных культурных сюжетов (от шекспировских сцен, увиденных при помощи почти гринуэевской оптики, до иронических медитаций на мандельштамовские темы) вполне сочетается с «дистиллированным» языком. В некоторых текстах поэт предпринимает попытку разрушить грамматическую основу слова, сталкивает друг с другом элементы разных языков. Однако никак не обозначается необходимость подобных жестов: у них нет рефлективной составляющей (на что намекает и заглавие книги), а экзистенциальное напряжение ослабляется заполняющей их игровой стихией. Подобное ощущение не покидает и после прочтения центрального текста книги, «Поэгл на основе центона из О. М.», в котором реализуется важнейшая для Соколова установка на поиск новых способов прочтения классических (в широком смысле) текстов. Здесь также кроется противоречие, на этот раз этическое: предлагая технологичный (на основе запросов в «Google») монтаж программных мандельштамовских текстов, поэт отказывается от критической дистанции, вследствие чего остаётся непонятным, с кем же мастера культуры сегодня — с всеохватывающей стихией технологии или с миноритарной (по Делёзу) поэтической логикой?
        насилу научили щебетать / немых пращей рассыпанную стайку / мы опускали ласковые гальки / в по-мышело́вечьи распахнутые рты // и сыр тот был такого свойства / что каждая взмывала уходя в упругий винт / целуя клювом серой каплей воска / серебряные капли возле самых век франциска

Денис Ларионов

        Вторая книга молодого петербургского поэта, одного из самых интересных в этом поколении. Здесь собраны далеко не все тексты, написанные Иваном Соколовым за последнее время; так, из отличной поэмы «Anne Hathaway / Энн Хэтэуэй» в книгу попала только последняя часть — разрезное и комбинируемое в произвольном порядке «Покрывало Пенелопы», которое читатель найдёт в приклеенном кармашке. Собственно, этот текст, один из лучших у Соколова, хорошо представляет достоинства его поэзии: осознанную вариативность, насыщенный культурный бэкграунд, готовность к языковым экспериментам — как синтаксическим, так и задействующим другие языки (в этом случае — английский). Хочется также отметить большой «Поэгл на основе центона из О. М.»: несмотря на то, что «поэгл на основе центона» — это, по идее, жанр дважды компилятивно-комбинаторный, любви к Мандельштаму не скроешь даже за умело подобранными цитатами (не только, кстати, из Мандельштама). Книгу Соколова вообще можно рассматривать как ещё один вариант приноровления модернистских «высоких» лирических интенций к (пост)концептуалистским формам; приведём в качестве примера «Дневник Утана, собаки-поводыря», где имитация дневникового потока сознания становится формой сентиментальности.
        и вот когда || твои пальцы пройдут / как песок сквозь мои / а в твой яблочный голос проникнет / грубый ядерный привкус / ни один / зодиак не ответит сколько мы стоим // роза ветров негранёный кристалл цветок зверобоя

Лев Оборин

        Иван Соколов — один из самых интересных поэтов поколения ± 20. Его проект похож на то, что не получилось воплотить Бальмонту и Северянину и отчасти было у Блока и Сологуба: нежный изысканный декаданс, предельно экзальтированный, с привкусом французского эротизма и английского дендизма, своеобразный классический театр, скорее всего — оперный, где мастерство принадлежит не только исполнителю, демонстратору, но и поклоннику, адресату. Перформансы Соколова, часто в сопровождении музыки Настасьи Хрущёвой, похожи то ли на Хвостенко и Фёдорова, то ли — не поскромничаем — на пластические поиски провокатора Курёхина. «Бездна небес # Небо шестое» — драматически решённая взвесь мандельштамовских образов и стилевых крох, где все элементы, словно голоса, имеют хозяев. Это своего рода полисубъективная «трясомузыка», где вместо нот — слова и смыслы. «Бездна небес # Небо десятое» — карнавал отвлечённых от шекспировского сюжета образов-персонажей, что-то мучительно выпытывающих друг у друга и друг о друге. Такие решения — не дань концептуализму, как, может быть, покажется поклоннику постмодернистской вседозволенности, часто не оправданной на уровне формы, а умелое вживление в культуру ещё не прошедшую своего нового черенка, который будет и воспроизводить, и видоизменять сорт, выведенный предшественником. «Мы пишем не для современников, и не для потомков, — говорил Бродский, — мы пишем для предшественников». Литература — способ понимания истории и себя в ней, речь, обращённая к отцу, к Шекспиру и Мандельштаму, к той части языка, которая за пределами ограниченного рамками «я» пространства. И в этой схватке с собственным истоком и основанием есть тот смысл, что заявлен в названии: мои мёртвые.
        ах гамлет гамлет / я теку / не как когда-то лишь однажды в месяц / закрывшись в комнате и скорчившись от боли / боясь предстать перед отцовским взором / смутьянка меченная кровью...

Пётр Разумов

        Юрий Соломко. Школа радости: Первая книга стихов
        М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013. — 56 с. — (Серия «Поколение», вып. 37).

        Стихотворения Юрия Соломко распадаются на две группы: предельно прозаизированные, повествовательные верлибры — и верлибры более «лирические», отвлечённые от быта или преломляющие, переосмысляющие его («Непорочное зачатие»). Кроме того, есть прозаические миниатюры, в одном случае проза скомбинирована со стихотворением в единый текст. Юрию Соломко хорошо подходит название серии, в которой напечатан сборник; перед нами фрагменты то ли дневников, то ли исповеди, а описания людей, предметов и явлений мнимо беспристрастны. На самом деле уже их выбор говорит об определённой позиции: интерес к бедности, маргиналам, обыденности; хороший пример — стихотворение «Общага»:
        Стук в дверь. Входит сосед по этажу и идёт к холодильнику. / Берёт в холодильнике майонез. И уже потом спрашивает: можно? // На столе с вечера стоят грязные чашки. Над чашками летает мошкара. / Олег не выдерживает и выносит их на кухню. (Весь стол в следах от чашек.) // Коля жалуется на отсутствие гондона. Макс предлагает — взять у него в тумбочке. Коля, / не без гордости, говорит, что гондоны Макса ему жмут. Встаёт с постели и берёт упаковку.
        
Подобные описания (далее в общажной комнате происходит ещё много типичного) напоминают физиологические очерки: подробности в них сконцентрированы, может быть, даже излишне. Разговор от первого лица у Соломко несколько другой; такие стихотворения, как «Молоко» или «Как я стал атеистом», напоминают о тех американских повествовательных верлибрах, что некоторые называют мейнстримом (пример — впрочем, достаточно значительный, — Тони Хогленд); признаться, в таких текстах сквозит необязательность.

Лев Оборин

        Рефлексия детства у поэта Соломко представляется строгим набором последовательных ступенек к заранее заданному выводу. Здесь начисто отсутствует (или тщательно спрятана) сентиментальность — наверное, не только в силу художественных задач, но и по молодости автора; эти стихи, скорее, обнажают мировоззренческие ступеньки, которые выстраиваются будто намеренно упрощёнными средствами. Населяя свой мир персонажами, автор не вчитывает в них свой лирический темперамент и авторскую оценку, а созидает независимые от себя объекты, выявляя их психологическую индвивидуальность. Тон беспристрастности, нарочито объективный взгляд, внимание к вещественным подробностям помогают не только рассказывать истории, но и сополагать их друг с другом, выстраивая убедительную мозаику. Рутинная репортажность описаний удерживается и по мере движения к более взрослым эпизодам. В итоге со страниц всей книги к нам обращается довольно выразительное лирическое я: провинциал, порой несколько бестолковый и стесняющийся собственного высказывания, понимающий стихи не как попытку вырастить из языка отдельную реальность, детерминированную авторским взглядом, а как способ описать реальность вовне при локальном и периферийном присутствии автора.
        так и бегаю вокруг дома мысленно / горячую ещё не дали / (так что спасибо — какая уж тут ванна!) / восстановился на учёбе / пришёл октябрь / хотя я больше люблю июль

Сергей Финогин

        Григорий Стариковский. Левиты и певцы
        NY: Ailuros Publishing, 2013. — 69 с.

        Поэзия Григория Стариковского присягает акмеизму в его, быть может, наиболее чистом варианте — варианте поздней Парижской ноты. Эти стихи напоминают о предсмертных стихах Георгия Иванова и позднем творчестве таких поэтических долгожителей, как Георгий Адамович и Игорь Чиннов (с лёгким уклонением в сторону макабрического Юрия Одарченко). С другой стороны, опыт Стариковского созвучен опыту поэтов «Новой камеры хранения» (Олег Юрьев, Валерий Шубинский, Игорь Булатовский), предлагающих свой вариант постакмеизма, основанный на переосмыслении конкретистского опыта расщепления языка. Среди стихов Стариковского есть такие, что как бы заворожены игрой созвучий, лёгкими диссонансами, безвредными, впрочем, для структуры стиха. Такие тексты преобладают в первой половине книги. Вторая же куда более напоминает сентиментальное и проникнутое ностальгическими нотами письмо круга «Московского времени» — стихи человека средних лет, для которого весь мир оказывается чужим и, в конечном итоге, непонятным.
        темнота течёт за ворот, / льёт свинцовую слюну. / человека мучит холод, / человек идёт ко дну. // только вздрагивает донка, / будто смерти вещество, / а другой в зелёной лунке / видит брата своего.

Кирилл Корчагин

        Александр Страхов. К перемене погоды: Книга стихов
        М.: Изд-во Н. Филимонова, 2012. — 80 с.
        Александр Страхов. От А до Ю: Книга стихов
        М.: Изд-во Н. Филимонова, 2012. — 72 с.

        Две вышедшие почти подряд книги живущего в США Александра Страхова включают стихи 2009-2012 гг. Поэтика Страхова, балансирующая между прозрачной «тихой лирикой» и метафорическими конструкциями с лёгким налётом абсурдизма, неожиданно разворачивается расщеплением поэтического «я», которую сам автор обозначает как «множественность». Перед нами отнюдь не ролевая лирика, но постоянное смещение фокуса, постоянная трансформация субъекта, что позволяет в обеих книгах выстроить своеобразный метасюжет.
        Когда мне в юности бросали: «Мизантроп!», / Я слабо возражал, но более для виду. / Теперь я — старый враг Америк и Европ / И Родиной считаю Антарктиду. // Я так освоился среди снегов и льдин, — / Поди пойми, где я, а где пингвин.

Данила Давыдов

        Ольга Сульчинская. Волчок
        М.: Воймега, 2013. — 84 с.

        В автопредисловии к своей второй книге стихов Ольга Сульчинская пишет, что «детскость» их обманчива: её поэтическая речь, скорее, связана с мифом и сообщает читателю «о сумеречных областях перехода» человеческого сознания, чуть ли не о генетической памяти, которую взрослое сознание вытесняет на собственные задворки — но ничто не мешает её изъять на свет усилием проговаривания. В соответствии с вполне мифологической задачей сделать мир нестрашным и бессмертным автор обретает его путём называния чувств, предметов и явлений, и имена даёт архетипические — вода, огонь, земля, дерево, птица, небо. Иногда находятся слова, кажущиеся обладающими магической силой, — Хигганум, ригодон, — и повторяются как заклинания. Пространственно-временные связи организуются тоже в естественном для мифологической картины мира порядке: не хронологически, а по степени значимости. И хотя в этом мире остаётся «неприсвоенное» и «невозвратное», взгляд ребёнка и законы мифа позволяют найти и точку опоры, и конечную цель.
        Даль высокая светла. / Мама в комнату зашла: / — Спишь, мой сладкий? Доброй ночи! / Месяц водит по ковру... / — Мам, а правда я умру? / — Только если сам захочешь.

Наталья Санникова

        Елена Сунцова. Возникновение колокольчика
        NY: Ailuros Publishing, 2013. — 136 c.

        В последние годы поэтика Елены Сунцовой удивительно стабильна и может быть названа неоклассической: современность почти отсутствует в этих стихах — они намеренно написаны так, чтобы выглядеть ретро-вариациями на тему поэтической классики: даже размеры здесь исключительно классические, причём короткие, трёх- или четырёхстопные, которые в таком количестве никогда не использовались поэтами Золотого или Серебряного века, — метрический репертуар искусственно сужен. Так же сужается репертуар тематический: описания пейзажей, любовь, на фоне которых неожиданно (для проживающего в Нью-Йорке поэта) возникают петербургские топонимы. Такое сознательное сужение заставляет задуматься о новой эмигрантской лирике, стремящейся отстоять постакмеистическую просодию в наиболее строгом виде (в этот ряд вписываются и Олег Дозморов, и Георгий Стариковский) — превратить то, что кажется ностальгической стилизацией, в своего рода культурный фронтир, оберегающий идентичность русского поэта от вторжения большого мира.
        Дыханье северной реки, / И дождик пролился́ / На угловатые тюки, / Причал и мокрые венки, / И позабыть нельзя.

Кирилл Корчагин

        Дарья Суховей. Потома не будет
        СПб.: Своё издательство, 2013. — 62 с. — (Серия «Внезапно стихи»)

        Предыдущая поэтическая книга Дарьи Суховей вышла в 2001 году, то есть 12 лет назад. И это очень странно, потому что этого петербургского поэта нельзя назвать ни невостребованным, ни малопишущим. Более того, стихи Дарьи Суховей вполне вписываются в стилистические рамки того достаточно популярного в последние десять лет направления, которое условно можно называть постконцептуализмом. В своих стихах Суховей исследует, прежде всего, языковые случаи, которые только во вторую очередь связаны с какими-то бытовыми ситуациями. Скорее, даже так: реальная бытовая ситуация порождает языковой казус, который и вызывает совершенно неподдельный интерес у Дарьи Суховей. И вот к этим постоянно встречающимся языковым случаям она и развила необыкновенную чувствительность. Следует также отметить, что Дарья Суховей пишет преимущественно циклами, причём каждый цикл стремится превратиться в маленькую поэтическую книгу. Кроме того, этот поэт очень любит примечания и всяческие попутные пояснения, которые, видимо, должны помочь читателю или слушателю представить исходную ситуацию возникновения данного языкового случая. И эта маленькая книжка даёт достаточно полное представление о направлениях поэтической работы Дарьи Суховей, хотя, конечно, более значительное по объёму издание справилось бы с этим гораздо лучше.
        возьми всё прохлопанное ушьми / потом за ушьми до боли нажми / как будто машина иль механизм / а не человеческий организм // железо пластик стекло смола / мел уголь лёд пар вода слова / вот всё наощупь и наобум / стучится в наоборотный ум

Анна Голубкова

        Книга Суховей «внезапна» и по обстоятельствам возникновения, и по своей сути; это лирическая скоропись, попытка здесь и сейчас сказать о самом главном. В мире, где «потома не будет», это главное — жизнь, которую не измерить чужими мерками, но при этом не оставляющая времени на создание собственных лекал. От поэта она требует невозможного: поступать «наощупь и наобум» — но всегда безошибочно. Опасение, что эта задача неразрешима, делает главной темой книги личную (не)осуществлённость. Быт слишком «твёрд» и «жёсток»; «сюжеты песен — повтор по кругу», «ни вода ни асфальт не держат». Нужно найти то, что «держит», «надобна метажизнь». С этим связано стремление увидеть себя на фоне поколения, его проигрышей и обретений, попытка переиграть условия существования. Незнание того, «кто мы теперь: текст или мясо», вынуждает поэта переоценить и жизнь («разочарования») и слово («антифларфы»); оттого слог здесь «ненаучен недобр и неоспорим». И тут происходит невероятное: «метажизнь» обретается именно в этом странном быту, где «водопровод для мальчиков маджонг для тёток». «Восьмой ветер», самый слабый из всех, «внезапно» обнажает «случайную мудрость мира», заменяет «вестерн» на «тру». Так удаётся оказаться в центре бытия, «иммигрировать в мяч в середине матча». Слово, возникшее на стыке «электроречи» и «классической поэзии», обретает силу, полноту, убедительность.
        Цуй чутче тютчева / с коровы роковой / колокола тебе на око / так ешь фон дня пей тан // В этом ласковом сиянье, / В этом небе голубом / Есть улыбка, есть сознанье, / Есть сочувственный приём.

Александр Житенёв

        Сборник включает стихи весны-лета 2013 года. Как и ранее, Дарья Суховей большое внимание уделяет языковым играм, непосредственно связанным с повседневной сферой: в связи с последним особенно важным для неё оказывается мотив перемещения, который позволяет нащупать новые языковые территории, но не погрузиться в них полностью (субъект в этих текстах слишком сконцентрирован на собственных переживаниях — принадлежащих ему, впрочем, не вполне: скорее, носящихся в воздухе). По Суховей, все феномены представляют одинаковый интерес и должны быть отражены, если уж они попали в поле зрения поэта. Отсюда и интерес к мало значащим деталям (быта, письма, науки), который был очевиден ещё в постконцептуалистских текстах рубежа 1990-2000-х годов. Здесь же кроется и опасность, связанная с банализацией содержания, которое больше не может прочитываться как непосредственное прикосновение к реальности.
        вот завалившиеся набок / забыли мальборо и бик, / кораблик врезался во бык, / но горизонт не потерялся. // нет никаких наоборот, / когда выбрасывает за борт, / уреза линия воды / туды-сюды.

Денис Ларионов

        Владимир Тарасов. Три в одной: Стихотворения и поэмы. 1999-2011.
        Иерусалим: Изд. проект ИВО, 2012. — 352 с.

        Владимир Тарасов известен отечественному читателю более как друг жизни Анны Горенко и автор неоднозначных комментариев к её творчеству (об этом не позволяет забыть хотя бы то, что эта книга открывается серией посвящений покойной поэтессе). В нынешнем издании собраны (видимо, избранные) стихи за двенадцать лет, и примерно треть этих стихов уже была издана отдельной книгой («Догадаться до души», серия «Поэзия русской диаспоры»). Тарасов интерпретирует поэтическую речь как речь пророка — благодаря этому его стих оказывается намеренно затруднённым, многословным и, в то же время, движимым особого рода экстатическим напряжением (один из любимых героев Тарасова — Меджнун, безумный влюблённый поэт арабской легенды). Такой стих стремится вобрать в себя всю окружающую действительность, смешать в плавильном котле и несвязные выкрики, и разгорячённые инвокации, а такой поэт оказывается примером поэта, не способного «остановить» движение своего стихотворения, которое в своей тотальности стремится перестать быть поэзией и стать самим миром.
        Смесь вина и смерти мумия творения / дар моё безумие / круговерти радость / пьяный опрометчив танец преждевременный / (ягоды не выгода — просветленна память...) // осень / ясности золото

Кирилл Корчагин

        Сергей Таск. Осенний Разговор: Избранные и новые стихи
        М.: Время, 2013. — 144 с. — (Поэтическая библиотека).

        Среди стихов Сергея Таска встречаются и иронические притчи, и гротескные пародии, и чистая лирика (наименее, пожалуй, интересная у этого автора). Принципиально для автора балладное, сюжетное мышление, что, вероятно, связано с его драматургической ипостасью; в то же время у Таска можно встретить и вполне авангардные опыты, вплоть до нулевых текстов.
        ... Стравинский — композитор. / Валерий Чкалов — лётчик. / Не выпить водки литр, / не съев грибков пяточек. // Крот носом землю роет. / Рай с адом однолетки. / Грозит сперматозоид / дойти до яйцеклетки. // Пять дней сидел на сыре / и отсидел конечность. / Я к вам приду в четыре / плюс-минус бесконечность.

Данила Давыдов

        Сергей Тимофеев. Stereo
        Пер. на латышский А. Акментиньша, М. Асаре, П. Драгунса, Й. Петерсоне. — Рига: Орбита, 2012. — 96 с.

        Изданная в Риге книга Сергея Тимофеева (практически недоступная русскому читателю) открывает билингвальную книжную серию группы «Орбита», в которой стихи на русском языке сопровождаются переводами на латышский. Видимо, это шаг в сторону формирования единого русско-латышского культурного пространства в Латвии — шаг очень важный, но едва ли до конца понятный российскому читателю, исключённому из этого контекста. В книгу вошли избранные стихотворения поэта: лишённые датировок и расположенные вопреки хронологии, они демонстрируют всю цельность поэтики Тимофеева, остающейся верной себе на протяжении более двадцати лет. Можно сказать, что ключевая тема этой поэзии — проживание времени, наблюдение за его течением. Многочисленные повседневные события, которыми буквально наполнены эти тексты, лишь подчёркивают временную протяжённость, меланхолическую «вброшенность» человека в бытие. Возможно, и уютный сюрреализм, прокрадывающийся во многие тексты Тимофеева, — лишь один из способов расчертить матрицу времени, сделать его течение более дробным, ухватив его образ, скрытый за бесконечными ритуалами повседневности.
        ...А то мы порой сами себе подсыпаем / Кефалина и грабим друг друга, чтобы не растерять навыки. / Потом «жертва» просыпается со страшной головной болью, / А «грабитель» уже наготове с холодным компрессом и крепким / Чаем. В общем, живём себе потихоньку. Ну, конечно, / Название гостиницы и что это за городок мы не скажем. / Да, может, мы и не надолго здесь останемся. / Только не говорите, что навсегда.

        Евгений Туренко. Ветвь: Книга стихов, ремейков и стихотворений. 2012-2013.
        NY: Ailuros Publishing, 2013. — 106 с.

        В новой книге Евгения Туренко примерно в равной пропорции представлена неоклассическая пейзажная лирика (почти без любимых мэтром нижнетагильской школы смысловых и грамматических сдвигов), небольшие афористические фрагменты и так называемые «ремейки» — стихотворения, написанные на заранее известный «мотив» и построенные на вольном перетолковывании / выворачивании наизнанку чужих стихов. Интересно, что в последние годы эволюция Туренко идёт путями, во многом параллельными эволюции его учеников — в особенности, Елены Сунцовой и Екатерины Симоновой: эти поэты также пришли к традиционной просодии, подчас используя её едва ли не в утрированном, нарочитом виде. Так и новая книга Туренко способна удивить абсолютным предпочтением традиционных форм стиха и не менее традиционных поэтических тем. Последнее можно воспринимать как попытку выделить в поле современной поэзии особую зону, в рамках которой классические формы вновь оказались бы живыми и востребованными. Туренко и поэты, выбравшие сходную стратегию, утверждают, что история поэтических форм и тем нелинейна и что казавшееся безнадёжно устаревшим совсем недавно в любой момент может зазвучать по-новому.
        Идёт древесный дождь, невидимый, как эхо — / По небу, по стезе, по кровле и трубе, / И листьями шуршит в действительности смеха, / А птицы всё летят, ненужные себе.

        Жорж Уаллик. Вижу слышу молчу
        Пер. на латышский П. Драгунса. — Рига: Орбита, 2013. — 88 + 88 стр.

        Эту книгу можно назвать произведением полиграфического искусства: она склеена из двух идентичных с точки зрения вёрстки, оформления и состава половин, отличающихся только тем, что одна из них — на русском, а другая — на латышском. Поэзия Уаллика своими открытыми, разъятыми формами обращена, прежде всего, к русскому авангарду: это поэзия смутных состояний и принципиально неточных слов с расплывчатыми значениями (и «резким», диссонирующим звучанием). За каждым стихотворением здесь стоит своего рода экстатический жест, для фиксации которого используются нарочито неловкие сочетания слов, приводящие в «возбуждённое» состояние всю массу стиха. Уаллик заигрывает с наивной поэзией и примитивизмом, балансируя на грани art brut, соприкасаясь в этой точке с некроинфантильными опытами Юрия Одарченко и обэриутов. Всё это сближает поэта с российским поставангардом (школы Сергея Бирюкова) и отличает от других представителей группы «Орбита». Отчасти созвучной практике Уаллика оказываются практики рижского поэта Елены Глазовой и переводимого ею Хенрика Элиаса Зегнерса, также направленные на осмысление места мирового авангарда в современной действительности.
        Тело как воск / на свинцовых ладонях / скрывается шар-леденец наших тел / восковые фигуры младенца / в лёгких одеждах свечи // и танцы..

Кирилл Корчагин

        Необычная (двусторонняя) билингвальная книга пишущего по-русски латвийского поэта. Кажется, именно билингвальностью объясняются постоянные синтаксические и смысловые смещения в текстах Уаллика: словно бы лирический субъект полностью растерял способность к рацио, реагируя лишь на запахи, вспышки цвета и громкую речь. На это указывает и название книги, только хочется сделать поправку: автор не молчит. В его пространных текстах мы сталкиваемся с не всегда точным словесным эквивалентом сложных эмоциональных реакций, в то время как короткие тексты показывают, что автор может быть наблюдательным, тонким и т. д. Впрочем, приходится делать скидки на то, что перед нами латвийский поэт: едва ли российскому автору можно было бы простить то, что можно назвать «северянинщиной».
        у этих человеков, как в нас самих — / «взгляд снизу вверх» — это импозантно, как поза в глянце женщин, / которых даром что недаром мы поцелуем вслух, / а от себя добавим, Мы, жоржуаллик в степени живца, желаем / наслаждаться, чтобы жаждать, а не ждать. без пустоты надежды и / путаницы вер — / «Ведь главное — чтоб главное не оставляло длило нас»

Денис Ларионов

        Игорь Фёдоров. Поэт Пендюркин: Третья книга стихов
        М.: Изд-во Н. Филимонова, 2013. — 56 с.

        Игорь Фёдоров, один из представителей так называемой «коньковской школы», в своей третьей книге приходит к хитрому эффекту совершеннейшей прозрачности, который, при ближайшем рассмотрении, оказывается лишь уловкой: примитивистская формульность выступает оболочкой для тонкой смысловой игры. Подчас здесь можно подразумевать даже своего рода «персонажную» лирику, на что намекает и название книги.
        В час, когда напряжёт обязаловка, / И забегается человек, / Человеку нужна забегаловка: / Водки выпить и съесть чебурек. // Ну конечно же, не в одиночестве. / В одиночестве горестно пить. // Вечерами до ужаса хочется / Не курьером, а другом побыть.

Данила Давыдов

        Борис Херсонский. Новый Естествослов
        М: Арт Хаус медиа, 2012. — 112 с.

        Бумажное издание книги, существовавшей ранее в виде электронной публикации. Херсонский остаётся верен той разговорной и, в то же время, несколько проповеднической интонации, которая создала ему славу. Здесь поэт предпринимает любопытный эксперимент, заново изобретая жанр физиолога: перед нами не переложение средневековых текстов современными стихами, а, скорее, попытка сконструировать новую дидактическую поэзию. Своеобразная притчевая дидактика, напоминающая дидактику агады, — вообще характерная черта поэтики Херсонского, но здесь она предстаёт в очищенном виде, благодаря чему притча становится аллегорией.
        Сверчок никогда не думал: «Зачем я живу». // Просто лапкой о крылышко тёр, пел, стрекотал. / Умер не потому, что смертен, а потому, что устал. // А не устал бы — вечно пел бы, сидел на сухом сучке... // Итак, хорошо сказал Естествослов о сверчке.

Кирилл Корчагин

        Лидия Чередеева. Невинные слабости
        СПб.: Своё издательство, 2013. — 64 с. — (Серия «Внезапно стихи»)

        По сути дебютная книга уже давно и хорошо известного поэта (если, конечно, не считать сборник, выпущенный от имени игрушечного тюленя Зюзеля Вульфа). К сожалению, из-за небольшого объёма книги делать какие-то теоретические выводы о стихах Лидии Чередеевой довольно-таки сложно. Можно лишь отметить, что поэт безусловно предпочитает верлибр, который временами приближается к коротким прозаическим зарисовкам. Стихи Лидии Чередеевой можно поделить на две большие группы: стихи «миметические», которые абсолютно чётко соотносятся с прототипической бытовой ситуацией, и стихи «немиметические», при написании которых используются принципы монтажа и коллажа. Но что для поэта более органично, а в чём он экспериментирует, неясно.
        когда я представляю себя со стороны / то моё представление повёрнуто ко мне лицом / как отражение в зеркале / конечно, я могу и со спины себя представить / или там кверх ногами / но для этого мне придётся мысленно / немного извернуться / вроде того как изворачиваешься перед зеркалом

Анна Голубкова

        Лидия Чередеева принадлежит к кругу владивостокских авторов, получивших некоторую известность в начале двухтысячных (среди них Алексей Денисов, Татьяна Зима, Вячеслав Крыжановский). В её первую книгу вошли абсурдистские композиции, в каждом из фрагментов основной point состоит в «смещении» обыденной логики, а также пространные верлибры, то обсессивно описывающие некоторую незначительную деталь, то по-своему трогательно перебирающие различные значения, пытаясь выстроить силлогизм на их основе. Можно сказать, что Чередеева продолжает линию Ксении Некрасовой, добавляя к наивной оптике немного объективизма (в постконцептуалистском смысле).
        Не знаю, как для кого, / но для меня эта информация / явилась философским обоснованием истинности суеверий. // И я сейчас действительно верю в приметы. // Для этого / пришлось внимательно отнестись / к себе и к жизни / и выбрать именно те приметы, / которые срабатывают. // А какие они — не скажу. / Всё-таки это довольно тонкие дела и всё такое. / А вдруг они перестанут действовать.

Денис Ларионов

        Дмитрий Чёрный. ХАО СТИ
        М.: Литературная Россия, 2013. — 320 с.

        Собрание стихотворений московского поэта и прозаика. Путь Дмитрия Чёрного — как автора и как политического активиста — связан с левым движением, но этапы этого пути весьма различны: здесь мы встречаем и опыты «флексизма», и конкретистские опыты, и «поэзию прямого действия», и неофутуризм. В настоящем сборнике стихи и поэмы различных периодов, подпадающие под разные художественные программы, впервые собраны под одной обложкой, что позволяет увидеть в них общее: склонность автора к синтаксическому слому, последовательный антииронизм и установка на пафос, тотальность пространственных метафор.
        вышагнуть из подъезда / вдохнуть осени / к редеющей в прозрачность / октябрьской мёрзлости ли / оттепели / сбиваемые греющей моросью / или сдуваемые холодно / в ветре / под ноги / яркие и слабые / весточки времени / (о двадцать шестой / уже временами расплывчатой в взгляде / через Тверскую театр имени Ермоловой)

Данила Давыдов

        Это ужас, котики: Иллюстрированная книга современной русской поэзии.
        Работы студентов курса иллюстрации БВШД. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013. — 160 с.

        Названием книги послужила часть как бы «параллельно написанного» стихотворения Василия Ломакина: «Кротики, это ужас / Это ужас, кротики / Котики, это ужас / Это ужас, котики». Замысел книги, действительно, подготавливает к вероятной встрече с двумя родами очевидности: поэтической и визуальной. «Здесь собраны новые тексты лучших поэтов, пишущих сегодня по-русски», — пишет в предисловии Виктор Меламед, куратор курса «Иллюстрация» в БВШД. «Начинающим иллюстраторам были предложены 32 книги современных поэтов, вышедших за последнее десятилетие», — пишет в предисловии Дмитрий Кузьмин, главный редактор журнала поэзии «Воздух». И, тем не менее, иллюстраторы и авторы стихов оказались равно искушёнными в том, что касается художественного языка, усвоившего откровения сюрреализма, революционные достижения примитивного искусства, иронию модерна и необъятную широту постмодернистской души, вольно или невольно не замечающей противоречий. Вооружившись этим могучим инструментом, о чём же теперь можно говорить? Сначала о внешне незначительном: «Дожди в Испании, дожди в Париже, / И нервно бегают по улицам вороны», — как написано в открывающем книгу стихотворении Владимира Кучерявкина. На иллюстрации Анастасии Амировой косой дождик, вороны бегают. Да, так можно говорить о внешне незначительном, параллельном, детском: «Между домами и дворами, / натянутыми проводами / зияет параллельный мир / зрачком просверленный до дыр. / С утра над ним свежо и звонко / звучат удары молотка, / как будто выпала заслонка / из деревянного виска» (Катя Капович). И ещё, конечно, о вечно отроческом: в сердце дым / из-под очков дым / на животе глаза́ / животом пугать глупых семиклассниц // в ночном клубе дым всегда без лиц (Валерий Леденёв). А потом уже сразу о старости: — Грибы, говорю. / — Что? / — Грибы, говорю. / Дед в замусоленной телогрейке на голое тело / встал возле дерева. / <...> Смотри, там, повыше, / шляпки с кулак висят. / Нет, не опята, и не белые, нет, / не знаю, как называются. / Палкой сшибаю, / а высоко не достать. / Слышал про Тольку-слесаря? / На зиму заготавливает. / Я год на пенсии, / а бабка работает. / Да, на тополях они растут. / Осенний тихий, осенний парк, / кончился дождь... (Виктор Полещук). Выразительная иллюстрация Александра Киселёва к этому стихотворению весьма антропоморфно изображает дерево. Винтажный стиль космической печали Фёдора Сваровского, эпические женские сюжеты Марии Галиной, «эрос еловый» Николая Байтова, философическое язычество Ирины Шостаковской — всё это отчётливее проявляется, отражаясь в зеркале иллюстраций. Но случаются и неожиданности, например, в иллюстрации к стихотворению Линор Горалик: Вот красным лесом красная лиса, — / а он лежит, / смешавшись с автоматом, / в осеннем красном буром чернозёме, / неглубоко, — / и вот лиса несётся, / пересекая сердце, горло, сердце, — / подскакивает, лапой влезши в душу, / отряхивает лапу, мчится дальше, — / И он кричит распавшейся гортанью: / КАКОГО ХУЯ, ГОСПОДИ, — ЗА ЧТО?! / Я не успел — я инвалид по зренью, — / я не успел, — они меня в апреле, / когда уже исход и всё понятно, / когда таких, как я, — едва одетых, / полуслепых, хромых или безусых, — / от киндер, кирхе, запаха из кюхен, — / в зелёный их апрельский красный лес, / где я от крови ничего не видел, / и красный зверь, и горло, сердце, горло — / а я ни разу даже не пальнул... Так вот, в иллюстрации к этому стихотворению под военной немецкой каской лежит определённо заяц. Книга может послужить ещё одним подтверждением общности эстетического времени, эпохи, совместно обживаемой современными поэтами и художниками.

Наталья Осипова

        Михаил Яснов. Отчасти: Избранные и новые стихотворения
        СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга; Петрополис, 2013. — 432 с.

        Сборник избранных и новых текстов петербургского поэта (известного также как переводчик и детский автор). У Михаила Яснова «прекрасная ясность» петербургской школы естественным образом дополняется сюрреалистическими и дадаистскими элементами (которые Яснов неоднократно прививал русскому стиху). Общий пафос поэзии Яснова можно было б определить как «ироническую элегичность».
        Я постараюсь быть свободным / между Фонтанкой и Обводным, / между Обводным и Фонтанкой, / где обернётся жизнь изнанкой. // С изнанки нам куда виднее / все эти стёжки Гименея, / все эти петельки Амура... / Всё прочее — литература!

Данила Давыдов


        РАРИТЕТЫ
        от Данилы Давыдова

        Виталий Айриян. Баку — Ереван — Москва — Транзит: Стихотворения
        М.: Водолей, 2013. — 384 с.

        Книга бакинско-московского поэта представляет собой своего рода стихотворный путеводитель — не только и не столько в пространственном, сколько в культурно-антропологическом смысле. Принципиальной для Виталия Айрияна представляется столкновение культур, взгляд «чужого», нацеленный на приятие и синтез.
        ...Слеза горит в апрельском дне / обыденного транса, / где время гасится на дне / китайского фаянса, / где солнца облачный закат / обернут плащаницей, / и сиротливо Арарат / белеет за границей.

        Вероника Афанасьева. Пятиминутный мир: Дневники в стихах
        М.: Водолей, 2013. — 576 с.

        Собрание стихотворений петербургского поэта, востоковеда, ведущего научного сотрудника Отдела Востока Государственного Эрмитажа, переводчика с шумерского и аккадского, включает тексты, написанные с конца пятидесятых и до нашего времени. Стихи Вероники Афанасьевой если и несут оттенок древневосточного мировоззрения, то лишь на уровне своего рода фаталистической картины мира; при этом с точки зрения поэтической техники Афанасьева ориентирована на экспансивные постцветаевские риторические модели, на фоне чего ярко выделяется ряд жёстких и лаконичных «безоценочных» текстов.
        Одинокие женщины / Одиноко ложатся в постель, / И привычной рукой / Успокоив волнение лона, / Погребаются сном, / Как в провал, как в метель / Погружаясь, / С последним мучительным стоном.

        Наталья Бельченко. Зримородок
        Киев: Изд. дом Дмитрия Бураго, 2013. — 168 с.

        Стихи киевлянки Натальи Бельченко построены на снятии противопоставленности природного и человеческого, христианского и языческого в бесконечных метафорических трансформациях. Отсюда принципиальная взаимоперетекаемость субъекта и объекта: если в одной из прошлых книг возникала амбивалентность «зверька» и «охотника», то здесь — «рыбака» и «улова».
        Чтобы ночью заместить пространство / Между двух днепровских берегов, / Надо лишь получше разбежаться, / Не гадать, рыбак или улов / Ты сегодня; только дрожжевое / Время не воротится назад, / В эту кадку боли и покоя, / Где другой окажется зачат.

        Елена Борок, Дарья Лебедева. нетЛенки и ерунДашки
        М.: ОГИ, 2013. — 29+35 с.

        Книга-«перевёртыш», включающая стихи двух молодых поэтесс, иллюстрированные изящными рисунками Марины Миллер. Дарья Лебедева работает с новой версией «новой искренности», её стихи констатационны, что, впрочем, и создаёт порой должный эффект. Елена Борок более лаконична и афористична, в лучших стихах продолжая классическую московскую школу свободного стиха (В. Бурича, А. Метса).
        Время надёжных машин / почему-то так и не стало / временем людей, / на которых можно положиться. (Е. Борок)
        Я говорю, что уеду в Индонезию / расстраиваюсь, когда ты соглашаешься — / «конечно, езжай» (Д. Лебедева)

        Янис Грантс. Бумень. Кажницы. Номага: Стихи
        Челябинск: Изд-во Марины Волковой, 2012. — 160 с.

        Новый сборник челябинского поэта композиционно вывернут: книги и части, составившие его, следуют в обратной нумерации. Принцип «с ног на голову» вполне отвечает абсурдизму и парадоксализму Яниса Грантса: его стихи могут ассоциироваться и с обэриутскими (в особенности хармсовскими), и с конкретистскими (в первую очередь, вспоминается Игорь Холин) практиками; сближение здесь и в опоре на детское сознание, воспринятое, впрочем, вполне остранённо. Среди техник Грантса — и заумь, и гротеск, и гипербола, и примитивистская масочная поэзия (здесь возникает ещё одна параллель — с Владимиром Уфляндом); при всём при том лирический субъект вовсе не изъят из этих стихов, он явственно подразумевается, а иногда и выступает на первый план. В книге публикуются также переводы с венгерского (Тибор Надари) и башкирского (Сайджан Тимуров), а в приложении — в качестве, думается, своего рода ориентиров — «Шарики» Хармса и «Сто фактов обо мне и моём брате» Марии Ботевой.
        Мой командир был гад и склочник, / хамло, хапуга и т. п. // самозабвенно, покусочно / я свежевал его (заочно, / зато семь раз в неделю — точно) / у мусорки за КПП // мой командир меня баюкал: «раз! два! отбой! закрыть глаза!» // его и в штабе звали сукой: / он пасовал при трёх тузах.

        Юрий Гудумак. Разновидность солнца
        Кишинёв: CARDAN, 2012. — 260 с.

        Материалом поэзии Юрия Гудумака становятся география и биология, философия и физиология, лингвистика, историософия и климатология... Это весьма рафинированный свободный стих, напоминающий произвольно растущую во все стороны постмодернистскую энциклопедию. Научный текст проступает сквозь поэтический, и этот палимпсест оказывается бесконечной интеллектуально-чувственной медитацией.
        ... Лихорадка моя / принадлежит / дрожащему на ветру листку абрикоса, / озноб мой принадлежит / студёной капле рассветной росы. // В полуувядших цветках дельфиниума, / в ланцетовидных коробочках семенящегося истода / прячу я звуки своего голоса, в оперении любки — прячу, / в полуувядших цветках дельфиниума... / чтобы вместе оплакивать твой уход, / как одна душа.

        Николай Заикин. Пределы смысла
        М.: Время, 2013. — 352 с. — (Поэтическая библиотека).

        Вторая книга поэта. Работая в рамках, скажем так, «философской лирики», Николай Заикин ориентируется не на самую, кажется, общепризнанную для этого домена традицию, восходящую во многом к поэтике Бориса Слуцкого; впрочем, среди стихов Заикина немалое место занимают и лаконичные, почти герметичные тексты-медитации, имеющие иной генезис.
        Утешится плачущий, но не скорбящий. / Время не лечит смертельные раны. / Смысл бытия познаю настоящий, / Перехожу незаметные грани // Тех ощущений, что в самом начале / Не предвещали подобного хода / Мыслей, событий и тихой печали / На протяжении каждого года.

        Литера: Альманах. — Вып. 7. Тверь фестивальная
        Тверь: Изд-во Марины Батасовой, 2013. — 124 с.

        Новый выпуск тверского альманаха «Литера» необычен, являя собой, так сказать, «двуфестивальную» антологию. Прошедшие в Твери этап фестиваля «АВАНТ» (январь 2012-го, куратор — Дарья Суховей) и фестиваль «Из Калинина в Тверь» (июнь 2012-го, кураторы — Марина Батасова, Анна Голубкова) собрали авторов разных поколений из разных городов России. В сборнике — тверские авторы, среди которых Евгений Карасёв, Ефим Беренштейн, Святослав Михня, и столь непохожие поэты, как Николай Байтов и Кирилл Корчагин, Валерий Земских и Андрей Пермяков, Кира Фрегер и Александр Курбатов, Марина Хаген и Владимир Губайловский.
        Какие у меня качества / известные не каждому? / Долгая дорога укачивает, / с похмелья мучает жажда. / Пропив кровные, / закладываю вещи махровому пройдохе до выкупа. / И не верю, что ворон ворону / глаз не выклюет. / От тюрьмы и сумы не открещиваюсь, / падаю, не имея подстилки из соломы. / Я из тех, кто крестится / после грома. (Е. Карасёв)
        — Ты — абрикосовый маньяк. / Зачем в меня проник? / Я знала — Пруст, Флобер, Бальзак / и много разных книг. // Зачем терзаешь Дерридой? / К чему твой Жиль Делёз? / Ты ненавистен, как герой, / разбивший линзу грёз... (Н. Байтов)

        Под знаком Мнемозины 2: Сборник стихотворений
        Таганрог: Нюанс, 2013. — 64 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        Поэтический сборник, объединивший преимущественно авторов поэтической книжной серии «32 полосы». В книге — посмертная подборка Василия Бетаки (в том числе переводы из Роберта Фроста), лироэпические монологи Нины Огневой, парадоксальные стихотворные притчи Николая Байтова, философские медитации Владимира Строчкова и Юрия Перфильева, лирика Бориса Юдина и Александра Воловика.
        ... и много лет назад, но тянет память след / подранком по песку — невнятные слова... / Та бабочка мертва почти что сорок лет, / но я ещё живой — и бабочка жива. // ... и много лет спустя однажды поутру / я сорок лет как мёртв, плита над головой, / но бабочка над ней трепещет на ветру / из памяти и слов — и я ещё живой (В. Строчков)

        Евгений Попов. Западно-восточный ветер: Сверлибры
        СПб.: Изд-во писателей «Дума», 2013. — 32 с.

        Сборник петербургского поэта Евгения Попова (не путать с тёзкой, знаменитым московским прозаиком) представляет собой композицию разножанровых текстов и циклов (поделённых на «бездействие первое», «бездействие второе» и т. д.). Свободные стихи носят то иронический, то публицистический, то парадоксально-философский характер, а то и вовсе построены на обыгрывании подробностей петербургского литературного быта.
        Закладывают драгоценности. / Закладывают друзей. / Бьются об заклад. / Убившись, / Закладывают за воротник душу, / А то и ещё чего похуже, / Кому как хочется.

        Михаил Ромм. Четыре птицы
        М.: ИП Ракитская Э. Б., 2013. — 112 с.

        Третья книга стихов главного редактора «Гуманитарного фонда», легендарной московской газеты рубежа 1980-90-х годов. В стихах Михаила Ромма на равных существуют культурно-исторические мотивы и мотивы бытовые, соединённые как единой неоромантической интонацией, так и присущей лирическому субъекту позицией «здравого смысла».
        ... Хуже смерти — сознанье, и хуже всего — / Понимать с этой дудочкой крысьей — / От тебя не зависит уже ничего, / Ничего от тебя не зависит.

        Валерий Сосновский. В тиши полночного проспекта
        Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2013. — 36 с.

        В книге екатеринбургского поэта характерным образом сконцентрированы многие черты уральской поэтической школы: мрачная сентиментальность, суггестивность, особая работа с пространством. В последнем пункте Валерий Сосновский (вслед за некоторыми авторами-нижнетагильцами) создаёт миф «второго порядка», обращаясь к «петербургскому тексту» и накладывая его на уральский хронотоп.
        Твой город был похож на надгробье, / Разбит и воспет. / Ты вышел с искривленной бровью / На Главный проспект. // Пронзительны, легки и жестоки, / Как соль на трубе, / Не спрашивай, о ком эти строки — / Они о тебе...

        Андрей Филимонов. Эго мантры
        [М.-Томск]: PlaceNigde, 2013. — 48 с.

        В стихах томского поэта и прозаика Андрея Филимонова сталкиваются битническая свобода, постпанковский жёсткий примитивизм, многозначие международного неоавангарда, рок-н-ролльная энергия и дзенская неаристотелевская логика. Единство этих противоречивых элементов обеспечивается специфической позицией субъекта, исполненного самоиронии, преподносимой как абсолютно серьёзный жест.
        Прошлой ночью две матери / хотели меня родить / Одна — затем чтоб кастрировать / Другая — чтобы убить // Но посетив их лона / я решил не рождаться пока / у меня не отсохла рука / буду любить блудницу из Вавилона...

        Вера Чижевская. На фоне сквозняка: Стихи
        Обнинск, 2012. — 104 с.

        В книге обнинской поэтессы и прозаика собраны стихи последних нескольких лет. Вера Чижевская обращается в равной мере и к свободному стиху, и к регулярной просодии, склоняясь в первом случае к философическому наблюдению, во втором — к романтике и патетике.
        Чуткие слепые ступни / обжигаются / о холодную росу в ночной траве / ради встречи с любимым. // Осмотрительными они станут / на рассвете, / выходя на тропинку, / которая ведёт обратно — / к дому.


        Дополнительно: Стихотворный перевод
        Под редакцией Льва Оборина

        Балканский аккордеон. Современная греческая поэзия в переводах Александра Рытова
        М.: Atelier ventura, 2013. — 448 с.

        Выход антологии современной греческой поэзии — важное событие, впрочем, как и большинство важных событий у нас, оставшееся практически не замеченным. Александр Рытов пишет в предисловии: «...возникла антология сама собой, в потоке размышлений, созерцаний, воспоминаний, ожиданий, удивительной переписки, родилась как радость знакомства с миром ни на что не похожей, уникальной греческой поэзии». Это чувствуется. Достойных внимания русского читателя греческих поэтов столько же, сколько и греческих островов, достойных посещения русским путешественником. У каждого свой собственный неповторимый поэтический пейзаж. Своя кухня. Своя тайная тропинка к неизбежному морю. Я вот очень жалею, что со мной не было этой книги, когда я был в Греции:
        Играют дельфины: / наполнилось побережье / клавишами пианино (Тодорос Ваис, «Дельфины»)
         Из греческой поэзии в России хорошо знают, пожалуй, только Сефериса, Кавафиса и Рицоса (которые в данной антологии тоже представлены), но очень обидно, что только сейчас можно прочесть, скажем, Яниса Варвериса:
        Мы выросли с тобой / рядом с тяжёлыми чёрными телефонами, / похожими на чернокожих красавиц. / Трубки напоминали их волосы, / диск — десять эрогенных зон, / открытых для всех десяти пальцев. («Телефоны»)
        Цитировать можно страницами. Правда. Обожжённые солнцем, солёные строчки пьянят, как ракия, утоляют голод, как мусака. Отдельное внимание Александр Рытов уделил Мильтосу Сахтурису. Это практически книжка, вложенная в антологию. Тот самый сюрреализм в знаменитом греческом изводе.
        сверкнула молния, шепнула жалом ос, / и чей-то оборвался крик. / И белый голубь с хищными зубами / завыл в ночи, как злой безумный пёс.

Андрей Сен-Сеньков

        Гуннар Вэрнесс. Стань миром и другие стихи
        Пер. с норвежского М. Дановой, А. Сельницына, Д. Воробьёва, М. Нюдаля, Л. Стародубцевой. — Чебоксары: Ариэль, 2012. — 80 с. — (Серия «Моль»).

        Первая на русском языке книга известного норвежского автора, переводчика и пропагандиста поэзии Геннадия Айги и продолжателя некоторых линий его поэтики. Лирический герой Вэрнесса находится в постоянном душевном контакте с окружающим его нерукотворным миром: взгляд одновременно становится инструментом анализа и снабжается фильтром, который передаёт в мозг только определённого уровня эмоции; можно говорить о предвзятости, которая мешает учёному, но помогает поэту. В то же время в мире лирического героя присутствует и «ты» — другой человек или другие люди, в диалоге с которыми понимание мира уточняется, а сами отношения с ним утончаются. Вторую часть книги составляет визуальная поэзия: незаурядные графические коллажи Вэрнесса, питаемые барочной мифологической символикой, наполняются фрагментарными, разнесёнными по всей странице поэтическими текстами, «передоверенными» персонажам. Получающийся диалог по своей «необычности» конгениален изображениям, так что эту часть книги можно рассматривать как произведение предельно герметичное (в отличие от более конвенциональных стихов), как файл, в свойствах которого прописано «только чтение».
        «Шум» дарит мне травы / и травы движутся от дуновения / ветра, и этот звук — звук многих / но имя лишь одно и траву называют / «зелёной», «красивой», «шумной», / «освящённой» или «спокойной», / ведь поле, когда дают ему имя, растёт гуще / и гуще, а не ввысь.

Лев Оборин

        Лиана Ланга. Вещество взгляда
        Пер. с латышского М. Макаровой. — М: Арт Хаус Медиа, 2012. — 72 с.

        Рижская поэтесса Лиана Ланга создаёт прозрачные сюрреалистические пейзажи, отличающиеся нехарактерной для сюрреализма мягкостью и теплотой. Последнее оказывается следствием внимания к интимным человеческим зонам, к телесности, обнаруживающей связь с жизнью природы. Природа у Ланги не сводится к ландшафту — напротив, она предстаёт величественной биологической машиной, которая дышит и живёт жизнью, подобной жизни человеческого тела («февральской ночью воздух в деревне такой же густой и тёплый, словно опушка женского лона», — пишет она). Очеловечивание пейзажа, размывание границ между материей мира и человеческим телом позволяет создавать картины, поглощающие всё внимание читателя, готового простить многочисленные неловкости перевода, его избыточную многословность и, по всей видимости, буквальность, чреватую известной нечувствительностью к выбору «правильных», «точных» слов. Этот недостаток уравновешивается лишь избыточной «визуальностью» самих стихов, абсолютным доминированием визуального над речевым.
        В январе мы сказали друг другу «прощай». / Чёрные магнитные петли, обнажённые ветви деревьев целовались / на влажном ветру. Присоски слов стали коралловыми отложениями / на наших языках. / У каждого жеста, движения, сло́ва теперь есть ещё один — // язык расставания.

        Клаус Мерц. Запоздалый гость
        Пер. с немецкого С. Морейно. — М.: Русский Гулливер, 2012. — 158 с. — (Geoграфия перевода).

        Клаус Мерц (р. 1945) — швейцарский поэт, практически неизвестный русскому читателю. В этой книге его творчество впервые более или менее полно представлено на русском языке. В современной России немецкоязычная поэзия второй половины ХХ века ассоциируется, прежде всего, с Паулем Целаном и характерной для него экспрессивностью, стремлением сжечь язык в алхимическом тигле. Мерц представляет совершенно другую традицию — идущую от повседневных впечатлений, от наблюдения за самыми простыми вещами мира, в которых, на первый взгляд, нет места для травматической глубины. Экзистенция здесь побеждает травму. Но избегание травматического (которое, впрочем, всё равно просачивается между строк) — само по себе оказывается эстетической программой. Такая поэзия сообщает своему читателю, что повседневность, everyday life, скрывает в себе не меньшую глубину и боль, чем вскрытый подобно нарыву травматический опыт. Простота и обыденность предстают призмой, сквозь которую можно разглядеть те механизмы, которые движут человеческой жизнью, обеспечивают ровный трагический фон, свойственный ей по умолчанию. В книге представлены как стихи, так и короткая проза: последняя кажется более нарративной и динамичной, насыщенной сюрреалистическими элементами, нехарактерными для стихов Мерца. Однако и в этой прозе обнаруживается тот же интерес к элементарной социальности. Особо стоит отметить удивительное мастерство переводчика книги, Сергея Морейно, который заставляет эти тексты выглядеть так, как будто они с самого начала были написаны по-русски (один из героев прозы Мерца говорит: «Летайте самолётами Аэрофлота», — и это звучит так убедительно, что снимает все вопросы к немецкому оригиналу).
        Имперская желчь, умбра, роза, синь, / дорога ведёт нас мимо крохотных / домиков, улиток в своих скорлупках. / За ними виноградники, дремучий лес, / искры водных велосипедов. // Дальше и дальше, а там Канада, Česká / Kanada. Распахнута бесконечность и / птиц исполнена тишина. Каменные / святые там-сям на нашем пути, / мышино-серые воплощения // нашей внезапной смущённости такой / широтой луга и неба. Только в дырах / заброшенных бункеров посвистывает / порой резкий ветер. Будто там кто-то / науськивает собак, до сих пор.

Кирилл Корчагин

        Войцех Пестка. Стихи для Грошки
        Пер. с польского С. Морейно. — М.: Русский Гулливер, 2013. — 80 с. — (Geoграфия перевода).

        Войцех Пестка — поэт, чей третий сборник вышел через двадцать девять лет после второго; как сказано в аннотации к книге, это связано с политическим запретом на преподавательскую деятельность — и, вероятно, на публикации, которые уже в свободных 2000-х Пестка счёл нужным возобновить. Если в первой части сборника ощущается явное влияние Тадеуша Ружевича («Ищу себя / Пробую найти хотя бы фрагменты / Чего-то большего / В это время другие / Ищут счастья / Теряются в поисках Атлантиды / Прогуливаются / По Млечному Пути / Не хватает времени / Не хватает порою сил / Чтобы быть / С ними»), то во второй части начинает преобладать камерная и по-настоящему трогательная лирика, Ружевичу совершенно не свойственная; центральные тексты здесь — обращения к подруге Грошке, чья повседневность становится предметом описания и любовной концептуализации: «Грош выбирает крем для ботинок / Хочет сохранить их вечную молодость / По такому случаю не жалеет сил / Взвешивает причины и следствия / Глядя сквозь призму цвета кожи / Расы и веры в туманное будущее». В стихах третьей части сборника доминируют тревожные эмоции, письмо опять становится более нервным. Переводы отмечены фирменной «морейновской» страстью к поиску ритма и слова («Кожура тишины, опустелость / Суглинистость»): по счастью, Морейно никогда не считал, что перевод верлибра — это подстрочный перевод. Во всей книге мне удалось найти лишь два огреха — перевод названия «приношу Грошику дары, не будучи королём» («король» — это, конечно, «волхв»: большинство западноевропейцев называет Трёх волхвов, принёсших дары младенцу Иисусу, «королями» или «царями») и слово «стих» вместо «стихотворение» («не получается написать стих / о клубнике»).
        Кто я / Не суть важно / Столько разных серьёзных вещей / Вопросов / На которые не знаю ответа / Если бы я мог как камень / Оковаться бронёй покоя / Или как берёзовый лист зелёный / Весне по-детски поверить // Вот бы мне позволено было / Зеркальным стать отраженьем / Или сонной фата-морганой знобкой пустыни / Тогда-то я знал бы кто

Лев Оборин


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service