Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2013, №1-2 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Стихи
Ындейские арабески

Сергей Соловьёв
             И тут есть Ындейская земля... олло худо, олло акь, олло ты, олло кармиелло, танъгресень, худосеньсень.

                                            Афанасий Никитин


*

Лодки плывут, люди поют,
вёсла гребут пепел.
Он стекает, как ртуть.
Жгут людей, очередь, ждут.
А в небе, держась за нити,
бегут по крышам
отцы многодетные,
воздушные змеи несут их.
Треть мужчин в небе, другая в огне,
третья — плывёт, поёт.
Индия стоит на одной ноге,
руки сведены над головой —
в Гималаях.

*

Лежат вповалку, листают сны. Поезд придёт,
когда на роду написано. Как явленье природы,
как дождь, перелёт журавлей, как девочка,
смывающая у колонки первую кровь.
Скандхи обычно движутся 108 способами,
образуя устойчивые очертания. Но
при переходе из одной формы в другую
возникают завихрения и разрывы,
образующие переходные формы.
Между человеком, например, нюхающим цветок,
и самим цветком. Или между голосом моим
и твоим слухом. Или когда тело кладут в огонь
и душа начинает блуждать с перрона на перрон,
пока не придёт её поезд.

*

Тируванантапурам. Хоть имя дико...
Ну-ка скажи ещё раз. Пожалуйста, говоришь.
Кстати, здесь где-то наша японка... Тара.
Да, Тара в Тируванантапураме,
приехавшая из Вайташваранкоил.
Погляди в окно, может, увидим её.
Нет, не время. Её можно увидеть лишь на закате:
стоит, как суслик, на солнце смотрит.
Или на рассвете. Чудо — дважды на дню.
У тебя есть чудо — дважды на дню? А у неё есть.
Не может этого быть, понимаешь, — солнце,
которого быть не может, — вот, восходит.
А потом она падает на все четыре и носится по земле —
люди, улицы, постирушки, но внутри неё
всё стоит этот изумлённый суслик
с лапками у подбородка и приоткрытым ртом.
И вот приходит письмо в Японию,
ей, Таре, от её подруги Ханси,
живущей в Индии, в какой-то там Лакшман-Джуле.
Таре — двадцать семь, хотя выглядит на двенадцать.
Она одна. У неё в окне нет Фудзиямы.
У неё внутри сад, страшный, куда нельзя.
Она слышит птиц — оттуда, из-за высокой стены.
Она слышит мужские их голоса и женский клёкот.
Она ставит бумажных журавликов на подоконник.
Зима, думает, тихо сидеть в этот год Собаки.
А там лето. Ханси зовёт. Там нет стены. Там —
акаши, судьба. Хотя и страшно — день
своей смерти знать. Но и сад своей жизни. Свой,
а не жить в чужом. Потом — в Тируванантапурам,
курс йоги. Потом домой. Знаешь, свами сказал,
что у них, японок, исчезает с ладони линия жизни.
Перейди на ссылку. Дэвид Бом: «Но мысль должна иметь
какое-то отношение к разуму?» Кришнамурти: «Разве?
Это вопрос. Я думаю, связи между ними нет».
Странно,
что-то там всё-таки было — в наших списках судьбы,
жаль, я почти ничего не помню.
Две странички. Твои и мои. Переведённые с санскрита.
Где они? Там, где и вся наша жизнь тогдашняя,
вывезенная на грузовике в дачный пригород.
Там, в сарае они, две судьбы, непрочитанные.
Рядом с тем одеяльцем лоскутным,
кастрюлями, книгами, обувью, тем рукавчиком,
который отрезала от моего старого свитера
и надевала на голову вместо шапки зимой,
чтобы весело было и мной тебе пахло.
Там всё это, в коробках, наш дом, милый дом,
мёртвый лежит, а душа отлетела.
Две, точнее, души. Погляди в окно.
Там. И, кажется, никакой связи.

*

На плече твоём сумочка из кокоса. А в нём —
храм с колоннами, поющими камасутру, в нём —
девочка черноглазая с красным цветком,
следит за тобой, выглядывая, перебегая. И вдруг
протягивает на ладони эти сласти волшебные.
И исчезает, не отходя. Там они, приоткрой кокос.
И девочка там. И эта река, и хижины, и запустенье...
Марево, тишь, рокоток мотора. Плывём, спелёнаты
в солнечный саван. И никого в рубке, руль заклинён,
два капитана пятнадцатилетних дремлют.
Мелкая рябь, цапли на вешках сидят, читают
донный пергамент. Четверо рыбаков
лодку несут через реку: лишь руки и лодка видны.
Вон они, вышли на берег, мокрые, глиняные,
только что сотворённые, сохнут. А где-то там —
океан. От которого веет Богом и смертью.
Или Богом и женщиной. Или ангелы так, волнуясь,
натираются об него, как собаки, скользят щекой...
Полнолуние, сад заглохший, тропа во тьме,
слон стоит, ветви перебирает хоботом,
покачиваясь, будто тихо так на трубе играет.
Вынула из кокоса те сласти — с девочкой
за колонной, — взмахнула, кинула.
Слушает, где упадёт. Взял, постанывает.
Подпеваешь ему тихонько, и плывёшь,
ветви скользят по палубе. В платьице ты,
будто в платьице света лоскутного,
счастлива, так светло и бесстыдно,
в каждой чуточке тела,
руками прикрыла лицо...

*

Стоит на камне. Как Павел леса. А был кем?
Стоит, смотрит. И мы стоим, не шелохнёмся.
Туман стелется, истончаясь, солнце вот-вот взойдёт.
И тогда его тело станет цвета фламандских кувшинов,
медных, в патине, проступающих из полутьмы.
А потом, совсем на свету, он чуть уменьшится,
став горчичного цвета подсыхающей глины,
расчёсанной тонкой сухой иглой, дюреровской.
Стоит, вслушивается. Уши как часовые на башне,
зябнут в плащах. А в подкладку их карта зашита —
всего королевства. Муравей влез на тапок твой, озирается,
чистит забрало, снять пытается... нет, передумал.
Странная гора. Волшбой заросла, лица не видно.
Глазами водит в ночи, лампадки коптит в ветвях.
А эти трое, старейшины, открывают землю, как погреб,
и выходят оттуда, связка ключей, отмычек на голове,
взламывают деревья, ворочают их изнутри, что ищут?
А женщины шеи тянут, длинные, августейшие,
вглядываясь друг в друга. Будто это одна в зеркалах,
одна у них женщина, у трёх этих братьев...
Луг под горой, за ним река, остров, там живёт их народ.
Они его видят сквозь окна в листве.

*

Я очень взволнован, любушка. Я нашёл своего бога.
Он был у меня в детстве. А потом, года в три,
я, видно, как-то отвлёкся. Ну и он, наверное.
А теперь — вот, я узнал его. Такое счастье.
А как я пришёл к нему? Как мы здесь оказались?
Вначале Янам. Потом Какинада. Потом
время из одного стало двумя, это уже Бимуни.
Я не могу поверить, говорит Сократ, что двойка
получается из сложения двух единиц.
А потом поезд и облака, и сквозь, и над.
И на самом верху — 49. Зеркало и огонь,
а меж ними — старуха Симург, станционная.
Шла, свёрнутая, как улитка, а внутри неё
все старухи мира летели, во все его времена.
А потом таборный поезд, куда никто не садился,
кроме женщин племени дурва. Орисса,
та, что в шашки букв играет с Россией.
Городок Корапут, голубые холмы, волошинские.
Гора за углом, на ней храм. Джаганнат. На пороге
лежит голова. А тело в тени. Глаза прикрыты.
Лежит, в детский бубен постукивает.
А на подворье, спиной к обрыву, боги стоят.
Много их, и все они вместе — один.
Как о них скажешь? Чем? Или слова, или бог.
И с чего ему жизнь отдавать за нас,
а не за муравья или куст сирени? Цацы такие?
А вот в Джаганнате — и муравей, и мы, и куст сирени.
И взвинченная радость. Но — в напряжённой тишине,
зловещей. Там шаровые молнии в нём ходят,
как церемониймейстеры, в пустынных залах,
и свет густой клубится, там, под маской.
А с виду — кукла, пугало, пришелец,
цыганским золотом расшит. Плюмажи, бисер.
Стоит, таращит очи, и нож улыбки прячет,
но так, чтобы ты видел, где лежит. А сам сияет,
весел и любим. Мол, я не я и песня не моя.
Пойдём?
Нет, ты ещё сказал, что они похожи
на сны Параджанова, снящиеся Кустурице.
Или что это Гофман с Андерсеном,
снящиеся Кецалькоатлю...
А который из них твой?
Тот — из нежно-зелёной глины,
завёрнутый в простыню, как Катулл в бане,
губы цветочком, а глаза распаренные? Глянь —
еле сдерживаются от смеха, а надуты, как смерть.
Как ты сказал — самоварные бабы небытия?
А голова всё лежит на пороге,
поглядывая на нас, бубном обмахиваясь.
Трусики свои ты вывесила сушить в гостинице,
а наутро мы съехали и забыли о них.
Любимые, одни у тебя такие.
Может, бог с ними?


*

Сидят на забинтованных деревьях, в даль всматриваются.
А под ними эти всего ничего ходят, вверх поглядывают —
скоро ли? Потому что всё готово давно, и дело только за ним,
Шилораем. У старосты ключ на поясе, каждое утро он
отпирает домик, где ночевал король, поправляет постель,
распахивает окно, наливает свежую воду в кувшин,
а всего ничего тем временем доят деревья,
на верхушках которых сидят золотые лангуры.
Брахма привёз нас, мистер Брахма из племени бодо.
Марево, и в глазах плывёт от жары, сели передохнуть,
а в траве две бабочки: любятся, одна на другой,
трепещут крыльями, замерли.
И как-то оно так случилось,
смотрим на них и снимаем с себя всё лишнее,
солнце над нами, а мы над ними,
и они дрожат, выгибаются,
медленно-медленно, как мы.
А потом так неловко стало,
входим в одежду свою, как в чужую,
и отводим взгляд друг от друга, и вот ведь —
даже от них, всё ещё трепетавших в траве.
Молча идём, вроде всё так светло и чудесно,
но что-то там ноет и тмится внутри,
в сердцевине этого света и чуда.
Невыразимое, бессловесное, жуткое —
как те лица у бабочек, помнишь,
когда приблизили на экране.

*

Вот что мы никогда не опишем, не назовём: девочку,
ведунью девятилетнюю. И не в словах дело.
В психике. В нашей психике нет с ней связи.
Медленный, почти неподвижный взгляд —
сквозь тебя, сквозь стекло — в нигде, в никогда,
в ни с кем. Она не растёт, не стареет. Она
не то что в другом времени. Нет его в ней, вообще.
Босое голубое тело с чуть обмелевшей кожей, краской.
Ветошь на нём, крашеная оболочка. Тряпка выцветшая,
леопардовая, в виде юбки, или игра света на мелководье.
Цинковое ведёрко в руке, в другой — трезубец.
Вязкие нефтяные волосы стянуты обручем
маленькой кобры со вскинутой головой. Алая точка
между подведёнными бровями. Щёки в румянах —
мутно-красными пятнами, а поверх — блёстки.
Но не это ты видишь, не маскарадную ветошь. Это
потом всплывёт в памяти. А только глаза и губы.
Чувственные, чуть припухлые? Накипь рта?
И эта щель между нижней и верхней. О том, что никто
не придёт назад. Нет там голоса за губами. Нестерпимой,
богооставленной красоты. И её, этой девочки, нет за ними.
Глаза, как из-под воды глядят. Ей ничего не нужно
из того, что здесь. Всё стоптано, как туфли.
Она видит, как кончается солнце, рассыпаются камни,
слоятся трещины в воздухе, это не трогает. В ней —
жильё, чуждое. (Он отнёс её на руках, спящую, нищенку,
уложил в кровать, и вдруг сквозь лицо этой девочки
стало всплывать другое. Он отпрянул. Да, между сном его,
Свидригайлова, перед смертью и тем тоненьким голосом
о том, что никто не придёт.) Она сидит у моста.
Каждый день в девять утра мать приводит её сюда.
В это ведёрко цинковое будут кидать мелочь,
так она думает, мать, наряжая её по утрам.
Может, сфотографироваться захотят. Так она думает.
Мать. Вряд ли. Вряд ли она ей мать. Видишь,
как она просыпается, сидится к зеркалу: тени, глаза, губы,
а потом всё это снимает к ночи. Видишь? Я — нет.
Но ведь должна быть девочка, лет девяти,
с каким-то лицом, телом, жизнью,
на которую всё это надевается, чтобы выйти к мосту
и сидеть недвижно, глядя в плавкий воздух с людьми,
и потом, к вечеру, возвращаться с пустым ведёрком...
Должна ж быть какая-то кровь, сны, имя,
какой-то каркасик дней.
Она чувствует взгляд. Смотрит в глаза. Как мёртвое
смотрит в мёртвое. С этой вознёю по сторонам,
с этим песком в глазах, —
меленьким, чуть досаждающим, —
жизни.

*

Скоро всё это кончится.
Нет нужды подходить к окну. Я и так вижу.
Вон он сидит с ней в лодке. Мальчик на вёслах,
они утоплены в пепел, горячий, вязкий,
не успевает река его остужать.
Мальчик перебирает вёслами в этой жиже
в двух шагах от костра, где горит человек.
Женщина, это видно по выпростанной из огня руке.
Потрескивает, пальцы вздрагивают, сгибаются.
Старик переходит в лодку. Он уже там?
Да, показывает на дом. Чёрные окна, голые коридоры,
люди лежат вдоль стен, ждут. Ни света, ни голосов.
Он на рассвете обходит умерших. Сколько?
Не понимает таких вопросов. Первая бездна,
вторая, меж ними два ветра, густая вода.
Два мана сандала, четыре — топлёного масла,
пять серов камфары, полтора сера алоэ,
десять манн твёрдого дерева. Оно дорогое. Баньян.
Тело восемь часов горит. Те, кому нечем платить, —
в дом идут, ждут. Нет, не всех. Не сжигают
святых и младенцев, не жгут ужаленных коброй.
Ещё — прокажённых. Их предают воде.
Выходит из лодки, лопатой сгребает золу.
Река чуть завихривается, замедляясь, щиплет
нити цветочной жижи, лишнего не берёт.
Снова несут. Там, у воды, начнут распеленывать,
петь — без надрыва, спокойно и деловито —
как дом возводить или хлеб выпекать, петь
в эту воду в ладонях, лить, смачивая,
пропитывая пелены, перекладывая цветами.
Светло, без надрыва, как жить, плыть, петь...
Старик поджигает костёр — один от другого,
лучиной. Мальчик отталкивается веслом
от берега, прикрываясь рукой от искр.

*

Господи, говорю ему, этому косоглазому дару,
кроме тебя ведь и нет ничего.
Все наши цели, пути, веры — не от хорошей жизни.
Ему говорю, не открывая глаз. Ему, этой спичке во тьме,
мотыльку пламени — вспыхнул, погас.
Мать стоит у окна, чашка в руке дрожит,
губы на вдохе чуть изумлённые...
Смерклось, и нет её, чашка ещё дрожит.
Как дождь по крыше.
Ему говорю — слову,
без которого всё есть и ничто не дышит.
Будто вставшие из могил — память, слух, зренье —
водят руками вокруг себя: вот путь, вот жизнь...
Не дотянуться.
Даже не декорации — разберут, унесут, другие вырастят.
Нет, хуже, чище:
взгляд как нож по воде рисует — ни следа.
Без него, который дышит тобой, помнит тобой,
оставляет жить.

А ты всё сидишь у окна,
обхватив прижатые к подбородку колени,
ждёшь, когда я проснусь. На тебе та ночная сорочка
с подслеповатой цветочной россыпью,
так трогавшая меня своей несуразной милостью.
И такое смятенье в тебе, и испуг, и радость,
губы покусываешь в нетерпенье.

Не вырони, Господи, говорю туда, где уже нет его,
только нити скользят. Где она, та сторона, куда письма слать,
ведь мы есть то, к чему мы обращены, в чём отражаемся.
Вей верёвки, плети переправы. Иначе не дотянуться,
не назвать, не окликнуть. Да и кого? На полслова ошибся —
и всё, нет того дерева, дочери, облака. Сглотнул на бегу,
а что это было? Приблизительно жизнь.

А в углу обращённости
маленький оборотень сидит, в кулачки дует.

Набело все они созданы — звери, деревья, дожди,
только мы здесь черновики. Не новость.
Как любая мысль, чувство, стоит им шевельнуться.
Оттого эти боли фантомные — получувств, полуслов.
Время созерцания кончилось, говорит, свёрнуто.
Будто мы знали его. Незаконнорождённые.

Вглядывались, пытаясь его обнаружить.
Увидеть того, кого человеку нельзя видеть.
И знать, ещё не очнувшись, что это отнимется у тебя,
как только проснёшься: сполох — и пустота.
Стоял в глубине вольера за деревом, неподвижно.
Да, сказала, ослепительным женихом он был, любимым,
но потом с ним что-то случилось, и никто не знал, что.
И сам он не помнил. Так проводил дни, годы,
обхватив голову руками, пытаясь вспомнить, старея,
и она выплакала глаза и ушла в монастырь.
Что-то случилось — с ним, с нами, с миром.
Стоял на тонких соломенных ножках,
в расшитом золотом и серебром халате,
вжав маленькую голову с мерцающей короной
в сутулые нахохленные плечи.
А она, серая, простоволосая, всё ходила из угла в угол,
бросая взгляд в его сторону, подёргивая головой.

Странно всё это, думаешь.
Только вчера — поезд, вокзал игрушечный, ни души.
А на арке при въезде в город надпись: «спасибо».
И вот мы въезжаем в это спасибо,
рикша переминается на педалях,
а вместо стоп-сигналов — два диска компьютерных,
на верёвочках. Какинада называется город.
Понимаешь? Как и надо. Тридцать первое декабря.
И нам с тобой восемьдесят на двоих.

Роднуля моя, бедная твоя головушка,
разве это ты думаешь-говоришь, терпишь,
глядя в моё лицо, ждёшь и ждёшь?
Ты ж не здесь вся, дрожишь, вслушиваясь
в то, что в тебе сейчас происходит.
Страшно тебе, и светло и страшно,
и так легко, что темно в глазах.
Это как, помнишь, ты говорила,
что за миг до ожога ты всегда его чувствуешь,
и тогда он не оставляет следов.
Не о том, да?
И всё же что-то есть и от этого чувства.
Будто рой белых бабочек взвихрен в тебе,
и нельзя рукой. На крови это чудо.
Рыльце у них в крови, и глаза — бусинки перламутровые.
Помнишь, смотрели, как они кровь лакали,
эти бабочки, пританцовывая на коленях.

Да, любушка, я слышу.
И всё, что говорю, — заговариваю
тебя, себя, чепуху несу, углы обметаю.
Потому что и сам не могу поверить.
Нет, не то что поверить, а знаешь, как с чудом —
нужно чуть отвести глаза, чтобы тут же вернуться взглядом.
Нет, не нужно, но как-то само оно так происходит.
От избытка? От суеверья? Потому ты и ждёшь.
Чтоб сказать, и услышать, поверить — моими губами.
Ведь всегда остаётся какая-то щель,
и оттуда тихонько сквозит:
ну а вдруг всё не так, и он скажет...

Ты физически чувствуешь, как она входит,
на пол садится меж нами. Молча, тихо
и как-то щемяще-светло.
Не поднимает лица, свет улыбки, незримый.
Вся незрима, сквозь неё ты и смотришь — туда, где я.
Родненький, шепчешь, ну просыпайся же,
уши мои карусельные, нос мой круглый
и желобок над губой этот детский,
там, где ангел пальцем провёл,
чтобы тайной осталось всё, что ты знал...
Радость у нас страшная, неизъяснимая.
Вот,
здесь.
И кладёшь на живот ладонь.

Вот оно как обернулось —
счастьем врасплох, жизнью врасплох.
Как она нам дубасила в окна, в двери, Судьба.
А мы?
Да, трижды. Как Пётр.
Пётр всегда в голове, а свет в темнице.
Вошла и на пол меж нами села. Незримо, тихо,
уже ни в окно, ни в дверь. В четвёртый.
Вот и всё, это вам не Россия.
Некуда вам теперь с вашим умом и сердцем
деться. Просто примите как есть
и будьте счастливы. Встала, вздохнула,
в двери обернулась:
я так устала с вами...
И вышла.

*

Лакшми, они тебя называют. А лесник — доченькой.
Мы в стороне, мужчины, а женщины тебя умащивают.
Цветы, молочко, сласти, поют, обшёптывают,
а потом подводят к тебе эту мать-старуху —
дхарму-матри. И она руку кладёт на лоб твой,
и стоит, как-то вбок кренясь, босая, в лохмах седых,
как косой свет из облака. И женщины вдруг вспевают
горлицами, тёплым грудным воркотом, и взметают цветы,
и трепещут вослед ладонями. А мать вынимает нож
откуда-то из стены над тобой, и задувает его выдохом,
опуская взгляд на тебя, ясный и молодой.
Сидишь с ладонью на животе, боясь шелохнуться,
чтоб не сморгнуть эту небыль. Дни, месяцы...
Сроки давно прошли. Ты на краешке сил,
света, такая собранная и одновременно растерянная,
поглядываешь на часы, на пакет вещей для роддома:
ничего ль не забыла, уже осень пришла,
с веток падают яблоки, кошка трётся о ноги,
ты всё сидишь на краешке, ждёшь.
Вдруг прислушалась, обернулась:
пора.

*

Месмерический рай, садоводы с ножницами, расчёсками,
ходят, стригут, чешут эти парсуны древесные,
моют, переодевают, песни шепчут. Ганга, ашрамы, рынок,
пустырь, шамшан, дым от костра, жгут кого-то.
Дым стелется к чёртову колесу, вчера его ещё не было,
цирк приехал, молотки стучат, ярмарка. Колесо вращается,
цепочки позвякивают. Гулкие переулки. Молния шаровая
стоит за углом, объявленья читает, деревья разглядывает,
дни идут, тихие, в капюшонах. То здесь, то там, вдалеке,
где только ветер с песком, ветер-отец и песок блудный.
Не будущее, сказал, прошлое своё знать бы. Казалось,
там ещё живо всё — бродит, где хочет, рисует пути-дороги...
И вдруг легло. И уже не снимется с мест. Вот его очертанья.
И тогда, будто только этого и ждало, и будущее ложится.
Как черта оседлости. Беззащитность такая, голость.
И ничто не держится на ногах, ни день, ни ночь.
Светлой радостью через край, как в плохом кино.
И вот ведь: чем нежней и внимательней мы друг к другу,
и чем больше хотим мы унять это чувство,
тем сильнее оно и тем громче этот тоненький свист.
И чем громче он, тем нежнее и безысходней.
Помнишь девочку — её унесло в океан, без вести:
плыла, прижавшись к оконной раме, вниз смотрела, в стекло.
Так и плывём. А вокруг сказочно. Ты стекло, я девочка.
Ты девочка, я стекло. Once upon a time...


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service